Историки редко удостаиваются чести поднимать или опускать занавес эпохи. Никто не подозревал, что до объединения Германии остаются считанные годы, и так случилось, что именно историкам выпало подводить итоги полувековому опыту первого в немецкой истории демократического государства. Спору историков 1986-1987 годов и аргументам его участников неожиданный постскриптум сообщил дополнительные объем и смысл. То был первый со времен окончания Второй мировой войны по-настоящему откровенный разговор о самой войне, об эволюции взрастивших нацизм политических и социальных идей, о большевизме и европейском фашизме, о смысле истории. Каждый, кто хотел бы узнать, что поняли и чему научились немцы за четыре десятилетия после катастрофы 1945 года, может обратиться к материалам этого выдающегося события, важного не только для немецкой, но и для европейской культуры.
Спор вызвал огромный международный резонанс. Большая часть статей, реплик немедленно переводились, комментировались, европейские и американские издательства наперегонки заключали со своими германистами контракты на написание книг. В самой Западной Германии полемика вскоре перекинулась с газетных страниц на журнальные, в конференц-залы, на кино- и телеэкраны; аргументы анализировались политиками в бундестаге, были главной темой бесед в студенческих клубах, гостиных и пивных.
История XX века все еще пребывает в зоне затмения, в чем легко убедиться, полистав пару-другую юбилейных изданий, подводящих итоги столетия. Но даже на этом фоне история предвоенных лет и Второй мировой войны представляется буквально черным провалом. Редкая область знаний сталкивалась со столькими трудностями, подвергалась такой жесткой и повсеместной цензуре. Никто не торопится рассекречивать архивы, и, по осторожной оценке, историки еще не видели и половины того, что необходимо для объективного описания дипломатических, военных, экономических событий эпохи.
И, конечно, самоцензура. Еще здравствуют два поколения людей, для которых перенесенные страдания, жертвы, благородные порывы наполняют смыслом прожитую жизнь, болят и саднят. Для них объективность - слишком жестокое испытание.
В описаниях войны по-прежнему трудно отличить миф от лжи, полуправду от факта. Множество вопросов до сих пор остаются без ответа: почему Чемберлен подписал Мюнхенское соглашение? действительно ли Рузвельт сознательно провоцировал Японию на объявление войны? как решался вопрос о разделении Германии?..
Сколько советских людей погибло в Великую Отечественную войну?
Сразу после войны, задолго до каких-либо исторических и демографических исследований, Сталин говорил о семи миллионах. Позднее, в хрущевские времена, это число возросло почти в три раза. И хотя происхождение его столь же сомнительно, как и первого, двадцать миллионов прижились, стали частью национального самосознания. Представьте, что однажды в результате кропотливой работы историков обнаружится, что не двадцать, а пять миллионов или, наоборот, пятьдесят? Страшно подумать, через какую мясорубку придется пропустить память, и неизвестно, захочется ли после этого иметь историю вместо мифологии...
Нечто подобное произошло в начале прошлого десятилетия, когда несколько историков задались вопросом о другой сакральной цифре. Из каких источников, спрашивали они, взято число жертв еврейской Катастрофы - 6 миллионов? То, что среди спрашивающих были люди, мягко говоря, не самых честных правил, такие как англичанин Дэвид Ирвинг2, превращало сомневающихся в святотатцев. Их засыпали гневными филиппиками и угрозами, подвергали обструкции. Но "праведный гнев" не заменяет ответа. Оказалось, священное число было символическим3, страх тронуть его препятствовал серьезным источниковедческим исследованиям. Потребовался авторитет выдающегося американского германиста Гордона Крэга, напомнившего, что в науке важны знания, а не добродетели. Да, взгляды Ирвинга отвратительны, но к существу поставленного вопроса это отношения не имеет. Англичанин ввел в научный обиход немало новых архивных источников, и мы должны быть ему благодарны за вызов общепризнанным фактам.
Прав ли Крэг, полагая, что задача ученого - стремиться к истине, а поиск общественного консенсуса следует предоставить политикам и государственным институтам? Вопрос о судьях отнюдь не праздный, недаром добрая половина репортажей и статей о Споре посвящена curriculum vitae участников, как если бы сертификат гражданской благонадежности служил доказательством компетентности в решении столь важного вопроса. Ибо задним числом суть Спора видится не в интерпретации тех или иных фактов немецкой истории, но в обсуждении вопроса о фундаменте послевоенной Западной Германии. Достаточно ли он прочен, хорошо ли осел за прошедшие десятилетия, чтобы выдержать чудовищный вес прошлого? Те, кого относили к "консервативному крылу" (Нольте, Штюрмер, Фест, Хильгрубер и др.), склонялись к утвердительному ответу; сторонники философа Юргена Хабермаса, или, как их именовали, "либералы", - к отрицательному.
Много писали о политическом климате 1980-х, позволившем немецким историкам высказать вслух идеи, которые до того считались националистической крамолой. И хотя редкий комментатор не преминул обратить внимание на сочувствие тогдашней правящей коалиции идеям "консерваторов" и к имени Михаэля Штюрмера регулярно прибавлялось: "советник канцлера Коля по историческим вопросам", обвинений в сервилизме, желании стать в затылок злобе дня - не было. Более того, большинство участников воспользовались публичным форумом, чтобы высказать взгляды и оценки, к которым они пришли задолго до описываемых событий. Просто до Спора общество не сознавало актуальности того, о чем думают историки и философы.
Политический фактор безусловно сыграл какую-то роль. Но он был одним из определяющих элементов всей послевоенной немецкой культуры: и в 1950-1960-х, когда обожженные войной отцы во имя гражданского согласия считали нежелательным касаться больного прошлого; и в 1970-х, когда дети, откликнувшись на призыв канцлера Брандта смелее искать демократические формы, выступили против отцов.
***
Катализатором описываемых событий стал показанный по телевидению за несколько лет до того (1979) американский телефильм "Холокост". Обычная сусальная мелодрама потрясла немецкое общество! Фильм посмотрели 20 миллионов (половина взрослого населения Федеративной Республики); 5 200 человек позвонили в телестудию, 12 тысяч послали письма, открытки, телеграммы; 72,5% благодарили, 7,3% выразили недовольство. Как писал в те дни журнал "Der Spiegel", "Американская soap opera, не преследовавшая никаких целей, кроме коммерческих... сумела добиться того, чего не смогли сотни книг, пьес, фильмов, телепрограмм, тысячи документов... за три десятилетия со времени окончания войны: рассказать немцам о совершенных от их имени преступлениях против евреев. Люди были потрясены"4.
Еще большее потрясение испытала культурная и интеллектуальная элита страны. Шоковая волна шла сразу в нескольких направлениях. Для одних успех фильма подтвердил факт превращения страны Гете и Рильке в цивилизацию лавочников; другие жаловались, что подобные фильмы крадут у немцев историю; третьи видели в нем еврейскую пропаганду; четвертым фильм еще раз доказал, что в истоке Освенцима - триумфа механизированного убийства - лежат чуждые немецкому духу ratio европейского Просвещения и аморального по своей природе капитализма; и т.д., и т.д.
Потрясенные интеллектуалы обнаружили, что вопреки всему, чему их учили в школах и университетах и что они, в свой черед, передавали новым поколениям, высокая культура: музыка Баха и живопись Дюрера, философия Канта и архитектура Шинкеля - сама по себе не справляется с функцией национальной культуры.
Реакция населения на фильм поставила перед писателями, художниками, драматургами, режиссерами и, в частности, историками вопрос об их месте в обществе. Каким бы оно ни было, фильм его отнял. И благо бы новая Девятая Симфония, так нет, копеечная дешевка! - и оттого было больнее и непонятней. Разразившийся риторический тайфун, несмотря на шквальные полемики, искренние слезы, стыд, недоумение, в сущности свелся к повторению всеми и каждым уже давным-давно сказанного, написанного, выстраданного. И, как тому должно быть, банальности породили иллюзию катарсиса.
