Виктор Молчанов. Исследования по феноменологии сознания. - М.: Издательский дом "Территория будущего", 2007. (Серия "Университетская библиотека Александра Погорельского"). - 456 с.
Виктор Игоревич Молчанов, человек в высшей степени достойный и на редкость основательный, возглавляет ныне в РГГУ Центр феноменологической философии и является, без сомнения, первым нашим знатоком и переводчиком феноменологии. Достаточно вспомнить его переводы "Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени" (1994), 2-го тома "Логических исследований" (2001) и "Картезианских медитаций" (2001) Гуссерля.
Том, изданный в "Территории будущего", объединяет две его работы: "Различение и опыт: феноменология неагрессивного сознания" (2004) и "Время и сознание: критика феноменологической философии" (1988), которая поглавно посвящена трем китам философии времени - Канту, Гуссерлю и Хайдеггеру. Обе книги вошли в состав тома... без всяких изменений. Это неудивительно по отношению к первой книжке, вышедшей в "Трех квадратах" три года назад, но более чем странно в связи с "Временем и сознанием". Ну, разумеется, Молчанов имеет полное и неоспоримое право печатать свои работы в том виде, в каком пожелает. Но двадцать лет - немалый срок. За это время много воды утекло, появилась бездна новых работ, а на молчановской ниве как был снят один урожай, так и остался. По нашему скромному разумению, книга или должна была остаться в том времени, или в доработанном и обновленном виде появиться сейчас. Ссылка на то, что сегодня все авторы так делают, была бы очень слабым аргументом.
Более того, Виктор Игоревич, по большому счету, готов отказаться от этой своей фундаментальной монографии советского времени. "Сейчас я полагаю, - пишет Молчанов в предисловии, - что время - это, скорее, полезная фикция, нежели основа или условие возможности человеческого опыта". Точно говорят, что бог дает путь, а дьявол - крюк. К чему нам крюки и фикции двадцатилетней давности? Или мы чего-то не поняли из тонкого маневра известнейшего феноменолога?
В подглавке второй главы под названием "Проблема единства сознания. Память и рефлексия" Молчанов пишет: "Память предстает как уникальное свойство сознания - память сама себя запоминает, а значит, и обосновывает. При этом память не только относит себя к одному и тому же Я, но и предстает как одна-единственная память Я, которая, конечно, может иметь несколько уровней, но которая способна восстановить только одну реальную "историю" Я". И к этому выводу есть примечание, в котором единственный раз во всей книге (если не считать упоминание Хайдеггером "Смерти Ивана Ильича" Толстого) фигурирует пример из беллетристики: "В художественной форме тщетную попытку самоидентификации существом, у которого несколько "историй", превосходно выразил С.Лем".
Многосоставный характер души героини Лема отражает многомерность и роистость самого феномена сознания, которое надстраивает одни слои над другими, смешивает их отношения, меняет местами причины и следствия, фонтанирует превращенными формами и пучками возможностей и т.д. Какое уж тут единое прошлое! Какое одно "Я"! Все это выглядит громоздкими реликтами классической философии, а не блиц-турниром таких виртуозов неклассического философствования, как Гуссерль и Хайдеггер. Поскольку Молчанов просил посмотреть на его книгу именно с литературной точки зрения, мы с удовольствием выполняем заказ.
Человеку, работающему с беллетристикой, его книга вряд ли может быть полезна. Это тот уровень школьной абстракции и самодостаточного размышления, который не покрывает великолепного многообразия вечно новых идей художественной практики. Скажем так: феноменологически литература неизмеримо интереснее феноменологии.
В превосходной повести Станислава Лема героиня действительно страдает размножением существования, однако дело все-таки не в тщетности самоидентификации. Но прежде - два слова о самой героине. Фантастический сфинкс, но не получеловек-полузверь, а получеловек-полумашина, она безлика, безродна и безымянна. Это существо появляется на свет божий в какой-то выдуманной и неназываемой стране, непонятно в каком возрасте, подчиненное воле такого же неназываемого короля и с единственной миссией - убить мудреца по имени Арродес. Последний также далек от детализации. Героиня - не простой механический палач, а особое устройство, способное произвольно принимать любой облик: нищего, ребенка в колыбели, прекрасной девушки или даже металлической змеи. Но эти формы - только маски, в которых подосланная машина является преследуемому, чтобы соблазнить его. Перед всеми же другими она предстает в обличье серебряного скорпиона. Чем провинился мудрец, которого король ненавидит больше всех, мы доподлинно не знаем. Царит множество версий. Одни говорят, что мудрец вопреки королевской воле хотел даровать людям свободу и тем возбудил монарший гнев. Другие - что у него есть живая вода и он может воскресить замученных, а это было запрещено ему высочайшим указом, но он, притворно склонившись перед волей владыки, тайно собирал рать из казненных бунтовщиков, тела которых похищал с виселиц на цитадели. Многие вообще ничего не знали об Арродесе и не приписывали ему никаких сверхъестественных способностей. Как бы то ни было, мера неопределенности в самой структуре лемовского повествования чрезвычайно высока (об этих и иных едва ли преодолимых трудностях интерпретации "Маски" см. дельную статью Дмитрия Бака).
