Салман Рушди. Флорентийская колдунья / The Enchantress of Florence by Salman Rushdie. - Random House, 2008. - 368 p.
Имя Салмана Рушди ассоциируется с серьезностью: ему свойственна щепетильность в выборе места действия (одно дело Кашмир, другое - Андалусия); он вынужден считаться со своей миссией посредника между Востоком и Западом; он символизирует собой вызов фанатизму как человек, которому пришлось провести несколько лет в подполье из-за угроз со стороны религиозных теократов; при таких обстоятельствах легко упустить из виду его редкий юмористический дар. Сходным образом, обширные познания Рушди в классической литературе подчас заставляют нас недооценивать его интерес к местному колориту и умение пользоваться языковой идиоматикой. Приведу два фрагмента из последней книги Рушди "Флорентийская колдунья" в качестве образца его писательской мудрости и стилистической изощренности.
Загадочный странник, облаченный в многоцветное одеяние, вступает в роскошный город. "Неподалеку от караван-сарая, на полпути к воротам королевского дворца, возвышалась башня, обитая слоновьими бивнями. Все слоны принадлежали императору, и, украсив башню их клыками, он демонстрировал свою власть. "Берегись! - говорила башня. - Ты вступаешь на территорию короля слонов, суверена, владеющего таким количеством этих толстокожих животных, что он может себе позволить использовать их бивни для моего украшения".
В подобной "сказочной" манере можно было бы начать повесть для детей; Рушди так и поступил в своей книге "Гарун и море историй" (" Haroun and the Sea of Stories"). С таким стилистическим подходом контрастирует подача пребывания Аго Веспуччи во Флоренции: этот юноша пытается преодолеть отвращение к жизни, охватившее его после вступления в город короля Франции, путем выхлопа энергии в борделе.
"На пороге обретения мужественности Аго согласился со своим другом Никколо, "il Machia" ["Хитрецом"], по крайней мере по одному вопросу: какие бы трудности ни обрушило на тебя время, интенсивно проведенная ночь с дамами расставит все по своим местам. "В мире нет таких несчастий, дорогой Аго, - сказал ему il Machia, когда они были тринадцатилетними мальчишками, - с которыми не помогла бы справиться женская задница". Аго был простодушным парнем, и поза повидавшего виды пройдохи-сквернослова не могла скрыть свойственного ему чистосердечия. "А дамы? - спросил он. - Куда идут они, чтобы справиться со своими несчастьями?" Il Machia выглядел озадаченным - похоже, он никогда об этом не задумывался или, быть может, считал, что мужчина не должен тратить свое драгоценное время на размышления о подобных вещах. "Разумеется, они ходят друг к другу, - отрезал он наконец с подчеркнутой уверенностью, давая своему собеседнику понять, что произнесено последнее слово в разговоре на эту тему. - Почему бы женщинам не искать утешения в объятиях друг друга, если половина молодых парней во Флоренции делают то же самое?"
Первый отрывок служит экспозицией к нашему знакомству с двором Акбара, Великого Могола, императора Индостана. Акбар означает "великий", о чем не устает напоминать Рушди, используя игру слов. Отрубив голову врагу "с криком Аллах акбар, Бог велик, или, возможно, Акбар - Бог", император впадает в меланхолию, которая, в свою очередь, приводит его к попытке создания "города справедливости", где тон задают философы.
Во втором пассаже воссоздается совсем другая обстановка: перед нами Флоренция периода правления Медичи. Мы встречаем в этом городе трех друзей: Антонино ("Нино") Аргалья, Никколо ("il Machia") Макиавелли и Аго Веспуччи. И здесь, среди междоусобиц и бесконечных интриг, также пробивает себе дорогу идея политики, определяемой мыслителями. Но в обоих местах политика представлена как нечто большее, нежели система правления: Рушди вводит в игру набор магических и менее рациональных (кто-то скажет: более чарующих) факторов, которые можно было бы назвать "земными стихиями". Одной из них является вода, от которой в равной мере зависят как правители, так и их слуги. В качестве другой такой стихии выступает красота: Клеопатра с ее точеным носом (как некогда Елена с ее неотразимой прелестью) обладает способностью - и правом - мобилизовать армии, готовые идти на смерть.