Ответом американскому фильму стал "Heimat" Эдгара Рейтца. Этот сериал приобрел такую популярность, что все одиннадцать серий шли одновременно по телевидению и в кинотеатрах. Рейтц ужаснулся серьезности, с которой немецкие интеллектуалы приняли американскую дешевку, и начал писать воспоминания о детстве, по привычке мысля текст как сценарий. Название фильма можно перевести на русский как Родина, Отечество, причем и с заглавной, и с прописной буквы. Действие происходит в рейнской глубинке, в вымышленной деревне; это сага о нескольких семьях, судьбу которых Рейтц прослеживает с 1919 по 1982 годы. Пересказывать сюжет о влюбленностях, свадьбах, войнах, горестях отцов, детей и внуков, когда сложных, когда простых взаимоотношениях между персонажами фильма - я не буду. Да и как перескажешь сагу?! И дело не в каждом отдельном эпизоде, судьбе, но в философии фильма.
За вычетом аллюзий и подробностей, смысл которых никому, кроме немцев, не понятен, на протяжении пятнадцати с половиной часов медленно-премедленно раскручивается... школьный учебник истории для пятого класса в картинках. Как я уже сказал, суть фильма в его идее и ее последовательном проведении. Идея же, бог мне судья, проста как палка: кайзеры, гитлеры, канцлеры, социалисты, нацисты, коммунисты, либералы, консерваторы приходят и уходят, а народ остается и под тонким слоем накипи идет вековечная, незыблемая, подлинная народная жизнь, с ее повседневными заботами, бесконечным циклом рождений, свадеб и смертей, со всей человеческой теплотой, на которую раз за разом тщетно покушаются то равнодушный, безликий, жлобский капитализм, то какая-нибудь сторонняя сволочь или полукарикатурные умники, сбивающие молодежь с пути суетностью модных идей. Но люди, поплутав, возвращаются - знающими всему цену и умеющими отличать истинное от накипи...
Претендовать на серьезное отношение фильм мог разве что в сравнении с немудреным американским. На самом деле они близнецы. Да, американская мыльная опера глупа и вульгарна, но, как отмечалось, она вышла на панель заработать; немецкая же изо всех сил изображала из себя - "я не такая, я жду трамвая" - нечто высокое и нетленное и оттого была одновременно смешной и страшной.
Страшной - потому что от ностальгической Германии Рейтца, несмотря на его несомненную искренность и порядочность, исходил ощутимый запах инфернальной серы и в глубине многих кадров маячил гордый силуэт с ниспадающим на лоб чубом и орлиным взором, устремленным в глубь прошедших и будущих веков. Гитлер тоже искренне верил в патриархальные добродетели Volk и готов был подвергнуть все человечество тотальной дезинфекции, дабы очистить первозданную немецкую суть от всяческой нечисти.
"Heimat" появился на экранах в 1984 году, т.е. через пять лет после "Холокоста". Как случилось, что две полярные трактовки истории вызвали почти одинаковый энтузиазм у десятков миллионов?! Что произошло за эти пять лет, сделав подобное возможным? Или, наоборот, ничего не случилось... ни тогда, ни потом, и немцам просто хотелось одновременно иметь и то, и это?
Между двумя актами симуляции истории затесался третий, вызвавший в свое время много шума. В 1983 году канцлер Коль уговорил президента Рейгана посетить старое военное кладбище в Битбурге и возложить венок на солдатскую могилу. Это действо должно было символизировать похороны немецкого прошлого. В ходе подготовки обнаружилось, что на кладбище похоронены не только солдаты вермахта, но и члены СС-Ваффен. Разразился скандал. Газеты мрачно вопрошали о мотивах Коля, публицисты впрямую обвиняли канцлера в реабилитации нацизма. Коль продолжал настаивать, Рейган не решился нарушить данное слово. В речи, произнесенной на кладбище, американский президент назвал эсэсовцев жертвами войны наравне с узниками концлагерей.
В битбургском эпизоде интересны, однако, не конкретные обстоятельства государственного кретинизма и даже не реакция на него, продемонстрировавшая нежелание мирового сообщества, включая многих немцев, хоронить прошлое, но, как в "Холокосте" и "Heimat", полнейшее непонимание самой природы прошлого.
Прошлое - не что иное, как сырье. Его нельзя утвердить, отменить, простить, переписать - все эти операции совершаются с историей, которая превращает сырье в продукт для пользования. Занимаются этим историки. И никто другой. (Как, кто, для чего, почему и зачем использует плоды их труда, - особая тема, которой мы в этих заметках не будем касаться.)
Оба телефильма пытались в обход истории лепить из прошлого мифологию, строить на песке. Поэтому предыдущий карточный домик просуществовал ровно до появления следующего. Люди, еще недавно глотавшие слезы стыда, смотря "Холокост", пять лет спустя с благодарностью принимали из рук Рейтца освобождающую от всех грехов индульгенцию.
После всех этих событий выход историков на авансцену кажется закономерным.
***
В 1986 году был опубликован тоненький сборник работ известного специалиста по немецкой дипломатической и военной истории Андреаса Хильгрубера "Двойной обвал"5. Одна из статей, о кампании 1944-1945 годов на Восточном фронте, вызвала оживленную полемику в профессиональной среде. Сюжет этой интересной и сложной статьи, по-видимому, стал камешком, сорвавшим лавину Спора.
Хильгрубер отмечает, что в последний период войны число жертв среди мирного населения резко возросло. Крематории концлагерей работали с перегрузкой, тех, кого не успевали сжечь, гнали под конвоем на запад; чудом сумевшие пережить предыдущие ужасы погибали на маршах смерти. Не сражайся немецкая армия так отчаянно, уровень разрушений, потери воюющих сторон и гражданского населения Восточной Европы были бы существенно меньше. Однако именно в период отступления немецкие солдаты демонстрировали чудеса доблести и упорства, а офицерский корпус - завидное тактическое мышление, которого так недоставало в другие времена. Короче, в поражении армия проявила лучшие черты немецкой воинской традиции. Почему? Впервые, пишет Хильгрубер, вопрос стоял не о Гитлере и его вселенских планах, но о защите родной земли. Советская Армия гнала на немецкие войска волны беженцев, с которыми приходили истории о повальных грабежах и зверствах. Примерно четверть беженцев, два миллиона человек - не солдат, офицеров, фашистских аппаратчиков, но в подавляющем большинстве мирных жителей, - погибли в результате наступления Советской Армии. Этим людям до недавнего времени отказывали в праве быть историей.
Думаю, немецкий историк не догадывался, какой неподъемной сложности теоретическую задачу подразумевает включение этих жертв войны в коллективную европейскую память. При некотором усилии можно примирить взаимоисключающие исторические концепции. Но как быть с памятью? Моей, например.
Грабили, тащили в руины на распыл каждую встречную женщину, забирали из домов все, что можно унести, не какие-то абстрактные люди, но: добрейший Василий Игнатьевич, столяр из дома через дорогу, подаривший мне любимую игрушку детства, немецкий конструктор; мои чудесные соседи по двору в трофейных обновках... Откуда пришло в дом папино кожаное пальто? С чьей постели содрали покрывало - окантованные готической вязью буколические холмы, как очутилось оно в комнате хохотуньи тети Анюты, чей певучий украинский говор по сей день звучит в моей памяти? Кем были эти люди, чьи ордена и медали "За взятие..." по сей день вызывают во мне трепет, как величайшие из святынь на Земле? Спасителями человечества или убийцами, насильниками, мародерами? Или на долю этого поколения выпало все разом и теперь уже поздно отделять одно от другого, третье от двадцать пятого?
Вопрос не в том, кто более прав и чья вина больше, но в современности, обретающейся на пересечении памяти с историей. Один из моих друзей, прочитав рукопись этих заметок, написал на полях против предыдущего абзаца: "слишком эмоционально, нарушается связность изложения". Конечно, память не может быть равнодушной. Что такое детство, прожитый день, как не влажный остаток времени - память о нем?! Можем ли мы управлять собственной памятью, можем ли изменять ее во имя связности мысли, истории, жизни? Да, но для этого память должна стать историей - повествованием, мифологемой, культурным артефактом. Давно отмечено: многие воспоминания со временем теряют личностную окраску и выстраиваются вдоль сюжетов прочитанных книг, увиденных фильмов, полотен известных художников. История работает на обоих уровнях - создания коллективной памяти и непрерывного ее преобразования.
