Есть переводчики, которые «примериваются» к тексту, ходят вокруг него как паломники, наконец, решающиеся поставить рекорд по прыжкам в высоту. Есть другие переводчики, которых привлекает их собственная изменчивость – они примеривают на себя стили, как примеривают изделия высокой моды, хотя зеркало идеального перевода постоянно ускользает в тумане языковой неопределённости. Григорий Кружков, профессор РГГУ, известный прежде всего как переводчик елизаветинских поэтов и Йейтса (который «крылом помавает», в оригинальном стихотворении Кружкова), принадлежит к третьему, очень интересному типу переводчиков: это авиаторы и машинисты перевода, преодолевающие большие временные расстояния без промежуточных остановок, по гладким рельсам мечты или по воздуху свободной речи.
В книге «Луна и дискобол» собраны статьи Кружкова по теории перевода. Кружков любит находить «синхронизм»: лежащее на поверхности сходство между Йейтсом и обэриутами, менее очевидное сходством между Пушкиным и Эмили Дикинсон («пунктуационные вольности» в рукописях как ключ к динамике замысла в эпоху чаемого ускорения транспортного сообщения), еще менее очевидное между Фростом и Буниным – прозаизация быта как поэтизация истории. Во многом читатель книги Кружкова чувствует себя как современный путешественник, листающий гуглкарты и туристические форумы на своем планшетнике в аэропорту, чтобы по приезде не делать банальные фотографии, а заметить то, что не замечают другие. Такое умение замечать – это и развитие чувственности, но чувственности особой. Это не эмпатия, не сочувствие другому, это чувство размаха, ощущение роста, того тока подземных вод, который питает деревья мысли – что любили наблюдать почитаемые Кружковым Блейк или Йейтс.
История англоязычной поэзии прочитывается Кружковым как рост этих метафизических деревьев: о деревьях ничего не говорится, но говорится о ветвящихся смыслах, о алгоритмах стилеобразования, которые вполне можно представить в виде древовидных графиков. Этот процесс имеет свое великое преддверие, елизаветинскую эпоху, открывшую, что можно осуществить эстетическую игру в пределах одного только слова, словесности, не обращаясь к великим идеям, к репрезентациям власти, а просто открывая царственные возможности слова. Когда рифмы так же послушны слову, как подданные королю, тогда даже легкомысленный жанр может взойти на престол эстетического внимания. Поэтому Кружков так яростно борется с Гилиловым и другими критиками традиционного авторства Шекспира: для него сторонники аристократического происхождения шекспировского творчества просто-напросто смешивают первые импровизации освобождённого английского слова, играющего радугами граней, с аристократической фанаберией, которую хотят приписать Шекспиру. Правда, точно ли нужно считать аристократов изобретателями только слов, а людей из народа (включая «безумцев» вроде жившего в XVIII в. Кристофера Смарта) изобретателями концепций? Или концепция все же требует третьего участника, условного Эразма Роттердамского, артиста-ученого, который покроет шатрами концепций всю Европу? В романтической поэзии поспешно вырастали целые организмы, эти вундеркинды чувственности, целые раскидистые деревья ассоциаций, которые так иногда далеки в культурном (не семантическом) плане, что между ними может проскочить молния целого стихотворения. Наконец, постистория, вычитывающаяся из заметок и переводов Кружкова, эпоха от Джойса до Борхеса – это эпоха образов, способных переспорить органическую жизнь, и рассыпающихся искрами сухих лаконичных концепций уже самой новейшей поэзии. – А. Марков.
Кружков, Григорий. Луна и дискобол: о поэзии и поэтическом переводе. – М.: РГГУ, 2012. – 516 с. – 1000 экз.