Вл. Пяст. Стихотворения. Воспоминания. Томск: Водолей, 1997. - 336 с.; ISBN 5-7137-059-3.
Вл. Пяст. Встречи. М.: Новое литературное обозрение, 1997. - 412 с. Серия "Россия в мемуарах".
У французских букинистов есть такое определение - "книга с трюфелями": так называется том, в который заботливый владелец переплел вместе подходящие, по его мнению, книги и, например, рукописи, письма... Эта книга особенно ценится - комбинация текстов делает ее неповторимой.
Томик Пяста, вышедший в сибирском издательстве "Водолей", очень напоминает такую книгу. Под одной обложкой оказались практически все отдельно выходившие издания поэта, мемуариста, филолога-романиста В. А. Пестовского (Омельяновича-Павленко) (1886-1940). Жизнь Пяста заслуживает отдельного разговора. Родился в Петербурге, окончил гимназию с золотой медалью, пройдя через все положенные увлечения: Ницше, Шопенгауэр. Поступил на филфак Санкт-Петербургского университета. Быстро вошел в тесный, как во все времена, круг литераторов, познакомился с Блоком, Белым, Брюсовым. И уехал в Германию, где... сошел с ума. Провалялся несколько месяцев в психиатрической клинике. В нервном припадке написал Брюсову письмо с обвинениями в плагиате. Вернулся в Петербург. Издал первую, подающую, как и полагается, надежды, книгу стихов ("Ограда"). Несколько раз пытался покончить с собой. Печатал критические статьи о современной литературе в журналах "Весы", "Золотое руно". Болезнь так никогда и не отпустила Пяста окончательно. Вся его жизнь - это череда сменяющихся idees fixes...
После революции он издал книги "Современный декламатор" и "Современное стиховедение. Ритмика". Хотя, конечно, и был в ссылке, но недолго и умер в Голицыне, под Москвой, куда попал по ходатайству С. Маршака и М. Пришвина. Вполне ясно, почему для современников Пяст был "чудаком" и "старомодным эксцентриком". Этот образ оказался настолько сильнее его носителя, что довольно бестактно вмешался в реальную жизнь: долгое время считалось, что Пяст покончил с собой, хотя это не так. Впрочем, о жизни поэта мы больше всего знаем от него самого, а это, естественно, не самый надежный источник.
Его книги стихов и воспоминаний, а также письма к нему Блока и отдельная статья о Блоке же вошли в томское издание. Без комментариев - как и подобает "книге с трюфелями". Как будто книга была не издана, а собрана из уцелевших листков и размножена типографским способом. В целом такова издательская политика переиздательства "Водолей": (пере)издаются, дешево и сердито, фигуры начала века, ставшие особенно популярными в диссидентские 1960-е годы. Тогда Пяста, Мандельштама или Гумилева (Поплавского, Мережковского, Иванова) перепечатывали на машинках по квартирам, наверное воображая себя чуть ли не революционерами. И уж точно таковыми воображали себя их читатели. Теперь шарм противозаконного восстановления справедливости исчез, но в жизни, как известно, всегда есть место подвигу, и бойцы культурного фронта из Томска опять у станка.
Без комментариев. Для издания стихов вообще это может оказаться вполне концептуальным шагом: только текст и читатель. Но только не для издания Пяста. Он был плохим поэтом, его стихотворения не говорят, как у гениев, сами за себя. Скорее они даже требуют, чтобы за них говорили комментаторы.