Казалось бы, о чем сыр-бор? Ну прибавил историк к миллионам погибших на фронте еще два миллиона женщин, стариков и детей... Вон, утроили цифру потерь в Великой Отечественной войне или выяснилось, что душегуб Эйхман записал себе на счет почти на один миллион больше погубленных евреев, - и что, небеса обрушились на землю? Народы потеряли покой и сон? Это очень интересный вопрос: кто и что теряет, когда история расходится с памятью по разным углам... Но к немцам он отношения не имеет, ибо послевоенной Германии было отказано в праве на память.
В первые послевоенные десятилетия - когда умолчанием, когда под прямым давлением оккупационных властей - двенадцать лет гитлеровского рейха, а заодно и многое из предшествующей эпохи вымарывалось, выскабливалось из памяти немцев. Было четко известно, о чем можно и о чем нельзя писать, вспоминать, говорить. Считалось, и, по-видимому, правильно, что табу помогают денацифицировать страну, нейтрализовать прошлое. Не зная этого, трудно понять особый характер немецких 1960-х и 1970-х годов ("поколение 1968 года", фильмы Фасбиндера, романы Белля, идеализм Ульрики Майнхоф и т.п.). И, в частности, почему только в 1979 (!) году фильм "Холокост" открыл стольким немцам глаза на преступления нацизма.
По мере интеграции Германии в западноевропейские институты табу вошли в противоречие с историческим процессом. Все понимают невозможность нормальной торговли без свободного обмена валют. В культуре сходную роль выполняет взаимная конвертируемость памяти. Это не означает прощения и забвения, покаяния и самоограничения, инсценированных a la Bitburg братаний и оркестрованных субботников "никто не забыт, ничто не забыто" - короче, пустословия и политического балета. Речь идет о будничных человеческих контактах, возможности понимать язык другой культуры. Принимая ответственность за прошлое, демократическое государство тем самым определяет и правовые обязательства гражданина к прошлому. Личное отношение - дело самого индивидуума. Когда француз встречается со шведом, они экономически, политически, исторически суверенны и равноправны по отношению друг к другу. А еврей с немцем, японец с корейцем, поляк с русским, камбоджиец с вьетнамцем? Здесь одна мысль об историческом равенстве вызывает гневный протест! А... почему? Если вопрос о том, кто больше перед кем виноват, не решается ни абсолютным, ни относительным числом без вины загубленных людей, и слезы тысячи младенцев равны одной слезе одного ребенка, и все полагают подобный счет тупиковым и безнравственным, - почему оно, неравенство, никуда не уходит? Если ничто не в состоянии искупить причиненных в прошлом страданий, зачем требовать за них материальную компенсацию? А если компенсация все равно ничего не меняет, зачем ее выплачивать? Не возникает ли в данном случае неразрешимое противоречие между государством и обществом, которое не хочет, а если и хотело бы, то не знает как, не в состоянии выполнить взятые от его имени государством обязательства? Подозреваю, здесь мы имеем дело с чрезвычайно сложной проблемой: наличием реальности, под которой нет культурного фундамента. И отсутствие истории крайне осложняет попытки взаимопонимания.
Вот почему, на мой взгляд, вопреки названиям книг и статей, с удручающим постоянством склонявших "тень Гитлера", спор историков был не о Гитлере и нацизме, но о необходимости найти выход из тупика преобразованием памяти в историю.
***
Началом знаменитого Спора можно считать 6 июня 1986 года, когда нарыв, зревший все эти годы, прорвался статьей известного историка Эрнста Нольте "Неуходящее прошлое" в газете "Frankfurter Allgemeine Zeitung".
Почему, спрашивал Нольте, нацистское прошлое не уходит? Мы уже давно спокойно рассуждаем о наполеоновской эпохе, правлении императора Августа, эти времена потеряли власть над умами и сданы на попечение историкам. А удельный вес национал-социалистского прошлого в современности, напротив, непрерывно увеличивается. Почему? У нынешней Германии нет ничего общего с гитлеровской: ее внешняя политика опирается на пацифизм и права человека, ее государственная система основывается на принципах всеобщего благополучия (social welfare), никто не призывает к пушкам вместо масла, школьники не скандируют цитаты из древних саг о готовности отдать жизнь в бою. Отчего же немцы продолжают вглядываться в зеркало Третьего Рейха, выискивая, не сохранились ли, не появились ли черты семейного сходства?
Как в Германии, так и за ее пределами есть немало людей, готовых использовать нацистское прошлое в сиюминутных политических целях. Настаивающие на "коллективной вине немцев" не отдают себе отчета в том, что их аргументы напоминают нацистские заявления о "коллективной вине евреев"; сосредоточенность исключительно на гитлеровском "Окончательном решении" нередко имеет целью отвлечь внимание от трагедий современности, недавнего американского геноцида во Вьетнаме или сегодняшних событий в Афганистане.
"У историка неуходящее прошлое вызывает естественное сожаление уже по той причине, что, работая с ним, он вынужден отказываться от самых элементарных посылок, справедливых в отношении любого прошлого: презумпции сложности, обозначения всех составляющих его связей; от стремления к полной палитре вместо черно-белой в изображении тогдашних политиков, от пересмотра прежних концепций. В случае Третьего Рейха эти профессиональные навыки выглядят для многих подозрительными: не ведут ли они к оправданию Гитлера, снятию с немцев вины за содеянное? <...> На что можно ответить кратко и просто: ни один немец сегодня не испытывает желания обелить Гитлера уже хотя бы потому, что в марте 1945 года фюрер издал приказ об уничтожении немецкого народа. Ни историкам, ни журналистам нет смысла говорить о том, что немцы извлекут уроки из истории - это уже свершившийся факт. Мы живем в мире, где место и роль Германии невелики и следствия двух поражений в двух мировых войнах более чем очевидны"6.
Обращаясь к истории Третьего Рейха, Нольте отмечает, что за исключением газа как орудия умерщвления практически все инструменты политического насилия уже существовали в 1920-х годах, до прихода Гитлера к власти: массовые депортации, казни политических противников, пытки, лагеря смерти, истребление целых групп населения по заранее заданным критериям. ГУЛАГ появился до Освенцима, большевистская программа истребления целых классов (дворянства, буржуазии) мало чем отличалась от нацистского геноцида. Почему прошлое других стран может становиться историей, а наше должно оставаться с нами навсегда?
Пора освободить этот период немецкой истории от коллективистского мышления, пишет Нольте в заключении. В либеральном демократическом государстве ни для кого не должно существовать запретных тем и вопросов, о чем и о ком бы ни шла речь. В противном случае любой разговор о национал-социализме будет бесплодным. Только по-настоящему открытый спор позволит нам войти во владение нашим прошлым.
Первым откликнулся мюнхенский историк Кристиан Мейер. В предельно осторожной форме: да, преступления нацизма уникальны, но, с другой стороны, "многие вещи, которые нам сегодня... кажутся чудовищными, в те времена были вполне заурядными" - он согласился с Нольте, что "рано подводить черту", и призвал к детальному, серьезному, без оглядок на общественное мнение, "как Василий Гроссман в "Жизни и судьбе"", исследованию проблемы.
Нужно ли удивляться тому, спрашивал профессор Эрлангенского университета Михаэль Штюрмер, что в Германии только 20 процентов населения гордится принадлежностью к немецкой нации против 80 процентов американцев и 50 процентов англичан, положительно ответивших на аналогичный вопрос? Это происходит потому, что граждане Федеративной Республики не имеют коллективной памяти. Огульный негативизм, табу, наложенные на свободный исторический поиск, приводят к тому, что такой кич, как телефильм "Холокост", вызывает шок. У народа без истории нет будущего. Речь идет не о создании очередных националистических мифов, но о серьезном научном поиске, который можно было бы вести со спокойной совестью, не ожидая обвинений в желании реабилитировать прошлое. История каждого народа состоит как из мифов, так и из подлинных проявлений высокого духа, и современный историк в состоянии их различать.
