Ступени и взлеты русского символизма

Лавров А.В. Русские символисты: этюды и разыскания. - М.: Прогресс-Плеяда, 2007. - 632 с., 64 илл. - Тир. 2000 экз.

Многие исследователи Серебряного века становятся часто пленниками не столько языка теоретиков того времени, сколько тогдашней постановки вопросов. Язык критики и эстетики, сколь бы сильное развитие он ни получил, всегда остается предметом сознательного выбора, тогда как вопросы, поставленные символистами, кажутся вопросами универсальными. Хотя они и выражены в рамках философской проблематики второй половины XIX века, но тот размах, который они приняли у символистов, может производить неизгладимое впечатление. Большинство творческих эпох являют собой быстрое затухание яркой вспышки. Ученики не обладают и пятой долей того универсализма, которым были отмечены учителя. Ученики разрабатывают частные, маргинальные вопросы в сравнении с широтой взгляда и смелой речью учителей; более того, продолжатели просто странно выглядят на фоне начинателей. Но символистское движение Серебряного века, напротив, развивается так быстро, что даже любое эстетическое и биографическое крушение - это крушение на взлете. Каждое новое поколение привлекает все большее число контекстов, помещая символизм внутрь умножающегося количества исторических прообразов и теоретических отображений. Изменение культурных предпочтений и освоение неосвоенных языков происходило столь быстро, что контексты начали не только пристально рассматриваться, но и создаваться; и в этом создании очередных контекстов своего творчества символисты, сознательно или интуитивно, полагали свою главную заслугу.

Но такое развитие в сторону усложнения противоречило духу европейского символизма. Символист должен был ограничиться минимумом символов; только простые противопоставления явных противоположностей (дня и ночи, жизни и смерти - например, изобразительный ряд картин Г.Климта) производили впечатление глубокомысленности. Русские символисты, также работая с ограниченным набором символов, позволяли себе большую вольность в обращении с поэтическим стилем, давая простор стилизациям. Но главное - они искали внешнее обоснование своей деятельности. Только таким внешним обоснованием становилась не общественная значимость, как у их литературных противников, а опосредованная множеством мировоззренческих построений реальность. Усложненное видение реальности впитывало в себя множество "настроений". В преумножении контекстов легко было раствориться и забыться, предав себя во власть языковых грез.

Как же в символизме Серебряного века возникали самостоятельные явления литературы и мысли? Книга А.В.Лаврова - едва ли не самая убедительная в исследовательской литературе попытка дать ответ на этот вопрос.

А.В.Лавров исследует избыточность символистского творчества, когда символист уже не знает, куда еще приложить силы и какую выбрать маску. Когда в творческой области производство идет столь интенсивно, что личность уже растворяется в произведенном, любой литературный скандал оказывается роковым для судьбы личности. Как раз те, кто не были "избыточными", кто понимали, что они "поэты, а не пророки", были обречены трагическому жребию. Они были слишком равны себе, чтобы найти свое будущее. А.В.Лавров подробно изучает жизнь почти забытого поэта и журналиста Виктора Гофмана, оскорбленного критикой, и писательницы Надежды Львовой, невольной жертвы В.Я.Брюсова. Тот, кто не мог быть пророком, в эту эпоху не мог стать и чистым эстетом. Приходилось искать себя во множестве областей, религиозных и философских. Именно таким человеком, филологом в поэзии и богословом в критике, был С.М.Соловьев, племянник философа, которому А.В.Лавров посвятил горестный очерк:

"Подобно тому как для древних авторов основным исходным материалом служила античная мифология, так и для Соловьева неисчерпаемым резервуаром для собственных вдохновений становилась вся мировая культура - история, религия, поэзия, та же античная мифология; блестяще образованному автору этого было достаточно, прочный культурный панцирь надежно защищал от стихии "бессознательных" творческих порывов".