Поэзия Пестовского - это поэзия, где форма чуть ли не большее творчество, чем содержание. Вряд ли так считал сам автор, и в этом причина его экзистенциального несчастья: его ценили не за то, ради чего он писал. Содержание его творений постоянно было мишенью для критиков, и, надо сказать, последние имели на это право - например, прочитав его стихотворение "Трижды единое": "Робкое, нежное, светлое, смотрит раскрытыми глазками // Новью рожденное, тайной спаленное, женское...". Чтобы оценить скрытые прелести таких текстов, читатель должен иметь представление, скажем, о гипердактилических рифмах. О них знают немногие. Не все знали и тогда. И потому пытались понять его запутанные и длинные опусы. А надо просто слушать и восхищаться (или не восхищаться) выбором именно этой рифмы. Символ творчества (лучше бы сказать - делания стихов) Пестовского - знаменитая "Жора Петербургская" - стихотворение, в каждой строке которого повторяются слоги "жо-ра". Для того чтобы написать такой текст, необходимо виртуозное умение укладывать в рифму и размер сочетания слов, обычно совершенно невозможные в реальной жизни. Историю "Жоры", написанной в знаменитом кафе "Бродячая собака", можно прочитать в мемуарах "Встречи" (1929), предупредительно помещенных здесь же. Но лучше этого не делать. Потому что если стихи без комментария все-таки остаются стихами, то воспоминания превращаются в шифрованное донесение, которое в принципе разгадать можно, но подбор ключа займет долгое время. А время сейчас деньги. Поэтому лучше всего пойти в какой-нибудь книжный магазин и, потратив сэкономленное время-деньги, купить еще одного Пяста. А именно - вышедшую вслед за томским изданием книгу "Встречи". Она выгодно отличается от своей сибирской предшественницы обширным, как сказано в аннотации, комментарием. Комментарий Р. Тименчика, одного из крупнейших специалистов по русской литературе этого периода, действительно очень хорош, в лучших традициях культурологического московско-тартусского комментирования. В приложении - "Поэма в нонах" и несколько рецензий.
Благодаря комментарию Тименчика сквозь Пяста, как сквозь окно, можно увидеть многих достойных людей. А посмотреть есть на кого. Да и сам процесс чтения расшифрованных воспоминаний очень увлекателен. Ощущение подглядывания за кем-то - желательно известным и знаменитым - возбуждает читателя. По сути дела, успех лучшей советской книжной серии "Жизнь замечательных людей" объясняется именно этим фактом. В случае Пяста мы имеем дело не с известными и знаменитыми, а с друзьями известных и знаменитых (А. А. Блока, О. Э. Мандельштама, В. И. Иванова, В. В. Розанова, братьев Мосоловых, В. Э. Мейерхольда, В. В. Хлебникова, В. К. Шилейко, юного В. (пока с одним инициалом) Шкловского и проч.). Безусловно, не самым маловажным объектом читательского рассматривания остается сам автор воспоминаний. Похоже, это выставление себя на всеобщее обозрение очень нравилось или даже было просто необходимо Пясту. Он поймал в своих воспоминаниях удивительную интонацию: обо всем, даже очень интересном с читательской точки зрения (например, о "Бродячей собаке"), рассказывается как-то лениво. Такое ощущение, будто он не вспоминает, а фиксирует какие-то моменты жизни окружающих его людей. И делает это со скукой. Оно и понятно: его жизнь всегда проходила под знаком какой-либо страсти, которая забирала его целиком, не оставляя места для других интересов. Воспоминания Пяста интересны как раз тем, чем раздражали современников: своим "сомнамбулическим синтаксисом", ненужными деталями, сбивчивым изложением, неточностью ("фамилию я запамятовал"), безответственностью перед лицом истории (неточности в датах). Словом, всем тем, что делает их не литературой, а записанным впечатлением. От того, например, что у Бердяева дергалась левая щека, а Ахматова тщательно репетировала каждое публичное чтение своих стихов, даже если ей предстояло выступать в тесной дружеской компании...
Пяст - неудачник, маленький человек питерской богемы начала века (похоже, он был прототипом Парнока в "Египетской марке") - смотрит на мир как бы ниже ватерлинии. Он не поднимается до каких-то глобальных идей, размышлений о судьбах Родины, а сплетничает, но без злобы. В чем охотно и признается вслед за Ремизовым. Впрочем, в отличие от розыгрышей Ремизова, сплетни Пяста чаще всего правда. Он с удивительным постоянством выбирает все наименее важное. Его интересуют детали, незначащие светские разговоры. Наверное, так в его описаниях прошлого проявляется то, что Блок назвал "долготой мысли" Пяста. Рецензентов "Воспоминаний о Блоке", например, очень сердило, что Пяст дотошно описывает свои редкие кутежи с Блоком, но не пытается спросить автора "Незнакомки" о Смысле (жизни, творчества или еще чего-нибудь).