Никакие разногласия о частностях не снимают центрального вопроса: об уникальности национал-социализма, писал один из самых известных немецких историков Иоахим Фест. Он равно важен как для понимания нашей истории, так и современности. Те, кто хотели бы обвинить Эрнста Нольте в релятивизме, желании преуменьшить преступления нацизма, должны оглянуться на недавнее прошлое и спросить себя, почему, в отличие от Италии и Франции, "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына оказал такое незначительное влияние на наших интеллектуалов? Тогда, как и сейчас, больше говорили об авторе, уклоняясь от обсуждения смысла. Почему в спорах немецкой интеллигенции так редко упоминаются многие страшные события этого столетия, от армянского геноцида до камбоджийской трагедии? Может, дети и внуки палачей стыдятся упоминать о веревке в чужом доме? Но как тогда объяснить гнев, демонстрации протеста, когда речь идет о французских зверствах в Алжире, американской войне во Вьетнаме, репрессиях против политических противников в Чили или Аргентине? По-видимому, моральный импульс следует за политическими убеждениями. Вследствие этого грустного обстоятельства выработался нездоровый конформизм, позволяющий задавать одни вопросы и воздерживаться от других.
Как можно сравнивать, возмущенно спрашивают сторонники германской исключительности, советский режим, идеология которого основывалась на вековечных гуманистических чаяниях всеобщего равенства и справедливости, с узколобым гитлеровским национализмом?! Они забывают, что история судит не только намерения, но и действия (а слова зачастую обязывают к действиям, становятся их причиной) и что действия могут аннигилировать идеалы.
Требования Ленина очистить Россию от загнивающей буржуазии, намеки Зиновьева, что ради победы революции потребуется истребить десять миллионов ее врагов, не были данью одной лишь революционной риторике. В конце 1918 года Мартин Лацис, один из первых руководителей Чека, выступая перед коллегами, наставлял их: "Мы находимся в стадии истребления буржуазии как класса. Личное участие того или иного человека в борьбе за или против революции не имеет значения. Ваши главные вопросы к заключенному должны касаться его классового происхождения, образования и профессии. Ответ на них должен решать судьбу заключенного. Это и есть квинтэссенция Красного Террора"7. Как мы знаем, за словами последовали действия. Насколько изменится их суть, если "класс" заменить на "расу", "буржуазию" - на "евреев"? В обоих случаях речь идет о факторах, на которые индивидуум не в состоянии влиять, в обоих случаях человек рассматривается как часть группы, подлежащей тотальному истреблению. Столь же безосновательно стремление выделить "технологические методы" гитлеровской Германии. Так ли принципиальна разница между режимами, один из которых использовал для убийства безвинных людей пулю в затылок, а другой - газовые камеры? "В обоих случаях мы имеем дело с механическими, репродуцируемыми процессами массового уничтожения. Они планировались бюрократической государственной системой и приводились в действие людьми, которые верили, будто служат великим идеям". Поэтому утверждения, что один набор программ и идеалов смягчает преступления, а другой отягощает, по меньшей мере странны.
Но если судить о действии только по результату - массовому убийству, возражал американский германист Чарльз Майер, в чем тогда разница между Освенцимом и немецкой колониальной стратегией в Юго-Западной Африке в 1904-1908 годах, когда народ хереро был выселен в безводную пустыню на верную смерть? Историк непременно должен учитывать в своем анализе намерения, в противном случае любая насильственная политика, жертвой которой стали тысячи людей, может быть классифицирована как "геноцид"8.
Это фундаментальный теоретический вопрос. Если не знать, что реальной целью охотничьих экскурсий в Соединенных Штатах 1860-1870-х годов, когда пассажиры отстреливали из окон вагонов тысячи бизонов, ставилось изгнание с этой земли индейцев, обрекаемых на голодную смерть, эту историческую трагедию можно записать в анналы туризма, а результат поставить на одну доску с древним обычаем карать огнем и мечом неплательщиков дани. И там и там сотни тысяч жертв. Однако эпизод из американской истории вполне подпадает под понятие геноцида, а в применении, например, к карательным экспедициям испанских конкистадоров, которых интересовали - неважно, с живыми индейцами или мертвыми - только золото и серебро, оно будет не более чем дурной метафорой.
Характеризуя нацистский геноцид против евреев, Эберхард Якель писал, что впервые в истории государство приняло решение об уничтожении определенной группы людей, включая стариков, детей, женщин, младенцев, и неумолимо проводило его в действие, используя все без исключения государственные институты. Большинство историков согласились с таким определением. Некоторые участники Спора отметили, что под него подпадают также жертвы большевистской диктатуры пролетариата, чье уничтожение было санкционировано государством, причем именно как универсальных категорий: "буржуазия", "дворянство", "купечество"; или жертвы сталинских "классовых войн", репрессий и чисток: "кулаки", "контрреволюционеры". То, что в одном случае определенный тип людей (евреи считался метафизическим злом, а в другом (дворянство, буржуазия и т.д.) - историческим, с точки зрения логики геноцида не принципиально.
Вопрос не в том, кто больше угробил людей, кто был "лучше" и кто "хуже". В отличие от прошлого, исторические категории универсальны.
Никто не оспаривает того, что события в Камбодже 1975-1979 годов - не что иное, как геноцид, направленный против натурализованных вьетнамцев, городских жителей, грамотных людей, служащих бывших режимов, - каждая из перечисленных групп населения была обозначена в карательных директивах. Ни у кого также не вызывает сомнения, что режим Менгисту Мариама проводил политику геноцида в Эфиопии9. В случае же с советской историей действовала (и продолжает действовать) нюрнбергская инерция10. Непосредственно после войны к политической необходимости примешивался нравственный мотив: как можно было упрекать в чем-либо советских людей, спасших мир от гитлеризма?! Уважение равно распространялось и на солдат, и на палачей, на глубоко мною уважаемого Виктора Петровича Астафьева, и на глубоко мною презираемого Вячеслава Михайловича Молотова. Позднее... Кто мог предъявить счет организаторам советских геноцидов? Конечно, жертвы. За русских и другие народы-жертвы сталинской истребительной политики призвал к ответу Солженицын; он же снял моральную стигму с западноевропейского и американского обществ. С крахом советской империи свободу вопрошать обрели народы Восточной и Центральной Европы. Но не немцы, один намек которых на трагедию беженцев, на потерю четверти территории Германии (в границах 1937 года!) рассматривался как воскрешение гитлеровской гидры.
Никто из участников Спора не отрицал ни самой Катастрофы, ни ужасов нацизма. "Нацистские преступления против евреев уникальны в мировой истории, но это не означает, что их нельзя сравнивать с другими", - писал впоследствии Нольте в сборнике статей, посвященных Спору. Примечательно, что, когда послышались возражения: мол, какие могут быть сравнения "культурной Германии" с "отсталыми Камбоджей, Турцией, Россией", - и он и Фест выступили с протестом против очевидного расизма подобных замечаний.
Лично для меня этот мимолетный эпизод был ключевым в Споре. Он показал, сколь крепко укоренилось нынешнее поколение немецких историков в общеевропейскую интеллектуальную традицию. В отличие от отцов и дедов, и даже public philosophers предшествующего десятилетия, все еще бредивших особенной статью Германии, которая не Европа и не Азия, но средостение, мост между ними11, у сегодняшних ученых национальная телеология, всемирность по заранее заданным схемам практически отсутствовали. Странно, никто не обратил внимания на то, что требование исторического равенства, тех же критериев, оценок, которые применимы к русскому, американскому, камбоджийскому прошлому, представляет собою эпохальное событие в немецкой культуре.
***
Для того чтобы в полной мере оценить шок, испытанный немцами в 1945 году, нужно помнить об одном обстоятельстве: ужасы Первой мировой войны практически обошли Германию стороной. На ее территории, за исключением Восточной Пруссии, не велось сражений, мирное население не подвергалось реквизициям, не взрывались снаряды, не рылись многокилометровые траншеи. Еще вчера пропаганда трубила о победах доблестной армии, а утром в газетах сообщили о поражении в войне. Потрясение было настолько велико, что мало кто сомневался в предательстве, или, как тогда говорили, "ударе в спину". Гитлер был не первым и не единственным, но безусловно наиболее радикальным из тогдашних ревизионистов немецкой истории. Кто виноват? Само собой, социал-демократы, коммунисты, евреи, мировая капиталистическая плутократия, но и - христианство, раздробленность немецких земель, идеи Просвещения...
