Новая книга Рене Жирара – не столько о жертве, сколько о символическом обмене. Только это обмен уже не победами, а поражениями, не ценностями, а ущербными состояниями. Логику символизации, в психоанализе, и у Делёза и Гваттари, Жирар критикует, считая, что эти символы давно уже введены в употребление, равно как и суд над растратчиками уже произошел.
Есть в книге Жирара один важный момент – рассуждая о многочисленных перекличках между реальной биографией Достоевского и его сюжетами (унижение, искушение самого себя, несбывшаяся кротость), он видит вершину творчества Достоевского в «Братьях Карамазовых». Это, как он считает, роман примирения, роман, снимающий противоречия между идеей и материей. Такой подход к роману слишком непривычен для тех, кто видит в образах его прежде всего механику соблазна, уравновешенную сомнительными утешениями.
В «Братьях Карамазовых» все было доведено до конца. Черт абсолютно объективирован, изгнан, заклят; поэтому он и должен присутствовать в произведении в качестве черта. Чистое зло выявляется и обнаруживает свое небытие; оно больше не пугает; отделенное от человека, которого оно преследует, оно кажется даже смешным и нелепым; оно только ночной кошмар.
Это бессилие черта не является ни на чем не основанной идеей; это истина, записанная на каждой странице произведения. (126)
С точки зрения Жирара, Иван Карамазов и другие искусители внутри сюжета романа выступают как эпигоны черта: поэтому их позиция заранее неинтересна, она символически отменена, она служит только драматургии действия, но не драматургии той мысли, которая являет себя в романе как чистый дар.
Это искусство, обнаруживающее разделения и раздвоения идолопоклоннической гордости, уже само не является раз двоенным. Сказать, что оно открывает добро и зло как чистый выбор, — значит сказать, что в нем уже не остается манихейства. Мы чувствуем, что в любой момент Иван может спастись, а Алеша погибнуть. Чистота последнего, которая всегда находится под угрозой, не имеет ничего общего с неподвижным совершенством Мышкина. (…) В произведениях о подпольной жизни события, как мы видели, часто происходят, когда на улице туман или снег, смешанный с дождем. Эта двусмысленная и неопределенная погода межсезонья, эта двойственная погода во многих сценах «Братьев Карамазовых», и особенно в эпизодах детства, уступает место ветру, солнцу, ледяному холоду и сияющему снегу настоящих зимних дней. Чистый свет возвращает предметам четкость и самотождественность; холод все сжимает и стягивает. Эта здоровая и бодрая погода — время наконец-то завоеванного, обретенного единства. (129—130).
Получается, что на смену двоящейся и потому неверной идеалу погоде приходит та погода, через которую просвечивает сам идеал. Это, как кажется, противоречит главной морали романа – невозможности идеала: идеал Мадонны осуществляется только в близнечестве с идеалом содомским, идеал христианского общества, который проповедует старец Зосима, оказывается дискредитирован судом над Митей – инфернальной пародией, с апостолами-присяжными и пророками-адвокатами. Мы видим вовсе не изживание соблазна, который ни на что уже не поменяешь, но, напротив, сильнейший соблазн, вызванный окончательным и бесповоротным сближением противоположностей.
Неожиданный ключ к позиции Жирара дает один эпизод из классической для французской традиции книги Жана Валя о Гегеле. Вспоминая значение для мысли Гегеля его товарища по Тюбингену поэта Фр. Гёльдерлина, Валь приводит наиболее «гегелевскую» по стилю цитату из поэта:
«Смерть индивида, то есть момент, когда организованное снимает свое “Я”, свое единичное существование, которое достигло крайней остроты, когда неорганизованное снимает свою всеобщность, не как в начале, в идеальном смешении, но в реальном сражении, в более энергичном бою, поскольку единичное против крайности организованного должно постоянно стремиться к активному обобщению, должно постоянно вырываться из центра, а единичное против крайности неорганизованного должно всегда еще больше концентрироваться, всегда еще больше завоевывать центр и становиться еще более особенным; момент, когда организованное, ставшее, следовательно, неорганизованным, кажется, восстанавливается и возвращается в себя, сохраняя себя привязанным к индивидуальности неорганизованного, и когда объект, неорганизованное, кажется, восстанавливается, обнаруживая в тот же самый момент, когда он примиряется с индивидуальностью, организованное в самой крайней точки неорганизованного, таким образом, что в тот же самый момент, при рождении самой большой враждебности, осуществляется и самое большое примирение».