Воспоминания Пяста похожи на старый черно-белый фильм с постоянно обрывающейся пленкой (как, например, фильмы с Максом Линдером, в чествовании которого в "Бродячей собаке" Пяст, по-видимому, принимал участие). Или на хронику, снятую любителем, который норовит запечатлеть голубя, сидящего на крыше, вместо торжественного парада, который происходит внизу. Пяст действительно не писал мемуары - он припоминал, как было. "Встречи" надиктовывал, что "придает развертывающемуся как бы на глазах читателя процессу воспоминания, припоминания, борьбы с провалами памяти известное очарование и особую иллюзию искренности". Припоминание и открыло во "Встречах" дорогу предмету, вещи, образу, немотивированному движению, потеснив фабульную занимательность и воспоминание как выстроенное повествование. Эти же припоминания образов и иллюзия искренности присутствуют и в других автобиографических текстах Пяста. Прежде всего - и в доведенном до крайности виде - в "Поэме в нонах", включенной в оба издания. "Поэма в нонах" - это описание собственного сумасшествия в девяти главах с подробными комментариями. Текст по-своему уникальный. Скорее медицинский, чем литературный. Записывая свои пред-, после- и просто невротические галлюцинации, Пяст как бы избавляется от них, переживая заново. Это психоаналитическое свойство, похоже, вообще было присуще его автобиографическим текстам. Так, в объявленном, но так и не напечатанном (может быть, даже ненаписанном или написанном, но утерянном) романе "Круглый год" должно было появиться, судя по оставшимся упоминаниям, описание реального эпизода - попытки самоубийства, когда Пяст бросался под поезд. Текст типа "Поэмы в нонах" трудно воспринимать как художественную реальность. Автор опять провел литературу. На этот раз Пяст находился в гораздо более трудной позиции: в отличие от воспоминаний, где требования формы (жанра) носят, пожалуй, сослагательный, а не императивный характер, поэма, да еще написанная сложной строфой, - более серьезный противник. На помощь, как ни странно, пришел сюжет - и, как и во "Встречах", форма побеждена, перевернуты реальность и ее описание. Вообще отношения с формой у этого автора всегда были сложными. Особенно ярко они проявились в его теории неприкосновенности звуковой формы (декламации).
"Он говорит о каком-то "содержании", об "отвлеченной (?), посредствующей (?) форме". Потом он говорит еще о том, что слово - синтез всех искусств и что "при восприятии словесных произведений воображения ум (?) должен работать особенно интенсивно". Этими туманными намеками открываются пути ко всем изношенным банальностям, с которыми В. Пяст сам хочет бороться. Если есть форма посредствующая и содержание, то да здравствует психологическая декламация!" - писал о Пясте известный знаток проблемы формы и содержания Б. М. Эйхенбаум. И далее: "Предоставьте слову его место - не играйте метафорами! В Пясте говорят традиции символизма - нам их не надо. Никакой живописи или скульптуры, никакой архитектуры, никакой музыки и никакой пантомимы в словесном искусстве нет, а есть законы, общие всему искусству как таковому, и есть свои, специальные, отличающие его от всех других искусств". К сожалению, время разрушило иллюзию всеобщих (или специальных, но строго выводимых) законов искусства. Но интересно другое. Интересно, как литературовед говорит о современном ему писателе. Очень корректно и содержательно. Высказывание подчинено выражению мысли, а не описанию совместных чаепитий или чего-нибудь подобного. У Эйхенбаума много лозунгов: ему было необходимо зафиксировать свое отличие от предшествующих способов думать о литературе и литературных практик. В рецензиях и разборах Пяста лозунгов нет. Есть восклицания и риторические вопросы. Есть поэтические восторги, вызванные чужими текстами. Но главное достоинство разборов Пяста - это удивительная способность придумать новое название чему-то уже существующему в стихотворении. Это сродни дешифровке мифа - найти слово для обозначения означаемого. У Пяста в таком качестве выступают термины типа "обрыв", "прозрачность", "избыток", "страсть", "рельефность"... Еще одна поразительная особенность его статей - свобода в обращении с западной культурой. Пяст знает, что происходит в интеллектуальном мире, и способен это критиковать или одобрять как равный. Причастность к европейской интеллектуальной жизни, существовавшая в начале века, очень важна, и ее утрата - гораздо более трагичная вещь, чем какие-то социальные последствия революции. Эта причастность родилась в свое время в муках, и ее, к сожалению, не вернуть волевым решением. Как нельзя научиться писать обзоры, подобные пястовским. Но можно с удовольствием почитать уже написанное. Тем более что Серебряный век (Тименчик во вступительной статье назвал это время "новой русской стариной") - возможно, один из немногих периодов русской истории, который, с одной стороны, находится в активной культурной памяти, а с другой - о котором еще вполне возможно говорить серьезно. Хотя, как заметил Пяст, "быть серьезным непопулярно: и Цезарь предостерегает от таких людей".