Катастрофа 1945 года подняла новую волну исторического нигилизма. Враз и крыша упала на голову, и пол провалился под ногами. И если принудительное посещение концлагерей, Нюрнбергский процесс, нескрываемая ненависть победителей кого-то не убеждали, превращенные в руины города, голод и нищета не оставляли сомнений, что немецкой истории, как ее понимали прежде, пришел конец.
Начиная с этого времени два вопроса определяли развитие послевоенной культуры: кто мы и что сделало нас такими?
Формальная логика запрещает посылку "после того, значит, вследствие того", но люди в большинстве случаев склонны именно к такому ходу рассуждений. Однажды включенная, негативная причинно-следственная связь представляла нацизм последним звеном в порочной тысячелетней цепи развития - от Священной Римской империи до Веймарской республики.
Это как если бы в русской истории поставить общим знаменателем ГУЛАГ, и...
...Революция, идеалы справедливости и равенства? - Истребление целых слоев населения братоубийственной войной, голодом, террором, вырубание под корень народной культуры.
...Шостакович, Эйзенштейн, Маяковский? - Пропаганда бесчеловечных идей.
...Освобождение Восточной Европы от коричневой чумы? Расширение советской империи.
...Наука? Инструмент поддержания преступного советского режима.
И дальше, дальше, дальше!
...Золотой век русской литературы? - Спросите поляков о 1830-м!
...Пушкин? - Певец империи!
...Освоение Сибири? - Прообраз будущей сталинской национальной политики: покорение независимых народов, геноцид, уничтожение самобытных культур.
Как жить с такой историей?
***
Историю как коллективную самоидентификацию, отвечал философ Юрген Хабермас, надо оставить в покое.
"Единственная форма патриотизма, делающая нас частью Запада, - возражал он историкам, - преданность конституции Федеративной Республики. К сожалению, прививка на верность универсальным конституционным принципам стала возможной только после - и благодаря - Освенциму. Всякий, кто, оперируя лозунгами об "истерическом синдроме непреходящей вины", стремится освободить немцев от чувства стыда, всякий, кто зовет немцев назад, к традиционным формам самоидентификации, разрушает основу нашей новообретенной принадлежности к европейской цивилизации"12. Штюрмера волнует, что только 20 процентов немцев гордятся принадлежностью к нации. Но это число свидетельствует лишь о том, что остальные восемьдесят не упустили возможности нравственного возрождения после катастрофы. Если привычные национальные символы утратили свою власть над новым поколением, если оно ощущает непоправимый разрыв в истории и готово принять в качестве коллективной основы всечеловеческие ценности, мы присутствуем при рождении нового немецкого самосознания.
Несколькими годами раньше Хабермас так же бескомпромиссно выступил против исторического романтизма левых интеллектуалов, настаивая на положительном влиянии американской политической культуры на немецкую в первые послевоенные десятилетия. "Впервые в нашей истории мы открылись влиянию Запада, приняли идеи Просвещения, основы плюрализма, сначала в вопросах религии, потом в политической культуре", - писал он в журнале "Telos". То было грозное время. Впервые за десятилетия (собственно, с Берлинской блокады 1948 года) советская политика в Европе была встречена прямой конфронтацией - размещением ракет на территории Германии. Умные люди в Москве не упустили случая поиграть на слабых струнах традиционной немецкой культуры. Да, спецслужбы, да, советские источники финансирования, но тысячи и тысячи участвовавших в демонстрациях немцев ничего об этом не знали - они клюнули на старую верную наживку особенной стати, нейтральной - ни Запад, ни Восток - Германии. Поэтому в контексте эпохи провозглашенные тогда Хабермасом принципы были отнюдь не философской абстракцией...
Под конец Спора, когда страсти поутихли, Хабермас сформулировал альтернативу: "Я никому не приписываю дурных намерений. Наши расхождения определяются простым критерием: одни считают, будто отстраненный анализ высвобождает энергию думающей памяти для понимания каждым нашего непростого прошлого, другие хотели бы переписать (use a revisionist narrative) историю, чтобы подпереть ею традиционную самоидентификацию".
***
Как, чем лояльность конституционным принципам может заместить гордость, чувство принадлежности, наконец, теплоту собственной истории?
Отказ от исторической идентификации, напомнил Хабермасу профессор Свободного университета в Берлине Хаген Шульце, создавал в немецкой истории прецеденты не менее опасные, чем мифологизация прошлого. Вспомним, неспособность веймарских конституционалистов предложить эмоциональную антитезу традиционному национализму стала одной из причин торжества национал-социализма. Отказ от идеи коллективной истории, помимо прочего, ведет к отказу от коллективной ответственности за преступления нацизма, что мы и наблюдаем на примере ГДР. В другом месте Шульце уточнил, что под коллективной историей подразумевается государственная: "Ответ на вопрос, что такое немецкое государство, приходит из истории. Только благодаря ей мы можем судить, чем оно было и чем не было в определенный отрезок времени, с 1871 по 1945 год. Преимущества истории в сложившейся ситуации (Спор. - М.Б.) в том, что она позволяет внести ясность в понимание, кто мы такие. Наше национальное "я" можно определять, только когда будет известна наша история: мы то, чем мы стали" 13.
Заложенную в вопросе драму можно проследить на эволюции взглядов великого немецкого историка Фридриха Мейнеке, автора эпохальной книги "Космополитизм и национальное государство" (1907), создателя концепции, трактовавшей государства как индивидуумов в историческом пространстве. Ввиду неизбежности конфликтов между отдельными государствами, писал он, в новом civicum привязанность граждан к универсальным философским, религиозным принципам должна уступать, соподчиняться национальным идеям. Несколько лет спустя, обеспокоенный патриотическим угаром Первой мировой войны и энтузиазмом, с которым его коллеги описывали происходящее сугубо в терминах "интересов нации", Мейнеке публикует исследование на эту тему - "Идея государственного интереса" (Idee der Staatrason), - где, в отличие от предыдущей книги, историзирует принцип, возводя его происхождение к эпохе Ренессанса и прослеживая в немецкой истории до Фридриха Великого. Здесь он смягчает безоговорочность национального в государственном, вводит новые, общеевропейские (!) критерии. Став свидетелем ужасов Второй мировой войны, патриарх делает еще один шаг назад: по его мнению, корни катастрофы уходят в первые десятилетия XIX века, когда немецкая культура отвергла идеи Просвещения14.
Поскольку в ходе Спора Хабермаса постоянно обвиняли в плохом знании истории, не берусь судить, был ли он знаком с интереснейшей идеей одного из немецких политиков середины 1930-х годов, удивлявшегося, почему все так озабочены проблемой национализации промышленности и банков? Все проще, считал Гитлер, национализировать нужно людей, остальное приложится само собой!
Сознательно или стихийно, призывая к денационализации истории, Хабермас, несмотря на кажущуюся абстрактность его тезисов, что называется, смотрел в исторический корень гитлеризма. Не исключено, доживи Фридрих Мейнеке до наших дней, он бы признал в философе Хабермасе продолжателя своей исторической школы... Пожалуй, никто из историков, участвовавших в Споре, кроме Нольте (между прочим, тоже философа по образованию и образу мышления), при всей изощренности аргументов не вышел на подобный историософский уровень. Но во взаимообогащающем схлесте историков с философами, политиков с писателями, причем на самом высшем интеллектуальном уровне, - еще одна важная особенность Спора.
***
По ходу Спор разветвлялся на множество вопросов, тем и подтем, в ответ на каждый тезис мгновенно выдвигалось несколько контраргументов, которые, в свою очередь, вызывали поток возражений с десятками сносок в придачу. (Обилие сюжетов, их значимость, глубокий смысл отчасти объясняют, почему многие из бравшихся писать об этом эпохальном событии задумывали статью и кончали книгой. Действительно, охватить весь Спор в одной статье, не прибегая к уровню обобщений, за которыми пропадет само событие, невозможно.) Но было бы несправедливым не упомянуть хотя бы вскользь о гроссмейстерском уровне разыгрывавшихся между историками партий. Их было немало, приведу для иллюстрации два примера.