(Валь, Жан. Несчастное сознание в философии Гегеля. / пер. с фр. В.Ю. Быстрова. – СПб.: Владимир Даль, 2006. – С. 124—125).
Этот темный и переполненный абстракциями текст становится ясен, если посмотреть на него через призму критики Жирара, в игре граней его достоевсковедческих открытий. И одновременно, ясно становится, почему Жирар так оценивает последний роман Достоевского.
Соблазн, который мы привыкли понимать односторонне, как игру соблазнителя и соблазняемого, и для Гельдерлина, наследующего Руссо, и для Достоевского, наследующего Бальзаку, оказывается двусторонней игрой «организованного» и «неорганизованного». Дело не в том, что соблазнитель может своей речью вызвать в жертве своего соблазна нужные ему аффекты и порывы – как раз соблазн в «Братьях Карамазовых» безмолвен до крайности. Напротив, о чем и хочет напомнить Жирар, настаивающий на активном участии жертвы в написании сценариев бытия, соблазнитель и соблазняемый одинаково подвержены аффектам, они буквально близнецы своей мученической доли. Различие только в том, что соблазнитель более «организован», и потому соблазном ему до некоторой степени становится «всеобщность», весь мир.
В свою очередь, соблазняемый «не организован», но его искушает уже не мир, не абстрактно-становящаяся всеобщность, но нечто предельно конкретное и родное; он уже с самого начала в лапах соблазнителя из-за своей беспечности. Перед нами не ситуация «исповеди сына века», но ситуация развращенности самой природы, которая с самого начала поставлена в ситуацию двоящихся мыслей, близнечного противостояния, взаимодополнительности, оборачивающейся сразу взаимной гибелью подлинности. Об этом Жирар много пишет в своей книге, разбирая и Пруста, и Камю, и Делёза и Гваттари.
«Восстановление», то есть спасение соблазненного, тогда и происходит не просто в миг высочайшей борьбы, но и в миг высочайшего искушения. Именно поэтому Жирар вдруг упомянул холод, все сжимающий и все восстанавливающий в первоначальной чистоте. Холод, сжимая сосуды и суставы (по Гёльдерлину – концентрирующий и требующий «завоевать центр»), останавливает горячность соблазна, давая «неорганизованному» просто предстать как он есть, не обольщаясь своим якобы «существованием» на фоне «несуществования» двойника. Именно тогда страсть, играющая в крови, предельно сближается с этой темной стихией. Тогда как зрение омыто жертвой, принесенной ему, божественной жертвой, которой буквально целого мира мало.
Поразительно, сколь совпадает описание действия холода у Жирара, возвращающего четкость, ясность и конкретную единичность, и описание «становления особенным» у Гёльдерлина, данное с теми же самыми ключевыми мотивами единичности и неповторимости. Также поразительно, как у Гёльдерлина неорганизованное с самого начала уже «сняло свою всеобщность», а организованное, близнечно названное «единичным», приобрело предельную остроту – и по Жирару соблазн – это уязвление, попадание острия в точку, а вовсе не театральная механика вербовки.
Именно в соблазне острота и оказывается индивидуальной, нет иерархии более общего и более частного, но есть только диалектика на острие копья, на котором и палач и жертва. И вот, обнажение этой конструкции в «Братьях Карамазовых», прежде закрытой беллетристическим пониманием двойничества и сюжетным пониманием поражения-раны-унижения, и делает последний роман Достоевского величайшим жестом освобождения. Именно тут, по Гёльдерлину, на «крайней точке», уже не на берегу утопии, а далеко за ее берегом и осуществляется то преодоление соблазна, который был всегда и везде. – Александр Марков.
Жирар, Рене. Критика из подполья. / пер. с фр. Натальи Мовниной. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 256 с. – 1000 экз. (Серия: «Интеллектуальная история»).