Михаил Вайскопф составил такую же сумму идеологии для золотого века русской литературы, какую Оге Хансен-Леве составил для русского символизма. Вопрос, который ставит автор, очень прост: почему русский романтизм не создал своей «Люцинды»? Почему, несмотря на все муки страстей, в нем отсутствует какой-либо натурализм эротических отношений? Почему говорится об одних только воздушных созданиях, призрачной любви на расстоянии, влюбленности в портрет, томлении в одних только метафизических мыслях и рефлективном самоуглублении? Особенно силен контраст с русским символизмом, не скрывавшим никакие «упоения телом» и «огненные желания».
Вайскопф дает простое объяснение: русский романтизм как система формировался под влиянием масонской и розенкрейцерской литературы, с ее интеллектуальными млениями, экстазами, выводящими разве что в мечтательные миры, с особым космогоническим строем мысли. Можно испытывать влечение к женскому телу, но как можно испытывать влечение к почве и звездам, если оказывается, что за всеми перипетиями жизни стоят космогонические процессы. Можно полюбить плотски даже ангела во плоти, но невозможно полюбить небесную искру Премудрости, павшую в инертную материю. Вся эта мистика, к тому же, противостояла прежнему классицизму, с его духом либертинажа – и потому требовала от молодых людей очищать свои намерения.
Но парадоксальным образом это очищение мотивов в алхимических колбах розенкрейцерства вовсе не спасало романтическую литературу от жал всевозможных соблазнов. Как показывает Вайскопф, русский романтизм не меньше европейского знал и гомоэротические лобзания юных дев друг с другом, и кошмарные продолжения инцестуальных и близнечных мифов, и вообще предвосхитил всю возможную карамазовщину. Только если европейский романтизм питался местными легендами и мифами, то русский романтизм – наследием сентиментализма, не знавшего четкой грани между объятием от растроганности и сладострастными ласками.
В книге Вайскопфа есть много остроумных наблюдений, например, как славный некогда беллетрист барон Розен, будучи лютеранином по вероисповеданию, широко использовал католическую экстатическую мистику, наделяя ангельским нимбом всех героев. Или, скажем, что социальный аспект пиетизма был в России политически нежелательным, и потому индивидуалистическая мистика, с ее усиленной рефлексией над своим внутренним миром, так расцвела в литературе николаевской эпохи, – так что Гоголь «Выбранных мест», реакционер с точки зрения нового поколения, казался в сравнении с людьми, воспитанными александровской эпохой, едва ли не фрондером – он вообще говорил, что помещик должен думать о крестьянах. Другие романтики вообще никакого отчета себе в существовании крестьян не отдавали.
Но не слишком ли много оказывается источников у возвышенной эротики русского романтизма? Здесь и эпигонская католическая экстатика, превращающая телесное влечение из естественного порыва в достояние избранных мистиков, и миролюбиво-бесплотный экуменизм александровской эпохи, и готический роман с его аллегоризмом, подрывающим телесный пафос, и наследие сентиментализма, и плоды антинаполеоновской церковной риторики, растворявшей любое политическое и вообще действительное событие в потоке библейских образов. Вайскопф находит иногда и прямые причины сублимации эроса, такие как филологический курьез: в греческой и славянской Библии сказано, что Ева создана «по подобию» Адама, тогда как в еврейском тексте просто «напротив» или «равно» Адаму – и отсюда и происходит иллюзорная игра подобий, романтического фетишизма и сводящих с ума теней прекраснейшей женщины. Так хочется, чтобы таких прямых причин филологического толка, вроде переводческих курьезов, было найдено больше – тогда станет ясно, где именно русские романтики прекращали просто развивать свою дикцию, артикулируя идеи эпохи, и обретали голос, воздействие которого, благодаря школьной программе, мы ощущаем на себе до сих пор. – А. Марков.
Вайскопф М. Влюбленный демиург: Метафизика и эротика русского романтизма. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 696 с. – 2000 экз.