Нольте высказал гипотезу, что идея геноцида изначально отсутствовала в национал-социалистской доктрине. Вспомним, писал он, реакцию деятеля раннего нацистского движения фон Шрюбнер-Рихтера, ставшего очевидцем армянской резни 1915 года: "...азиатчина, чуждая европейской цивилизации". Позвольте, тотчас возразили ему, это выражение из вышедшей в 1938 году официальной биографии фон Шрюбнер-Рихтера и, во-первых, нет никаких подтверждений, что оно принадлежит самому фон Шрюбнер-Рихтеру, а во-вторых, даже если предположить, что он действительно так говорил, то определенно не Гитлеру, с которым они в упоминаемый Нольте период не были знакомы.
Частность? Отнюдь. И не только потому, что вся история состоит из подобных частностей, но, будучи доказанным, тезис Нольте перемещает фокус с Гитлера и "Mein Kampf" как программного документа к внутрипартийным процессам, Эвианской конференции, сдвигает феномен нацизма в общеевропейский ряд фашистских движений той эпохи.
На протяжении десятилетий люди поражались сходству между советским и нацистским режимами, слово "заимствование" кочевало из одного публицистического очерка в другой. Однако прямых доказательств о влиянии опыта одних на других нет, почти все сведения о дьявольском перекрестном опылении носят весьма косвенный характер. Тем пристальней всматриваются в них историки.
Так, и Нольте и Фест считают, будто циркулировавшие в начале 1920-х годов в Германии публикации, рассказы эмигрантов о зверствах "красных" в Гражданской войне сыграли серьезную роль в формировании отношения Гитлера к большевизму. В одной из бесед 1943 года фюрер сказал, что, скорее всего, некоторые из взятых в плен офицеров перейдут на сторону русских ради того, чтобы избежать "крысиного ящика"15.
Историк Ганс-Ульрих Велер решил проверить, насколько это доказуемо, и вскоре нашел описание пытки, якобы применявшейся киевской Чека в 1919 году, в "Красном терроре в России" С.П. Мельгунова16. Книга была опубликована в 1925 году, и описание "крысиного ящика"17 в ней приводится как цитата из другого источника, "Похмелья большевиков" Нилостонского, который, в свою очередь, как предполагает Мельгунов, использовал материалы комиссии по расследованию деяний большевиков деникинского генерала Рерберга. В частности, Мельгунов упоминает - с осторожной оговоркой "говорит автор", - что большая часть архива комиссии, включая фотографии, "находится в Берлине"18.
Предисловие к "Красному террору в России" датировано: "Берлин, 15 дек. 1923 г. - 15 марта 1924 г.". Но в "Volkischer Beobachter" описание "китайского ящика" появилось в 1920 году, когда она еще не была нацистской "Правдой", а всего лишь партийным листком маргиналов, перепечатывавшим большинство материалов из солидных газет. Иными словами, ужасы Гражданской войны в России были на слуху, и Нольте, во-видимому, прав: что-то в этих описаниях определенно поразило воображение Гитлера, если он вспомнил о них спустя почти четверть века.
Иногда в накале полемики грязную воду выплескивали вместе с ребенком. Обе стороны порой теряли выдержку, давали волю раздражению, заставляя противников, как часто бывает в спорах, доводить аргументы до логического, в данном случае исторического, абсурда. В какой-то момент Фест, Нольте и Хильдебрандт попали в эту западню и начали сооружать "оборонительную линию", по которой выходило, что, куда ни кинь, все происходившее в Германии 1930-1440-х годов было реакций на те или иные события за пределами страны и немецкой истории. Страх и ненависть к большевизму возникли не в сложном контексте Версальского мира, разрухи, политического хаоса, кратковременных опытов Берлинской и Баварской республик, а как психологическая проекция ужасов российской Гражданской войны на Германию в случае победы коммунистов. Война против Советского Союза - акция на опережение готовящейся сталинской агрессии19. Почти незамеченным прошел тезис Нольте об идеологическом и культурном климате 1930-х, в котором различные правые движения и партии самостоятельно приходили к тем же идеям, что и немецкие национал-социалисты. Разовым, не получившим развития, скрещением клинков обернулся его же аргумент-протест против трактовки антисемитизма как "белого коня", на котором Гитлер въехал во власть. Нольте вкратце повторил то, о чем писал незадолго до Спора в "Der europaische Burgerkrieg": разгул антисемитизма во Франции был похлеще немецкого, в Англии дискриминация евреев выражалась в таких откровенных формах, какие в Германии до Гитлера были непредставимы, в Соединенных Штатах шло ужесточение расовой сегрегации, в то время как в фашистской Италии евреи были равноправными членами общества (а некоторые даже активными членами правящей партии). Да, соглашались оппоненты - выдвигая чрезвычайно интересный теоретический контраргумент! - но во Франции антисемитизм не поднялся до уровня государственной политики, потому что, при всех оговорках, тамошние демократические институты оказались прочнее благодаря заложенному Революцией фундаменту, в то время как в бисмарковской Германии...
***
Впервые в послевоенной истории, - не в залах научных конференций, не в полутьме пивных, не в националистических листовках, не в пропагандистских мастерских, - но в открытом обществе, вовлекая участников из других стран и весей, шел по-настоящему основательный публичный разговор об истории XX века. История - не ковбойский фильм, где Добро денно и нощно борется со Злом; в прошлом больше оттенков серого, чем ярких, контрастных цветов. Тем оно, в частности, отличается от исторических мифов.
Сам факт столь страстного, заинтересованного отношения к событиям более чем полувековой давности, желание добыть из них метафизическое зерно можно оценивать по-разному. Как показал Спор, мы еще далеки от понимания феномена фашизма, эволюции тоталитарных обществ и их роли в XX веке20. Пока что снятие табу - навскидку вспоминаются работы Генри Эшби Тернера о спорной роли немецкого капитала в установлении диктатуры Гитлера, филигранный анализ Веймарской республики Ганса Моммзена, книга интервью Ханны Сереньи со Шпеером21 - пошло на пользу. Но можно понять и тех, кто предпочел бы держать немецкое варево под крышкой, высверлив в ней дырочку для тоненькой струйки пара, чтоб кастрюля не взорвалась. Дважды за последние сто лет немецкое свободомыслие слишком дорого обходилось всему миру, включая самих немцев, чтобы не дуть на воду. Осторожные люди справедливо отмечают, что послевоенная (Западная) Германия шла от успеха к успеху; за исключением временного чрезвычайного положения в середине 1970-х (борьба с терроризмом), этот исторический период отличался завидной стабильностью. Поэтому неясно, как может повести себя общество в случае тяжелого экономического или политического кризиса, не воскреснут ли старые демоны немецкой идеологии? Другие обращают наше внимание на то обстоятельство, что теперь немецкое - не только нажитая полувековой западногерманской демократией реальность, но и влившаяся в общий поток диаметрально противоположная культурная традиция бывшей ГДР, где ничего даже отдаленно приближающегося к катарсису, тени раскаяния и покаяния за прошлое не было на протяжении всей послевоенной истории! Возможно, не всем читателям известно, но согласно государственной исторической концепции... ГДР изначально была оплотом антифашизма и потому подверглась оккупации гитлеровской Германией. Тех, кто, прочитав последнее предложение, усомнился в моей вменяемости или, наоборот, хотел бы сделать комплимент моему воображению, я отсылаю к книге Джеффри Херфа "Разделенная память: нацистское прошлое в двух Германиях22.
Согласимся, у скептиков есть свои резоны. Количество накопленных фактов, теорий, интерпретаций европейского фашизма существенно превышает все, что нам известно о камбоджийских "красных кхмерах" или перуанской "Сияющей тропе", но уровень понимания, или скорее непонимания, этих феноменов непропорционально близок.