"Является ли сила достаточным оправданием для личности, навязывающей окружающим свою волю?" - спрашивает себя странник и не находит ответа. Он ловит себя на мысли, что таким оправданием могла бы послужить красота: ведь он сам прекрасен, и опыт подсказывает ему, что в красоте заключена великая, необоримая сила.
"Весь мир подчиняется законам красоты", - сказано в книге Рушди "Земля под ее ногами" (" The Ground Beneath Her Feet"), но справедливости ради отмечу, что мужская красота не играет в последнем романе писателя особой роли: в этом плане дело ограничивается вышеприведенным пассажем. Недаром в названии книги фигурирует женское начало в лице флорентийской чаровницы. В будоражащих описаниях, откровенных и в то же время фантастичных, показано, как "вечная женственность" обнажает тщету всех форм государственного правления (в том числе и самых изощренных, обрисованных в "Государе"), в связи с чем сходит на нет разница между будуаром и борделем, семейным альковом и гаремом. Искусно воссоздавая легенду о Шехерезаде, Рушди переводит своих любимых героинь из разряда femmes fatales в категорию "волшебниц" или, может быть, лучше сказать "чаровниц": это соблазнительницы, созданные воображением, но тем не менее обладающие колоссальной мощью в "реальном" мире; это женщины мифов, легенд и мистических прозрений, всевластные существа, сотканные из поэтических тропов и звуков любовных песен. Когда в Генуе сходит на берег (с никем не управляемого корабля) фантазийная принцесса Кара Кёз в сопровождении похожей на нее как две капли воды и почти столь же соблазнительной компаньонки, сам Андреа Дориа, суровый адмирал, "стоит с открытым ртом, глядя на приближающихся странниц - то ли морских богинь, то ли поднимающихся из воды нимф".
Перед нами почти карикатурная гипербола "пира чувств", напоминающая шаржированные рисунки, на которых мужчины с выпученными глазами и высунутыми языками натыкаются на деревья или стены. "Автономность ее необычайной красоты, каковой не мог владеть ни один мужчина, знаменовала собой некую самодостаточность, вольную, как ветер; она была сродни духу, который веет где хочет". Подобные пассажи заставили Рушди признаться (в ряде интервью), что эта книга в самом деле написана под влиянием недавнего развода со знаменитой красавицей-сердцеедкой Падмой Лакшми. "Как недалек путь от чаровницы до ведьмы!" - восклицает рассказчик во "Флорентийской колдунье". Стоит ли удивляться тому, что нашлось немало журналистов, пожелавших прокомментировать это заявление? Но столь легкое (чтобы не сказать топорное) прочтение романа игнорирует кульминационный момент в развитии сюжет - я имею в виду эпизод, когда великий кондотьер Аргалья, оказывавший покровительство неуловимой и ускользающей принцессе Кара Кёз и не раз помогавший ей выпутаться из сложных ситуаций, приходит к пониманию того, что он должен спасти ее от мстительной толпы и, если понадобится, умереть ради нее: "Он не употреблял слово "любовь". Ему не раз случалось расточать это чувство, тратить его на женщин, которые дарили ему свою любовь лишь до тех пор, пока в нем нуждались. Он отмахнулся от этой мысли. На этот раз он отдал свое сердце раз и навсегда и считал благословением то, что ему предоставился такой шанс. Вопрос о том, достойна ли она его любви, не имел смысла. Его сердце давно дало на него ответ".
Поэтому после мрачных эпизодов в борделе и интерлюдий, живописующих сцены вожделения и порока, когда складывается ощущение, что весь мир вращается вокруг грубой похоти и ее сублимаций, - мы наталкиваемся на сияющую аллегорическую картину, иллюстрирующую девиз Amor Vincit Omnia [Любовь побеждает все]. В том случае, конечно, если самой любви удается победить в пределах человеческой жизни, поскольку в реальности любовников часто предают или убивают. Но не в этом ли суть любых романтических переживаний - и, соответственно, любовно-авантюрного романа?
