Инишев И.Н. Чтение и дискурс: трансформации герменевтики. - Вильнюс: ЕГУ, 2007. - 168 с. - тир. 500.
Книга И.Н.Инишева систематически исследует развитие современной герменевтики. Предметом книги стал опыт, приобретенный герменевтикой в последнее время, когда с новой остротой встал вопрос о "каноническом" искусстве. Инишев рассматривает герменевтику так, словно она представляет собой уже построенное здание, давно открытое для посетителей. Текущее функционирование герменевтики оказывается для автора важнее задачи ее выстраивания.
Инишев мыслит только одно отношение языка и общения - опосредование. Как он пишет, коммуникация "опосредована языком" (с.6) и случаи несловесной коммуникации и интуитивного понимания относятся только к бытовой сфере. Согласно Инишеву, мыслящий человек уже полностью погружен в язык, который обозначил все человеческие действия и расчертил для них пути. Инишев говорит не о мире вещей, а о мире языка, с которого и начинается всякое рассмотрение вещей.
Инишев пытается истолковать "лингвистический поворот", то есть повышенное внимание к языку в мысли ХХ века, как новое самосознание не только гуманитарных наук, но и философии. Горизонтом сознания стал язык. Язык "растворяется" в том, что "посредством него обнаруживается" (с.17), то есть все структуры, с помощью которых язык расчерчивает и упорядочивает реальность, уже даны в общечеловеческом опыте. "Герменевтическая экспликация артикулирует опыт, который "всегда уже" обладает структурой, но не формой языка" (с.18, курсивы автора). Язык уже вобрал в себя все вещи мира, и единственное начало, которое может произвести новое действие, - это выразительность словесного произведения.
"Универсальность" герменевтического опыта, о которой говорил Г.-Г.Гадамер, была для Гадамера универсальностью исторической жизни, в ходе которой, производя различие между ближайшей и отдаленной историей, между текущим восприятием и уже опосредованным и осмысленным опытом, и можно было уяснить себе смысл опыта. Инишев понимает "универсальность" только как "универсальность опосредованного языком опыта мира" (с.36). Так же и Хайдеггер, по мнению Инишева, отождествлял текст и процесс чтения, тождественность которых устанавливается по противоположности выраженному в языке готовому опыту. Но Хайдеггер никогда не сближал чувственное восприятие и интеллектуальные операции, поэтому никогда не посмел бы утверждать тождество текста и его прочтения.
Литературный опыт понимается у Инишева как отстаивание независимости литературы, как своего рода наращивание общечеловеческого политического опыта. И действительно, современная литература декларирует свою независимость не только художественными средствами, но и игрой с интеллектуальной ситуацией. Инишев выделяет в немецкой эстетике последнего времени переход от чувства к интуиции, соединяющей в себе эмоциональную и интеллектуальную оценки. Но при этом не оговаривается, что интуиция познает только индивидуальное.
Инишев много говорит о подходе к герменевтике, предложенном Х.-У. Гумбрехтом. Главное свойство, которое Гумбрехт приписал явлению, - его неконтролируемость. Такая игра явления в прятки с самим собой позволяет отождествить герменевтику с искусством замечать наличие или спрятанность явления. Гумбрехт разводит ближнюю и дальнюю историю с гораздо большей простотой, чем это делал Гадамер: произведения искусства оказываются текущим опытом, а "эстетический опыт в целом" сосредотачивает в своем фокусе все неконтролируемые явления, представляя собой "большую" историю. Определенность перехода от большой исторической игры к частному переживанию (к игровой реакции), четкость этой границы, принципиальная для Гадамера, оказывается совершенно отброшена Гумбрехтом.
При этом эстетику Гадамера Инишев считает образцовой. Он видит в эстетике Гадамера обогащение любого текущего человеческого опыта, как во время его сбывания, так и во время его осмысления. Он считает, что Гадамер смог доказать, что переживание искусства - это пробный опыт перед большим опытом бытия. При этом гораздо меньшее внимание уделяется другому аспекту деятельности Гадамера. Изучая игру, Гадамер вовсе не настаивал на том, что производимые внутри игры операции могут быть перенесены на участие в большой жизни, что импульсы, которые человек получает в игре от реальности, создают действительную картину реальности. Напротив, эстетика, опираясь на понятие игры, у Гадамера, скорее, критикует первоначальный исторический опыт человека. Этот исторический опыт оказывается слишком несбалансированным, незрелым, основанным на выяснении отношений с миром, тогда как игра, будучи осмыслена как действие, в котором вмиг игры все отношения уже выяснены, является лучшей критикой такого исторического опыта.
