"Аффтар, выпей йаду", или Исповедь и Жан-Жак

В час неведомый, в срок негаданный
Опозна́ете всей семьей
Непомерную и громадную
Гору заповеди седьмой!
М.Ц.

Шел сейчас по Садовому кольцу –
и думал, как обычно, о русском народе.
М.О.

Эта книга посвящена анализу двух типов исповеди: светской, во время допроса, и церковной, во время отпущения грехов. Название в русском переводе взято из эссе Павла Пепперштейна «Окошечко для исповеди» и означает тот «повествовательный коитус», который происходит в процессе исповеди. В ухо священника, настаивают медицинские герменевты[1], вливается яд греха, наподобие яда, убившего отца Гамлета. Этот яд в какой-то степени – эссенция того яда, что проник в ухо праматери нашей Евы. Яд культуры, прерывающей довербальное состояние первобытного Рая.

Перед нами первая книга в РГГУшной серии «Россика. Русистика. Россиеведение», призванной донести до современной русскоязычного читателя важнейшие достижения мировой славистики. А возможно, и последняя, в свете сообщения о признании РГГУ неэффективным вузом. Как пишет в предисловии к «Яду в ухо» Дмитрий Бак: «Разумеется, к работе над книгами серий… будут привлечены также специалисты и переводчики из других университетов и научных центров. Подобное взаимодействие… способно подтвердить статус Российского государственного гуманитарного университета как одной из ключевых интеллектуальных площадок для взаимодействия современных ученых[2]». То есть, возможно, перед нами – артефакт уходящей культуры, последний осколок издательской программы РГГУ, свежая, только что законченная фреска из Помпеи прямо перед самым извержением вулкана.

Основной тезис Зассе заключается в следующем: «Исповедание… вплетено в сложную сеть прямых и косвенных обращения, молитвы, взыскания о заступничестве, вопроса, ответа и отпущения грехов… Литературные исповедания и признания, в свою очередь, не только содержательно воспроизводят эти церковные таинства… но и переносят ситуацию коммуникации между исповедующимися и исповедником, сознающимся и судьей еще и на взаимоотношения текста с читателем[3]».

И здесь нам остается только жалеть, что книжка в оригинале вышла за три года до случая «Pussy Riot». Они представляли бы собой идеальный кейс: вначале молитва, обращенная к Богородице, затем пламенные речи к судье Сыровой, отказ от признания своей вины и вся эта драма, разыгравшаяся в полной абсурда и расколотой надвое русской культуре, мерцающей между гламуром и бунтом. Главное отечественное медиасобытие 2012 года, «PR» обнажили пристрастие русских к молитве – и ее действенную силу, что стало заметно буквально в последние дни.

Еще Сильвия Зассе: «…в ходе религиозного ренессанса как на Западе, так и на Востоке, как в демократиях, так и в диктатурах, нам все в большей мере приходится иметь дело со страхом перед словом, ориентированным на логику словесного греха[4]».

А дальше, ссылаясь на Джудит Батлер, автор говорит о том, что оскорбляющее говорение… «сопряжено не только с вопросом о том, насколько для тех или иных слоев населения оскорбительны те или иные характеристики, сколько, прежде всего, также и с тем, в какой степени в наших культурах разжигается страх перед словом, делающий все более невозможной критику[5]». Слову придается излишнее значение, сила его воздействия сильно преувеличивается. При этом произведение искусства или литературы, становясь объектом судебного разбирательства, выводится за рамки художественной сферы. Очень важный пример, приводимый Сильвией Зассе, дело художника Авдея Тер-Оганяна. Все мы помним его акцию «Юный безбожник» (за которую в СССР его бы еще и наградили), в ходе которой Авдей разрубил некоторое количество неосвященных бумажных икон. Эксперты обвинения старались вывести этот перформанс за рамки сферы искусства.

Сторона защиты, к которой принадлежал Иосиф Бакштейн, вспомнила о прецеденте из русской классики, а именно романе Федора Достоевского «Подросток», герой которого «в приступе ярости разрушает икону, и автор расценивает это не как акт святотатства, но как выражение «религиозных исканий героя»[6]». Мы бы еще добавили, что здесь Тер-Оганян не только следовал книге американского слависта Джеймса Биллингтона «Икона и топор», но и вполне явно теологически высказался против иконопочитания.

Так почему яркая и провокативная акция Тер-Оганяна стала гораздо менее значимой для российского общества, чем дело «Pussy Riot»? Тут проблема в культурном механизме, который можно назвать триадой Сильвии Зассе: «молитва – речь в суде – текст». В деле «PR» мы видим все фазы этой триады. Тер-Оганян, эмигрировав, избежал участия во второй из них. Он произнес свою молитву, но не выступил с программным заявлением на суде, и не смог перейти в третью стадию – превращения в текст русской культуры. Отсюда и его известная негативная реакция на дело «Pussy Riot», обусловленная тем, что художник не прошел эту трехэтапную «инициацию исповедью» до конца.

Книга Сильвии Зассе помогает понять и то, почему, к примеру, Елена Колядина получила «Русский Букер», но не получила премию «Нонконформизм», хотя, казалось бы, ее словесные эксперименты скорее имеют отношение к нонконформизму, чем к литературному мейнстриму. Широко распространявшийся в интернете отрывок из романа Колядиной «Цветочный крест» – ключ к пониманию этой коллизии. Начинался он с фразы, ставшей хрестоматийной и послужившей питательным источником для многих шуток. «В афедрон не давала ли?» А далее идет эпизод с исповедью, стилизованной под старославянский, который молодой отец Логгин (нет ли здесь отсылки к логинам в социальных сетях?) проводит над сексапильной Феодосией. Специалисты находят в этом эпизоде много ляпов и грубых ошибок, но здесь дело не в этом.