Рушди написал образцовый любовно-исторический роман, оснащенный должным количеством эпических элементов, включающих сцены войны, завоеваний, убийств и пыток, а также династическое соперничество и ожесточенную борьбу по поводу интерпретации Священного писания. Место этого романа - где-то между "Саламбо" и "Ромолой". Действие развертывается в таких разных местах, как Индостан Великих Моголов и владения семьи Медичи, Оттоманская и Персидская империи и пропитанная кровью Валахия под управлением Влада Протыкателя (Vlad the Impaler). Приложенная к книге шестистраничная библиография отсылает заинтересованного читателя к произведениям Ариосто, работам сэра Ричарда Бертона и исследованию Годфри Гудвина о янычарах, а также к статьям в научных журналах на такие темы, как "Колдовские ритуалы во Флоренции эпохи Ренессанса". Классическая эрудиция автора сочетается с интересом к идиоматической народной речи, нередко сдобренной непристойной бранью. "В этом и состоит твое проклятие, - обращается к Никколо Макиавелли его друг, привыкший резать правду-матку. - Твой удел - видеть мир с гребаной ясностью, в которой нет ни грана доброты; кроме того, ты не можешь держать свои мысли при себе, тебе непременно нужно изрыгать их на окружающих, ведь тебе плевать на чувства людей. Почему бы тебе не пойти подрочить на полудохлого козла?"
Однако высшим достижением романа - его "суммой" (в средневековом смысле слова) - безусловно, является образ Акбара. Мрачный, мудрый и ироничный, он погружен в раздумья о великом обмане по имени религия: как и подобает императору, Акбар размышляет о том, не является ли этот король голым.
"Может быть, не существует такой вещи, как истинная религия. Да, он позволил себе сформулировать эту мысль. Он хотел бы иметь возможность рассказать кому-то о своем подозрении, что люди сотворили богов, а не наоборот. Он хотел бы иметь возможность заявить, что в центре мира находится человек, а не бог".
В другом месте Акбар обвиняет божество (на вполне еретическом, хотя и мягко выраженном, основании) в том, что "его существование лишило человеческие существа права самим формировать этические нормы". Едва ли можно было с большей заостренностью выразить контраст между ним и персидским шахом Измаилом, "самопровозглашенным воплощением двенадцатого имама на земле". В лице Измаила, "слывшего надменным, эгоистичным и фанатичным миссионером учения итна-ашари" [шиитской секты, верящей, что двенадцатый имам явится перед Судным днем], перед нами предстает человек, считающий себя " Vali Allah , наместником Бога. <?> Такие качества, как скромность, благородство и доброта, не входили в число почитаемых им добродетелей"; возможно, признание в нем отдаленного предшественника Хомейни не было бы слишком большой натяжкой.
Но и у Запада нет иммунитета против подобных процессов. Рушди показывает, что сделало фанатичное духовенство с милой его сердцу Флоренцией: молодой Веспуччи радостно скачет вокруг погребального костра в день, когда был сожжен Саванарола и клерикально-пуританский террор подошел к концу.
"Дьявол наслал на нас этих дьяволов, чтобы предупредить об опасности дьяволизма, - сказал он в тот день, когда тьма рассеялась. - Эти гребаные святоши терзали нас четыре года. Сутана святости - это гульфик, всякий раз прикрывающий стержень зла".
В результате два мира - мир потусторонних иллюзий и мир стихийного колдовства - разрушаются, столкнувшись друг с другом; но они оставляют за собой богатый перегной мифов и легенд в поучение следующим поколениям. Грозным напоминанием о водной стихии как субстрате существования служит "бунт" реки Арно, которая предает Флоренцию, высыхая на один год и один день; и, сходным образом, смертельная засуха приводит к разрушению Фатехпур-Сикри, великого и благородного города, построенного Акбаром. В какую сторону могло бы обратиться теперь наше иссушенное воображение? Ключ к ответу на этот вопрос содержится в имени молодого флорентийца Веспуччи: его зовут "Америго", и это слово служит смутным, но многозначительным намеком на идею нового мира. Даже обладающая колдовскими чарами Кара Кёз, ощутив признаки приближающегося истощения своих магических способностей, обращает взор на Запад: "Она реагировала на названия новых мест так, словно это были заклинания, способные утолить самые потаенные желания ее сердца. Она хотела слышать их снова и снова". Точно так же Шехерезада пыталась удержать свою состоявшую из одного человека аудиторию, не давая речи умолкнуть, - еще один пример силы, таящейся в слове искусного рассказчика.
Источник: "The Atlantic.Com"
Перевод Иосифа Фридмана