Но Соловьев, добровольный подражатель Брюсова, невольно стремившийся даже к большему, чем Брюсов, не смог сберечь себя от самых жестоких событий ХХ века. Человек простой и трезвый, он претерпел и гонения, и лишения, и аресты. Он познал сумрак тюрем и психиатрических лечебниц с издевательскими допросами и зияющей безысходностью. Из воспоминаний дочери С.М.Соловьева, которые приводит А.В.Лавров, в 30-е годы:

"Он жил ожиданием конца света... Он очень трезво рассказал о том, что решил встретить конец света на Николаевском вокзале, откуда уезжали в милое Дедово, в Надовражино, в Шахматово. Когда он пешком пришел на вокзал, была уже ночь. Спящих на лавках и на полу людей он принял за умерших. Стояла поздняя осень. Отец решил встретить смерть среди деревьев и оказался в Сокольниках. Очевидно, он утром вышел на шоссе, где его обнаружил милиционер".

А.В.Лавров выбирает в качестве героев принципиально "анахронических" людей. Таков Волошин, который со своей эклектической мистикой никак не вписывался в боевые эстетические программы своих коллег, но при этом оставался одним из лидеров общей символистской эстетики. Волошин смог отстоять свои позиции прежде всего потому, что подчеркивал открытость современного искусства, в отличие от дошедшего до предела средневекового символизма, который он сводил к "иллюстрациям", ярким картинкам, а также в отличие от романтизма, наследию которого Бальмонт и Волошин придали небывалую психологическую остроту. Другим живым анахронизмом оказывается Эллис (Л.Л.Кобылинский), воспринимавший идеологически то, что для других диктовалось человеческими отношениями, вспышками симпатии и антипатии. Где другие ссорились, Эллис, воспроизводя язык тех, кого брался защищать, рвался в бой, как чистый рыцарь веры, считая себя защитником не человека, но истины.

Волошин оказывается мастером жеста, как мастером жеста была З.Н.Гиппиус, пространный очерк о жизни и творчестве которой открывает книгу. Стихи Гиппиус - типичные стихи на случай, но дейктический (указующий) жест придавал им, как показывает А.В.Лавров, почти мистериальное звучание. Столь же дейктична научно-эссеистическая проза этой эпохи, построенная как непрерывный комментарий самой себя. К этой прозе А.В.Лавров относит не только беллетризованные биографии Д.С.Мережковского, но - неожиданно - и раннюю книгу В.М.Жирмунского о немецком романтическом мистицизме.

Жанр романизованной биографии, любимый Мережковским, часто рассматривают упрощенно, сводя его особенности к объединению искусства и жизни в русле идеи символистского "жизнестроительства". А.В.Лавров показывает неожиданно эксцентричную природу этого жанра, связанного и с журналистским духом русского символизма, и с попыткой использовать в гибридных жанрах минимальные средства. Создание гибридных жанров, как показывает исследователь, было вызвано не только эстетическим, но и мировоззренческим кризисом большинства ранних символистов. Рассматривая такого раннего символиста, как И.Ореус (Коневский), А.В.Лавров показывает, из какой неопределенности и смуты ему приходилось выстраивать собственное мировоззрение, пытаясь найти хотя бы самые зыбкие границы восприятия мира и не видя вокруг ни одной надежной категории, которая позволила бы осмыслить бытие. Ни о каком лидерстве и жизнестроительстве тут говорить нельзя: нужно было обрести хотя бы минимальные основания положительного высказывания, с трудом подбирая нужные слова и выражения. Также, рассматривая маргинальные прозаические жанры А.М.Ремизова, А.В.Лавров показывает, что Ремизов стремился дать слово тем, у кого этого слова еще не было, это был рискованный и конфликтный путь, на котором декларирование какой-то идеи потребовало бы буквально нечеловеческой ответственности.

Декларировать русским символистам приходилось только себя, либо всей своей жизнью воспроизводя "гибельный пожар" трагедии, либо же, отстранившись, открывать все течение мировой истории, в которой формы переходят друг в друга, никогда себя не избывая.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67