Значит, "блеск и нищета историцизма"? В последние два столетия успехи естественнонаучного знания вселяли во многих людей веру в существование универсальных, наподобие ньютоновской механики, законов истории. Тогда же вошло в обиход понятие уроки истории. Однако и по сей день мы по-прежнему не знаем, существуют ли в историческом развитии законы или даже простые закономерности. Да и желания узнать их, похоже, во второй половине ХХ века поубавилось. И, что любопытно, отказавшись видеть в прошлом всего лишь эмпирический материал для будущих "законов", люди научились извлекать из него полезный исторический опыт. За примерами не нужно далеко ходить: послевоенная Германия и Испания последней четверти ХХ века. Оказалось, уроки истории усваиваются не зубрежкой прописей, не многократным повторением пройденного, но непрестанным прощупыванием прошлого, из которого день за днем и создается история.
Не одна на всех - разные, много. И немецкий послевоенный опыт подсказывает возможный подход: в демократическом обществе история должна быть плюралистичной. Не французская история - а истории французов, не история Европы - а истории европейских цивилизаций. Благо неслыханный уровень наращенного прошлого, взлет исторической науки в XX веке, наработавшей за сто лет в несколько раз больше, чем за все предшествующее время существования Homo sapiens, позволяют меню на любой вкус. В действительности так уже давно и происходит, хотя бы потому, что из двух любых наугад выбранных точек Земли история видится по-разному. Существуют как минимум две истории взятия Очакова, русская и турецкая; несколько историй открытия Америки; английская и французская истории наполеоновских войн; и т.д. Все, что объединяет их сегодня, - это унаследованный от прошлого века обруч понятия "нации" и требование к историкам дать обществу формулы, справедливые, как таблица умножения, от Мыса Горн до норвежских фиордов.
Но, возразят мне, единая история - одна из предпосылок существования современного полиса, народа и нации! Вот ведь и Штюрмер говорит о том же: нет народа без истории, и Хильдебрандт настаивает на необходимости полной немецкой истории как критерия равенства немцев в европейской семье! Резонно. С одной, впрочем, оговоркой: если признать народ и нацию естественными образованиями, а не историко-идеологическими конструкциями. И так как обоим понятиям, дай бог, от силы лет триста, а две трети живущих сегодня на Земле людей стали народами и нациями сто с небольшим лет тому, да бросим в круг такие не поддающиеся традиционному выражению в терминах национального цивилизации, как Соединенные Штаты, Австралия, Южная Африка23, и невольно возникает сомнение: а стоит ли притягивать за уши к единому знаменателю все великолепие исторического разнообразия плюралистических обществ?
В этом смысле Спор представляет собой замечательный (и поучительный) пример арьергардных сражений уходящей эпохи, пробивающейся с боями в новую! Противоречивой была исходная установка: желание одних немцев иметь историю "как у всех" и требование других рассматривать ее как исключительный, негативный коллективный опыт.
Что значит как у всех? Речь наверняка идет не о методологических критериях, по части которых немецкая историческая наука мало отличается от любой другой. О снятии внешней и внутренней цензуры, окончании идеологического карантина? Но, помилуйте, кто, где и когда встречал полную национальную историю, без сотен чуланов, где свалены тысячи скелетов?! Нации в лице облеченных идеологическими полномочиями государств не торопятся включать в исторический консенсус неприятные главы прошлого. Не думаю, чтобы кто-то, открыв японский учебник истории, нашел в нем полноценное изложение растерзания Нанкина, описание медицинских экспериментов над военнопленными или сожжения христиан; сомневаюсь, чтобы аналогичный французский текст излагал вакханалию коллаборационизма местного населения с немецкими оккупантами, английский - выдачу казаков Сталину и сотрудничество на Балканах с хорватскими усташами, американский - повествование о костях китайских кули, лежащих под шпалами Northern Pacific Railroad24. Иными словами, к моменту Спора у немцев все было как у всех! Да, с существенной поправкой: право выбора, что ставить на горку, а что прятать в чулан, в отличие от французов и испанцев, не вполне принадлежало им. Стало быть, Спор - о свободе выбора? Из этого предположения исходил главный противник исторического лагеря, философ Юрген Хабермас. По его мнению, не победители, но Гитлер лишил немцев свободного выбора истории.
***
Нюрнбергский трибунал редко упоминался в Споре, но, как призрак Банко в "Макбете", незримо присутствовал во всех сюжетах. Многие фундаментальные вопросы, не получившие ответа (и не поставленные) во время первых в истории процессов, осудивших преступления против человечества, возвращаются к нам сегодня в новом обличии: это требование признать исключительность Катастрофы, разделение геноцидов на внешние, против других, и внутренние - против своих; желание установить количественные критерии, на основании которых просто убийства можно отделить от геноцида, неизбежную во все времена и у всех народов заурядную политическую уголовщину - от преступлений против человечества.
Пожалуй, их можно расценить как вклад XX столетия в копилку вечных вопросов, на которые никто за последние несколько тысяч лет не смог найти ответов, но традиция постановки которых лежит в основе каждой культуры. Поэтому, подчеркнем еще раз, сам Спор и наша попытка осознать его смысл не имеют ничего общего с желанием найти правых и виноватых, воздать одним, наказать других, отыскать правду. Это все функции культуры, и каждый из заданных вопросов рано или поздно будет опосредован тысячами разных способов в литературе, музыке, философии, науке, возвратится к нам новыми самоочевидностями, как нынешние исторические производные любви, справедливости, сострадания, свободы.
ИФ-библиография
Die Dokumentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvernichtung. - R. Piper GmbH & Co, Munich, 1987; английский перевод: Forever in the Shadow of Hitler? Original documents of the Historikerstreit. - Humanities Press, New Jersey, 1993.
E. Nolte. Der europaishe Burgerkrieg 1917-1945: Nationalsozialismus und Bolschewismus. - Berlin, 1987.
Jurgen Habermas. Eine Art Schadensabwicklung. - Frankfurt, 1987.
Charles S. Maier. The Unmasterable Past: History, Holocaust, and German National Identity. - Harvard University Press, 1988.
Richard J. Evans. In Hitler's Shadow. - Pantheon Books, 1989.
Peter Baldwin. Reworking the Past: Hitler, Holocaust, and The Historians' Debate. - Beacon Press, 1990.
M. Burleigh (editor). Confronting The Nazi Past: New Debates on Modern German History. - St. Martin Press, 1996.
Примечания:
1 Отрывок из "Фуги смерти" ("Todesfuge") Пауля Целана. - Прим. ред.
2 Он, в частности, выразил сомнение в том, что нацистская верхушка планировала уничтожение евреев и пообещал вознаграждение любому, кто представит соответствующий документ за подписью Гитлера или Гиммлера.
3 Charles S. Maier "The Unmasterable Past" , Harvard University Press, стр. 193, прим. #34. Ссылаясь на исследования Рауля Хильберга (Raul Hillberg "The Destruction of the European Jews", rev. ed. vol. 3, Holmes & Meier, 1985, стр. 1201-1220), проф. Майер пишет: "В самом полном и на сегодняшний день наиболее авторитетном исследовании Рауль Хильберг склоняется к тому, что число жертв нацистского геноцида против евреев ближе к 5 млн., чем к 6 млн., цифре, упомянутой Адольфом Эйхманом. ... По странам: 3 млн. польских евреев, более 700 тыс. в СССР, 260 тыс. в Румынии и столько же в Чехословакии, 180 тыс. в Венгрии, 120 тыс. в Германии (по другим сведениям, 135 тыс.), 100 тыс. в Голландии, 75 тыс. во Франции, 200 тыс. в Прибалтике".
4 Другой и по-своему не менее интересной была реакция в Восточной Германии. По тамошнему телевидению фильм, естественно, не показывали, но многие жители приграничных с ФРГ районов его смотрели. Английский писатель Ян Бурума спросил в 1992 г. гэдээровскую учительницу, видела ли она "Холокост". Да, сказала она, но обсуждать его было невозможно, потому что упоминание о фильме изобличало говорящего в нарушении закона, запрещающего смотреть западногерманское телевидение. Поэтому мы не обсуждали фильм между собой и не рассказывали о нем в школе. Даже сейчас дети испытывают трудности в понимании, что такого особенного в евреях, за что Гитлер хотел их уничтожить. Видите ли, прибавила она, люди здесь (в бывшей ГДР) плохо знают Библию. Ian Buruma, "Wages of Guilt", Farrar Straus Giroux, 1994, стр. 88-89.