Послушаем Сильвию Зассе. Ссылаясь на книгу А.И. Алмазова «Тайная исповедь в православной восточной церкви», исследовательница пишет: «наглядность вопросов исповеди зачастую лишь склоняла к греху, так как знакомила исповедующегося с вещами, «о которых он до сих пор не имел ни малейшего понятия». Вместе с тем Алмазов подчеркивает, что на практике русскую исповедь, в отличие от греческой, следует характеризовать как «грубую», «если даже не как циничную», так как она гораздо откровеннее и подробнее греческой. Поскольку все каталоги вопросов без исключения относятся к нарушению седьмой заповеди, исповедный диалог необходимо заранее квалифицировать как чрезвычайно деликатный[7]».

Вот отсюда и Колядина с ее «афедроном», отразившая не уникальное, нонконформистское, а типическое для русской культуры.

Кроме плотских грехов, второе по важности место в общей исповеди XIX в. занимали словесные грехи, а именно критические высказывания, суждения о других, неправильное (бездушное, рассеянное) применение молитв, ложь, гнев, жалобы, оскорбления, сплетни, клевета, богохульство, порицание и пересуды. Этот словесный грех впоследствии проявится в сталинское время в различных самооговорах, типа признания себя «японским шпионом», «явках с повинной» и пр.

Основы литературной исповеди в европейской культуре были заложены двумя людьми: бывшим манихеем Блаженным Августином и Жан-Жаком Руссо, к имени которого не только отсылает райский уголок столичных хипстеров, кафе «Жан-Жак», но и ЖЖ, Живой Журнал. Как и другие социальные сети, ЖЖ заменяет фактически отсутствующий для образованного класса институт исповеди. Почему отсутствующий? Ответ на этот вопрос мы снова находим у Сильвии Зассе: «Под тайной исповедью или печатью неразглашения подразумевалась обязанность духовника держать в тайне все, что ему доверялось во время сакраментального признания в грехе. Тем самым грешнику гарантировалась защита от общественности. Разработанный Феофаном Прокоповичем «Духовный регламент» 1721 г. санкционировал отмену тайны исповеди и обязал духовных лиц передавать всю возможную информацию, которая могла бы представлять интерес для царского дома. В это же время была установлена всеобщая обязанность покаяния[8]». И далее: «Начиная с момента отмены печати неразглашения, исповедь напоминает допрос, даже если само православное учение не признает этого. Хотя в теории священник должен был следовать своей роли свидетеля и врачевателя, практика превращала его в опасного дознающего, в потенциально легитимированного государством осведомителя и доносчика[9]».

То есть начиная еще с эпохи Петра I, тайна исповеди в России нарушалась в угоду государственным интересам. Логично предположить, что это повлияло на авторитет церкви. Хотя лично мне встречались только очень достойные священники, типа о. Георгия Чистякова или о. Якова Кротова, и я слышала воспоминания об о. Александре Мене его духовных учеников, но в целом можно понять настороженное отношение социума, особенно оппозиционно настроенных слоев к священникам в их массе, – подкреплявшееся также и сведениями из БСЭ, в которой институт исповеди описывался как «"орудие политического сыска и духовного террора", которое в дореволюционной России применялось, прежде всего, для слежки за революционерами[10]».

Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и медицинскую роль исповеди у образованной части нашего общества стали заменять «статусы» и «посты» в различных социальных сетях. Если рассмотреть слово «пост», то оно явно носит в русском языке оттенок религиозного смирения. «Запостить» что-нибудь означает смирить свою гордыню и признаться всему миру (который на самом деле для каждого «постящегося» состоит из значимого для него сообщества, референтной группы) в своих актуальных словах и делах письменно, как это делали монахи, лишенные возможности устной исповеди. Проявить себя, по выражению Мишеля Фуко, в качестве «исповедующегося животного».

Значимость этой книги Сильвии Зассе, в которой подробно рассматриваются литературные исповеди Аввакума, Фонвизина, Карамзина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Хармса, Зощенко, Набокова и Сорокина, чрезвычайно высока и с каждым годом будет только расти. Это связано с тем, что, изменяясь сообразно эпохе, исповедь и признание все равно остаются в нашей жизни в качестве ее важной части, побуждающего мотива либо к непосредственному общению, либо к литературному творчеству.

Сильвия Зассе. Яд в ухо. Исповедь и признание в русской литературе. М.: «РГГУ», 2012.

Иллюстрация: А. Корзухин. Перед исповедью (1876). Холст, масло. Тверская областная картинная галерея.

Примечания

[1] Так называет себя группа художников, основанная П. Пепперштейном, С, Ануфриевым и Ю. Лейдерманом.

[2] Бак Дмитрий. Вступительное слово // Зассе Сильвия. Яд в ухо. Исповедь и признание в русской литературе. М.: «РГГУ», 2012.

[3] Зассе Сильвия. Яд в ухо. Исповедь и признание в русской литературе. М.: «РГГУ», 2012. С.15.

[4] Там же. С. 395.

[5] Там же.

[6] Там же. Сс. 397-398.

[7] Там же. С. 36.

[8] Там же. С. 55.

[9] Там же. С. 56.

[10] Там же. С.57.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67