Действительно, у героини не одно прошлое: "Я же была из таких далеких краев, что, казалось, имела не одно прошлое, а множество, и поэтому моя судьба могла стать понятной для них (окружающих ее людей. - Г.А.) только в частичном переводе на здешние нравы, но по тем определениям, которые удалось бы подобрать, я все равно осталась бы для них чуждым существом. А может быть, и для себя тоже? Нет... а впрочем, пожалуй, да - у меня ведь не было никаких знаний, кроме тех, что ворвались в меня на пороге залы, как вода, которая, прорвав плотину, бурля заливает пустоту. Ища в этих знаниях логику, я спрашивала себя: можно ли быть сразу множеством? Происходить сразу из многих покинутых прошлых? Моя собственная логика, отделенная от бормочущих воспоминаний, говорила мне, что нельзя, что прошлое может быть лишь одно, а если я одновременно графиня Тленикс, дуэнья Зореннэй, юная Виргиния - сирота, у которой родню истребил валандский род в заморской стране Лангодотов, если я не могу отличить вымысла от действительности, докопаться до истинной памяти о себе, то, может быть, я сплю?"
Итак, налицо множественность прошлых жизней, их многокрасочная мозаика, расщепленность сознания и маскарад личин, пускающихся в круг безотчетной и сладостной игры своими возможностями. Можно ли сразу быть множеством, сохраняя единство? Происходить из многих прошлых, замыкая их в одном настоящем? Почему мы все-таки находим себя, а не какое-то другое "Я" и не теряемся вовсе? Почему я становлюсь этим, а не другим? Ведь в акте выбора нет критерия, нет причины, нет достаточного основания. Почему, когда мы начинаем мыслить, среди самых разных человеческих существ, которыми мы могли бы быть, не другая личность инкарнируется в нас, а именно наша? Конечно, выбираю не я. В принципе, выбор произволен и контролируется волей и сознанием, но здесь мы имеем такой выбор, где нет субъекта, который бы смог выбирать. Его нет, потому что субъект появляется только после совершившегося выбора.
Во множестве миров, принадлежащих безымянной героине Лема, красивых историй и разыгравшихся чужих душ нет истины. А она взыскует именно ее. Она не делает ставок на сюжет об Арродесе и не выбирает его (как не в силах отвергнуть и все другие), но сам случай призывает ее к объяснению именно на почве этого сюжета - убийства мудреца. Именно здесь она обретает себя и устанавливает истину, переходя от обмана (самозабвение - обман, а не игра!) к реальности, где она не игрушка в чужих руках, а свободный индивид, обладающий волей и сознанием.
Если вначале она подосланный тайный убийца, который работает как часы и ни за что не отступит от плана, а судьба всецело в руках пославшего короля, то в конце она через спасительное незнание ("я не знала ни где живу, ни откуда пришла, ни куда направляюсь") и обретение себя освобождается. Ей даровано невозможное: нельзя повернуть глазное яблоко так, чтобы зрачок заглянул внутрь черепа, а ей это удается.
Радикальный феноменологический эксперимент Лема заключается в том, что он стер, как губкой со школьной доски, все границы: между историей и современностью, реальностью и фантастикой, жизнью и театром, техникой и органикой, жизнью и смертью, земным и небесным, божеским и людским и т.д. Этот совершенно особый мир держится только таким же особым и странным лемовским рассказом о нем, и вне слова как особой формы выдувания и удержания этого мира он неизбежно распадается.
Свет, без сомнения, просиял: если первая фраза повести "Вначале была тьма...", то последняя: "...Взошло солнце". И между ними - символическое рождение, шаг за экзистенциальный порог. "Но я же видела мою предыдущую судьбу разделенной на две части: к порогу дворцовой залы тянулось множество нитей - разных, а от порога - одна". И с самого начала - мучительный путь самопознания, поиск пределов и своего места там, где прекращается гудящий, темный, пронизанный пламенем мир и начинается "я".
Истина может быть лишь одна, а она была и то, и другое, и третье. Но чтобы не сойти с ума и отличить вымысел от действительности, ей приходится не отказываться от всех конфликтующих прошлых жизней, а сливать их в единый поток, сплетать на манер могучих корней одного дерева, одного ствола: "Что за сладкая ложь! У меня были Видения, не так ли? И они, вплавившись в чистый поток моей единой памяти, расщепили ее. Расщепили?.. Да, спрашивая, я слышала в себе хор ответов, готовых, ожидающих: дуэнья, Тленикс, Ангелита. Ну и что из этого? Все эти имена были во мне готовы, мне даны, и каждому соответствовали даже образы, как бы единая их цепь. Они сосуществовали так, как сосуществуют корни, расходящиеся от дерева, и я, без сомнения, единственная и единая, когда-то была множеством разветвлений, которые слились во мне, как ручьи сливаются в речное русло".
Сначала она населяет собой все миры и ни в одном из них не живет по-настоящему, как если бы кто-то за карточным столом просил одного из зрителей поиграть вместо него, причем без риска и необходимости оплатить возможный проигрыш. Теперь героиня играет за себя, и до самого конца смертельной партии.
Она пускается в долгую погоню за Арродесом. И не беда, что из-под ее носа его похищают люди короля и, когда она все-таки находит его, мудрец умирает у нее на глазах (рядом с ней? на ее руках?). Она выиграла поединок с королем и нашла себя. Поэтому, несмотря на смерть, и восходит солнце.
Если бы божественный Хайдеггер анализировал не Гельдерлина, а, скажем, Хармса, то получился бы натуральный Валерий Подорога. Упаси боже, если с Молчановым случится что-нибудь подобное! Но все-таки пожелаем ему почаще заглядывать в литературу, а там неминуемо взгляд хозяина откормит лошадь.