2000: Сергей Земляной на воцарение Путина. О новом морализме

Скепсис как политическая добродетель

Против нового догматизма

Великий моралист и непревзойденный политический философ Козьма Прутков как-то обмолвился: "Благополучие, несчастие, бедность, богатство, радость, печаль, убожество, довольство суть явления одной исторической драмы, в которой человеки репетируют роли свои в назидание миру". В блестящей афористической форме здесь выражены идеи, которые могли бы украсить программу любого из кандидатов в президенты России: в том числе идеи единства рода человеков, историчности нравственных категорий, сценарного характера исторического сбывания. Кто-то может отметить несомненный этический крен в размышлениях автора приведенного афоризма. Этика, однако, совсем не так далеко, хотя и не так близко, отстоит от политики, как это мнится травмированному вездесущей коррупцией госаппарата и беспределом российской политики обывательскому (оно же гражданское) сознанию соотечественников. И заявленное классиком политической философии применительно к нравственным категориям целиком относится к категориям политическим: они тоже безраздельно историчны, то есть их место и роль в ансамбле политических отношений, их содержание, их конкретные функции подвержены изменениям - то постепенным, то скачкообразным.

Это мощное методологическое предуведомление со ссылкой на гения политической мысли понадобилось мне для того, чтобы со внутренней очевидностью констатировать: скепсис по ходу эволюции (инволюции, стало быть, попятного движения?) российской общественности переживает настолько серьезные метаморфозы, что практически на каждом новом ее, эволюции-инволюции-революции, этапе он коренным образом изменяет свое значение. Приведу пару примеров. Первые годы правления и Михаила Горбачева, и Бориса Ельцина были годами самодержавия пафоса, скептики были не в чести; в последние годы правления двух наших "изначальных" президентов не в чести были уже патетики, хотя фигура политического скептика так и не приобрела у нас должной монументальности. По той причине, что у нас низка общая культура скепсиса. Однако продолжу. Первые месяцы правления и.о. президента России Владимира Путина не только были ознаменованы несомненным, отчасти даже непреднамеренно мессианским (Путин: "Мы должны проводить кампанию на основе тех моральных ценностей, о которых мы говорили на праздновании Рождества Христова") пафосом, но и прошли под знаком оформления некоей идеологии. Некоего политического символа веры. Некоей догмы. И это появление на политическом горизонте России нового догматизма делает крайне актуальными тему и проблему скепсиса. Разумеется, с учетом того, что помянутые тема и проблема в основном - интеллигентские.

Напрашиваются вопросы: так что же такое скепсис и какое вообще отношение он имеет к политике? В расхожем понимании скепсис - это когда во всем сомневаются; под этим углом зрения скептик не отличим от нигилиста и циника. Это даже не полуправда о скепсисе, а чистейшей воды навет на него. Скептик в собственном смысле этого термина как раз ни в чем не сомневается. Секст Эмпирик писал следующее об основоположнике античного скепсиса Пирроне Элидском (по его имени скептицизм зачастую называют пирронизмом) сразу после сообщения о его участии в походе Александра Великого в Индию и контактах философа с индийскими гимнософистами и магами: "Отсюда, по-видимому, он и вывел свою достойнейшую философию, утвердив непостижимость и воздержание особого рода. <...> Он ничего не называл ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым и вообще полагал, что истинно ничто не существует, а людские поступки руководятся лишь законом и обычаем, ибо ничто не есть в большей степени одно, чем другое. В согласии с этим вел он и жизнь свою, ни к чему не уклоняясь, ничего не сторонясь". Таким образом, для скептика абсолютной достоверностью, тем, в чем он ни на секунду не сомневается, является то, что лишь воздержание от суждения, что подлинно, а что нет, что хорошо, а что не очень, что прямое, а что кривое и т.п., - лишь такое воздержание от суждения может обеспечит душевный покой, атараксию. В этом плане со скептиками не расходится и мудрый Экклесиаст ("Умножая знание, умножаешь печаль").

Однако воздержание от суждения отнюдь не равносильно воздержанию от действия, от участия в политике, в общей жизни, как продолжают думать многие о скептиках. В известных исторических ситуациях, например, в условиях монопольного господства какой-либо религии или идеологии в обществе, скепсис выступает как первостепенная политическая добродетель, а скептицизм как позиция становится фактически важнейшей предпосылкой вольнодумства, свободы мысли и слова. При этом в своей вовлеченности в "общее дело", если использовать это понятие Николая Федорова, скептик не следует каким-то "высшим принципам", "абсолютным ценностям", единоспасающей идеологии. Его путеводительными маяками являются наследие и традиция, писаный и неписаный законы, здравый смысл (common sense), в котором отложился незаемный опыт народа. Далее, скептик в политике является поборником толерантности, он - убежденный сторонник компромиссов; он чужд всякого идеологического фанатизма. Скептики становятся великолепными дипломатами, первоклассными переговорщиками: к примеру, родоначальник европейского скепсиса Нового времени Мишель Монтень не только был очень дельным бургомистром Бордо, но и весьма успешно вел переговоры и посредничал между враждующими религиозными партиями католиков и протестантов (Варфоломеевская ночь произвела на него неизгладимое впечатление, чему свидетельством являются его "Опыты"). Затем, скептик является естественным противником всякого рода утопизма, включая "планов наших громадье". И утописты всех мастей отвечают ему самой искренней и яростной ненавистью. Но, право же, среди современных отечественных политиков и политических мыслителей трудно или, быть может, невозможно указать истинного скептика. Между тем в обстановке реидеологизации политики власти, складывания и насаждения нового догматизма без известной дозы скепсиса в умственной жизни общества очень непросто, если не сказать больше, удержать демократические завоевания 90-х гг., главным из которых продолжает оставаться свобода слова.