5 A. Hillgruber "Zweierlei Untergang: Die Zerschlagung des Deutschen Reiches und das Ende des europaischen Judentums", Berlin, 1986. Так как Хильгрубер родился в 1925 году, нацистского прошлого за ним не было, что в данном случае существенно.
6 Цит. по "Forever in the shadow of Hitler? Original documents of Historikerstreit", Humanities Press, New Jersey, 1993, стр. 20.
7 Обратный перевод с англ. по "Forever...", Joachim Fest "Encumbered Remembrance", стр. 64-65.
8 Charles S. Maier "The Unmasterable Past: History, Holocaust, and German National Identity", Harvard Univ. Press, 1988, стр. 189, прим. # 6 в третьей главе.
9 Трагические события в Эфиопии не вполне посторонни русской истории: тамошняя коммунистическая хунта вдохновлялась "светлыми идеями" сталинской коллективизации...
10 В последние годы возобладал скептицизм в отношении к Нюрнбергскому и Токийскому трибуналам, суть которого вкратце можно суммировать распространенным выражением "суд победителей". И хотя наспех созданное законодательство, закулисные политические маневры, поведение ряда прокуроров и судей вызывает много вопросов (в том числе у автора этих заметок), скептики забывают спросить себя об альтернативе. Не судить? Судить, как призывали представители защиты, по законам государства, подданными которого были обвиняемые? Или, если судить, так всех, включая, в частности, советских судей, как еще в конце 1940-х - начале 1950-х предлагали некоторые, кто из чувства справедливости, кто в идеологическом раже начинавшейся холодной войны? Скептицизм имеет право голоса наравне с другими убеждениями. Однако интеллектуальная честность требует попытаться ответить на эти вопросы в первую очередь самому, и я пока не встречал умных ответов. О том, насколько теоретически головоломна эта проблематика, насколько сильна политическая злоба дня в подходе (!) к практической реализации подобных проектов даже в современной, изрядно разряженной атмосфере, можно судить по попыткам создания нового международного трибунала, см. Kenneth Roth "The Court the US Doesn't Want", The New York Review of Books, November 19, 1998, стр. 45-47, а также Aryeh Neier "War Crimes: Brutality, Genocide, Terror, and the Struggle for Justice", Times Books, 1998.
11 Поразительно, как много в Европе кандидатов на звание моста! В последние сто лет на эту фикцию претендовали Испания, Польша, Италия, Германия, Венгрия, Австрия, Россия, Турция.
12 Jurgen Habermas, Die Zeit от 11 июля 1986 года.
13 Hagen Schulze "Fragen, die wir stellen mussen. Keine historische Haftung ohne nationale Identitat", Die Zeit, 26 сент. 1986. Цитируется по C. Maier "Unmasterable Past...", стр. 150.
14 F. Meinecke "Machiavellism: The Doctrine of Raison d'Etat and Its Place in Modern History", Yale Univ. Press, 1957, и его же "The German Catastrophe", Harvard Univ. Press, 1946; обе книги перевод с немецкого.
Об историографических воззрениях Мейнике и его современников см. C. Iggers "The German Conception of History", Wesleyan Univ. Press, 1986, а также R. Kuhnl "Nation, Nationalismus, Nationale Frage: Was ist das und was soll das?", Pahl-Regenstein, 1986.
15 Из контекста явствует, что в данном случае "крысиный ящик" служит метафорой Лубянки.
16 См. Hans-Ulrich Wehler "Entsorgung der deutschen Vergangenheit? Ein polemischer Essay zum "Historikerstreit", Munich, 1988, стр. 147-154, 237-238. Позиция Нольте в этом вопросе суммирована им в книге E.Nolte "Der europaische Burgerkrieg 1917-1945", Berlin, 1987, стр. 115. Описание китайской пытки фигурирует в романе Оруэлла "1984" (опубликован в 1949 году), но в биографии писателя говорится, что он почерпнул ее из английских романов ужасов.
17 "Пытаемого привязывали к стене или столбу; потом к нему крепко привязывали одним концом железную трубу в несколько дюймов ширины. ... Через другое отверстие в нее сажалась крыса, отверстие тут же закрывалось проволочной сеткой и к нему подносился огонь. Приведенное жаром в отчаяние животное начинало въедаться в тело несчастного, чтобы найти выход. Такая пытка длилась часами, порой до следующего дня, пока жертва не умирала". С.П. Мельгунов "Красный террор в России", изд. Brandy, New York, 1979, стр. 128.
18 Там же, стр. 48.
19 Эта тема, получившая в России хождение благодаря книгам В.Суворова, к сожалению, лишь промелькнула в Споре - думается, главным образом ввиду того, что к моменту начала Спора никто ничего сказать об этом не мог. Объективность требует презумпции добросовестности, и мы допускаем, что отсутствие ссылок на источники в книгах Суворова объясняется упущением издательств. Дело в том, что в Германии вопросы дипломатической и военной истории начала войны против СССР превратились чуть ли не в самостоятельную дисциплину, обзор которой мог бы стать предметом отдельной монографии (если она уже не написана). Не входя в подробности, отметим, что известные факты не позволяют сделать однозначного заключения и - что существенно! - на сегодняшний день исключают его. Таким образом, мимолетность аргумента агрессии в Споре просто отразила патовую ситуацию на доске исторических исследований. Насколько мне известно, в России (тогда еще СССР) первым к гипотезе о готовящейся агрессии Сталина против Германии пришел в конце 1970-х годов историк М.Я. Гефтер. Будем надеяться, его статья "1940-й", основанная на интереснейшем историческом документе (увы, незавершенная), однажды увидит свет.
Из многочисленных немецких публикаций отметим: Ernst Topitsch "Stalin's War: A Radical New Theory of the Origins of the Second Wrold War", (пер. с нем.), New York, 1987; Klaus Hildebrand "Foreign Policy of the Third Reich", (пер. с нем.),London, 1973; Joachim Hoffman "Die Sowjetunion bis zum Vorabend des deutschen Angriffs" , в четвертом томе "Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg" (Stuttgart, 1983); краткое изложение взглядов автора см. J. Hoffman "Hitler of Stalin?" в Journal of the Royal United Services Institute for Defence Studies", # 130, London, 1985; G. Gillesen "Der Krieg der Diktatoren: Ein erstes Resumee der Debatte uber Hitlers Angriff im Osten", FAZ от 25 февраля 1987.
20 См. критическую реакцию на исследование Уолтера Лакера (Walter Laqueur "Fascism: Past, Present, Future", Oxford Univ. Press, 1996).
21 С главными тезисами монографии Тернера "German Big Business and the Rise of Hitler", не оставляющей камня на камне от клише о решающей роли немецких промышленников в приходе Гитлера к власти, можно познакомиться в его статье "The Legend of Capitalist Support", в сборнике "The Nazi Revolution: Hitler's Dictatorship and the German Nation", Heath and Company, 1973, стр. 143-155.
Hans Mommsen "The Rise and Fall of Weimar Democracy" (translated from German), Chapel Hill, 1996. Gitta Sereny "Albert Speer: His battle with Truth", Alfred Knopf, 1996.
22 Jeffrey Herf "Livided Memory: Nazi Past in the Two Germanies", Harvard University Press, 1997.
23 Не упоминая о реальностях современного мира: Франции, где сегодня каждый восьмой - эмигрант; Германии, в которой без права гражданства живет несколько миллионов инородцев; басков и каталанцев в Испании, ирландцев и шотландцев в Англии... Какой могла бы быть национальная история Сингапура, города-государства, населенного китайцами? Какую историю должны считать своей жители Кашмира и шри-ланкские тамилы? Вспомним, что еще недавно казахской историей считалась русская (и/или советская), но я что-то не припоминаю, чтобы в русскую была вкраплена казахская...
24 Справедливости ради отметим, нынешний американский исторический консенсус почти пародийно перегибает палку в другую сторону: Джордж Вашингтон рассматривается не как первый президент, но исключительно как рабовладелец, которому случилось быть президентом в силу нравственной слепоты юной нации; воинственное индейское население - как добрые, доверчивые дети природы, которых обманули и ограбили злые дяди, и т.д.