Инишев исходит из того, что всякое прояснение опыта есть уже создание должного знания, вроде того, как эффективный механизм улучшает промышленное производство. Кажется, что достаточно улучшить коммуникации и бросить все имеющиеся средства на этот эффективный механизм, изъяв их из более сомнительных сфер, как на место обычной рутины придет заинтересованность в добыче и обработке знания. В герменевтическом опыте, по Инишеву, и возникает механизм "артикулирования телесности" (с.84), когда телесные возможности человека, то есть его речь и мысль, отливаются в произведении. Прежде загадочное для многих людей, произведение вдруг исполняется на глазах у зрителей, все ружья выстреливают.
Такую картину Инишев пытается подтвердить через противопоставление эстетического переживания и повседневного опыта. Эстетическое переживание всегда полное, интенсивное, тогда как повседневный опыт слаб и ничтожен. Но такое противопоставление было бы верно только в одном случае: если предположить, что мы уже сидим в театре, в котором разыгрываются драмы по определенному сценарию, и что поэтому мы и можем переходить от наших повседневных телесных чувств к восторженным и сражающим нас переживаниям.
При этом ниже (с.95) сам Инишев говорит о необходимости отказаться от "точки зрения искусства". Эта точка зрения догматична, она принудительно разрушает непрерывность жизненного опыта. Но ведь это возражение взято из бытового опыта, в котором встреча с искусством разрывает цепь готовых социальных реакций. Инишев вспоминает рассуждения В.Беньямина об искусстве образцов, воспринимаемом сразу многими людьми, и рассуждения Гадамера об искусстве как об одной из функций бытия, как о сбывающемся на наших глазах самопредставлении бытия. Но и для Беньямина, и позднее для Гадамера опыт искусства отсылал к некоторому полю смыслов: отсюда вера обоих в то, что для описываемого ими опыта встречи с архитектурой или поэзии уже существует готовый язык. Для Инишева этого поля смыслов не существует, для него есть только механика восприятия, своей социальной ценностью уравновешивающая рутинный опыт повседневности.
Сближение Беньямина и Гадамера как теоретиков коллективного эстетического опыта совершенно замечательно. Но при этом только вскользь упомянуто их главное отличие: для Беньямина (который принадлежал к эпохе формализма с его тематизацией "вчувствования") искусство ничего не репрезентирует, оно только организует реакции зрителя, а для Гадамера это совсем не так.
Коммуникацию Инишев трактует как особое употребление речи, то есть речь оказывается первичной по отношению к смыслу. Вместо поля смыслов выступает поле речи как сложный механизм, производящий смысл. При этом мир оказывается лишь одним из моментов коммуникации (с.160). Здесь сразу же открывается противоречие: коммуникация покрывает все языковые явления, но определить, что такое язык, оказывается невозможно: горизонты языка и горизонты коммуникации не совпадают. Цель автора - расширение коммуникативной этики, поиск тех способов узрения вещей, которые показывают, что социальная коммуникация - только частный случай множества других взаимодействий. При этом молчаливо подразумевается, что любые взаимодействия людей расширяют человеческий опыт. Но из истории известно множество случаев как раз сужения опыта в ходе взаимодействия, самый простой такой случай - война, когда переоценка статусов воюющих сторон оказывается важнее любого обогащения опытом. Впрочем, у Инишева любая стратегия отождествляется с речевыми операциями, поэтому война как историческое событие невозможна, она возможна только как факт языка.
Последняя глава книги Инишева - попытка примирить герменевтику Гадамера и этику Хабермаса. Примирили их общие метафоры. Если у них находятся общие термины, такие как чтение, общение или самосознание, то эти термины глубоко метафоричны. Именно здесь сравнение двух мыслителей оказывается наиболее продуктивным и поражает точностью и здравостью. Эта последняя глава может служить отличным введением в мысль этих философов.