Но в чем же суть нового догматизма, о котором уже несколько раз заходила речь? И что может противопоставить ему скепсис? Выражаясь точнее, интеллигентский скепсис? Для оснащения картины нового догматизма задним планом уместно отступить в прошлое и обратиться к человеку, который с августа 1991-го по декабрь 1999 года включительно находился у руля государственной машины России, - к Борису Ельцину. Вот уж кто был органически не подвластен догматизму. Отряхнув с себя прах коммунистической идеологии, он так и не обзавелся никакой другой: политические взгляды и убеждения ему прекрасно заменяли инстинкты власти и политического самосохранения, аппаратная искушенность и пылающая злоба на некогда отторгшую его партноменклатуру. Все попытки его окружения вооружить его хоть какой-то, пусть даже немудрящей, "национальной идеей", подвести под его акционизм, страдавший перемежающейся лихорадкой, некий идеологический базис, вписать его "импровизации" и faux pas в общеполитический контекст - все эти попытки неизменно завершались полным провалом. В конце концов ненужным для Ельцина оказался и Президентский совет, замышлявшийся как высокое собрание умнейших людей России, которые в режиме non stop будут консультировать президента и подавать ему советы по проклятым вопросам нашей жизни. Не знаю, как насчет советов, но вот умники, сдается, Ельцина всегда более или менее раздражали. Не ведая того сам, Ельцин занял протоскептическую позицию: "Насколько хорошо следовать добрым советам, настолько же опасно следовать добрым советчикам. Это ведет к тому, что советы уже больше не проверяются, а реализовывать непроверенные, то есть неизмененные, неадаптированные советы было бы безрассудством. И советчикам нужно сказать, что помимо своих советов они всегда должны подавать еще другие советы - на тот случай, если первые советы не будут учтены. А взыскующие совета должны тоже требовать таких советов, которые они могли бы принять во внимание, если они не могут или не должны учесть первые советы" (Берт Брехт). Такова скептическая диалектика.

Совсем не то Владимир Путин. И в дни его премьерства, и в дни исполнения им обязанностей президента в его публичных выступлениях все отчетливее проступали, при активном содействии "добрых советчиков", очертания некоей государственнической идеологии, системы идей, каковые, по его словам, должны быть "сильнее власти денег". Так, штукой посильнее, чем власть денег, является, судя по статье "Россия на рубеже тысячелетий", давно искомая "русская идея", которая сводится к политическим ценностям державности, патриотизма, государственничества, социальной солидарности. Конкретизацией этих догматов новой идеологии власти, превращением их в предвыборные лозунги и долгосрочные программы занимается команда во главе с Германом Грефом, дислоцирующаяся в "Александр-Хаусе". Разработка этой идеологии ведется в двух направлениях: условно говоря, для бедных и для богатых. Для бедного массового электората готовится лишенный четких контуров, упрощенный вариант государственнической догмы с упором на идеологемы сильной власти и твердой руки, которая будет неукоснительно наводить порядок в нашем общем доме. Политтехнологи из Центра стратегических исследований и избирательного штаба Путина в полной мере учли здесь настроения в "народной гуще": как показал опрос независимого исследовательского центра РОМИР, подавляющее большинство россиян, около 85,7 процентов, считает, что только сильная и строгая власть способна навести порядок в России. Политической, экономической и интеллектуальной верхушке предлагается более рафинированный вариант новой идеологии, который излагается время от времени доверенными людьми Путина - Грефом, Чубайсом, Ясиным: вариант "умеренного либерализма". Некоторые наблюдатели расценивают наличие двух вышеназванных вариантов идеологии как свидетельство борьбы двух группировок в окружении Путина.

Григорий Явлинский обрисовал эту ситуацию, так сказать, в театральном преломлении, то есть в духе Козьмы Пруткова, со скептическими обертонами и предвыборно-сатирическим уклоном: "Представьте себе театр. В партере сидит 160 миллионов людей. На сцену выходит главный герой. Сначала бурные и продолжительные аплодисменты. Потом пауза - он должен что-то сказать. И тут начинается самое главное. Дело не в том, что он роли не знает, он даже не понимает, в каком спектакле участвует. Он ждет суфлерской подсказки. Но суфлерская будка на сцене не одна. И из каждой кричат разное. В некоторых будках сидят по двое-трое и сражаются между собой за то, какой текст надо произносить. Главный герой все смешивает и выдает дикую абракадабру. У зрителя глаза - на лоб. Но тут интеллектуалы начинают искать смысл в его монологах. Они сообщают, что на самом деле он думает другое. Что на самом деле он совсем не такой, а гораздо лучше. Что потом все будет хорошо, что мораль укрепится, возродится армия <...>". От Явлинского, все еще претендующего на президентский пост, нелепо было бы ждать непредвзятости или объективности по отношению к своему главному сопернику. Однако невозможно пройти против его ядовитых инвектив в адрес интеллектуалов, поддерживающих Путина. Это тем более прискорбный феномен - шельмование интеллигенции, что он идет в параллель с аналогичными инвективами окружения и.о. президента в адрес интеллектуалов, Путина не поддерживающих или пытающихся сохранить скептическую нейтральность. Чего стоит хотя бы нашумевшее заявление пресс-службы и.о. президента о возможности "асимметричного ответа", как в звездных войнах, на проявления нелояльности по отношению к своему патрону. А Сергей Ястржембский и вовсе обвинил "Новые известия", "Новую газету" и НТВ в том, что они на иностранные деньги ведут информационную войну против собственного правительства в связи с проведением антитеррористической операции в Чечне. Известную озабоченность интеллигенции могут вызвать и несколько, скажем, догматически прозвучавшие слова Путина из его интервью журналистам "Коммерсанта" ("Мы с вами по-разному понимаем свободу слова"). Независимо от того, чем эти слова были мотивированы, симптоматичен сам факт разного понимания одной из конституционных свобод и.о. президента и журналистами.

Следует учитывать, что формирующаяся догма, а значит и догматизм как точка зрения, - не чисто интеллектуальный продукт. Она, догма, обязательно включает в себя помимо идеологического содержания также ценностные установки и волевые императивы и результируется в определенном - догматическом же - стиле жизни. Стиль жизни путинского чекана генетически связан с корпоративным стилем жизни офицерского корпуса. В интервью радио "Маяк" Путин подчеркнул свою верность кодексу чести и достоинства офицерства ("бывших офицеров не бывает"). Трудно удержаться от предположения, что именно этим кодексом руководствовался Путин, когда дважды отказывался от предложения Ельцина занять пост премьера. Или когда он, вернувшись в ФСБ, остался в чине полковника, руководя генералами. Вместе с тем помянутый офицерский кодекс чести требует столь же ревностно отстаивать реноме Фирмы. Большой резонанс вызвали слова Путина о "неучастии" КГБ в политической борьбе, хотя его работники "основывали свою деятельность на квазизаконности". В недавнем интервью "Коммерсанту" Путин пошел дальше и глубже. Он реабилитировал сексота: "Это важный элемент жизнедеятельности государства - сотрудничество с нормальными гражданами. Главное - на какой основе оно строится. <...> Агенты действуют в интересах государства. И неважно, как это называется. <...> Ничего невозможно сделать без агентуры". Это сильно сказано. Помечу, что категория государственного интереса служит новому догматизму универсальным, на все случаи жизни, оправданием. Жириновский не был бы Жириновским, если бы он по-медвежьи не оказал Путину услугу поддакиванием: "Везде будут отделения КГБ, везде будут осведомители, я буду знать все, что происходит в стране". Да, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...

И последнее, о чем хотелось бы сказать в связи с новым догматизмом: это его безудержный морализм. Новый догматизм накоротке замыкает политику и мораль, напрочь игнорируя мировой опыт их разведения: "Нравственность власти – высота, абсолютно достижимая в России". Напомню, в какое время это говорится и что во все другие времена Россия так эту высоту и не одолела. В той мере, в какой власть "на высоте", она становится носителем "пресловутой национальной идеи", которая по-государственнически сводится к "требованию к власти отвечать за свои слова, за свои обещания конкретными действиями и результатами". Моральные объяснения находятся для всего - и для поражения в первой чеченской войне (оно "в значительной мере было связано с моральным состоянием общества"), и для ведения второй ("у нас абсолютно моральная позиция"). Моральность власти - это, конечно, замечательно, это намного лучше аморальности власти. Но что сказал бы по этому поводу скептик? "В общем должно быть справедливым то, что всякая страна, в которой нужна какая-то особенная нравственность, имеет плохое правление" (Берт Брехт).

Завершить это рассуждение о новом догматизме и многовековом скепсисе я хотел бы простым выводом: когда личность со всех сторон осаждают демоны политико-идеологического догматизма, гипостазированного государственного интереса, морального ригоризма, скепсис - одно из немногих интеллектуальных средств, позволяющих защитить пространство духовной свободы. Интеллигенции, если она не собирается вновь ходить строем, менее всего можно забывать об этом.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67