Современная русская литература прирастает взаимодействием с мифами прошлого и все более легким смещением в будущее. Примером тому роман Ольги Славниковой "2017". Для того чтобы создать свой первый "уральский", отчасти "хрестоматийный" и как будто бы "футурологический" роман, Ольге Славниковой понадобилось пять лет прожить в Москве. И теперь этот роман стал вторым после сказок Павла Бажова полюсом уральского мифа в русской литературе. А также первым обращением к "проблеме 2017 года", своеобразным социальным преломлением очень в свое время нагнетавшейся технологической (компьютерной) проблемы 2000 года, на самом деле оказавшейся фантомной.
Ольга Славникова создает в романе целый мир - со своими богами, демонами, призраками, традициями, с ощущением внутренней жизни природы и общим Рифейским (как в античности назывались Уральские горы) мифом, внутри которого переплетаются между собой несколько виртуозных сюжетных линий, пересказывать которые своим языком, думается, нет большого резона.
Именно такого романа от Славниковой, по признанию многих прочитавших его литераторов, никто не ожидал, хотя обычные приметы насыщенной метафорами славниковской прозы здесь, конечно, присутствуют. Это, с одной стороны, очень прозрачная при всей своей концентрированности проза, а с другой - очень "вкусная". Возможно, сверхплотность и одновременно прозрачность бунинской новеллистики помимо Бажова привели Ольгу Славникову к организующей этот роман идее прозрачного и непроницаемого кристалла. "Прозрачность воспринималась юным Крыловым как высшее, просветленное состояние вещества. Прозрачное было волшебством. Все простые предметы принадлежали к обыкновенному, этому миру: как бы ни были они хитро устроены и крепко запаяны. Можно было вскрыть и посмотреть, что у них внутри. Прозрачность относилась к миру иного порядка. Вскрыть его, попасть вовнутрь было невозможно".
Второй, "вкусовой", посыл подтверждает обилие своеобразных "гастрономических" образов. Как в момент близости смотрит на возлюбленную, представившуюся ему Таней, герой Иван Крылов? "Соски ее были большие и мягкие, как переспелые сливы, на узком, немного осевшем животе обнаружился шрам, похожий на нитку вареной лапши".
Это притом, что она в целом предстает как почти бесплотное существо: "?Он увидел, что от ее купания даже не запотело зеркало". Ему приходилось буквально будить ее длинное тело, покрытое мурашками, напоминающими снежную крупу. В итоге кожа становилась "пившейся как тонкая сметана с ее гармоничных, дивно отшлифованных костей". "Знаменитые рифейские дожди со снегом" в его памяти - "холодная овсянка на воде, на вкус отдающая углем" (ясно, что в действительности это само по себе не вкусно, но здесь это ведь только ингредиент). Высоковольтная вышка тонет в свечении нередкой на Урале летающей тарелки, опять-таки "будто ложка в сметане". Минералогический наставник Ивана профессор Анфилогов, использующий свой аквариум в качестве оптического сейфа для драгоценных самоцветов, оставлял рыбам "их стихию осевшей и мутной, будто выкипевший суп". Правая фара автомобиля у нанятого минеральными конкурентами соглядатая Ивана была "как яйцо, с кровянистым желтком".
Апофатическим элементом литературной гастрономии всегда был голод. В экспедиции охотников за уральскими минералами (хитников) "голод, подступая, был как длинный поцелуй взасос, от которого совсем пустело в животе". В итоге именно голод, а не способы его удовлетворения, в каковых автор, как отмечено выше, знает толк, становится своеобразной единицей измерения времени и пространства: "Собственно, хитники почти уже съели свою обратную дорогу".
Готовя читателя к принятию литературно более калорийной метафизической пищи, "кулинарная" хозяйка Медной горы вместо меню предлагает классификацию типов и стадий голода: "Анфилогов знал, что человек может месяц не принимать еды и остаться в живых. Но это если он лежит в кровати, под наблюдением медиков и забастовочного комитета? Анфилогов знал, что голод, овладевая человеком, способен на спецэффекты: какое-нибудь дикое место вдруг предстается родным, как собственный дачный участок? Анфилогов знал, что состояние голода сходно с состоянием гипноза, и теперь въяве ощущал первые подступы этого мягкого транса. Каждое утро ему казалось, будто он уже принял решение сворачивать лагерь и теперь его осуществляет. Одновременно он ощущал себя вблизи своих шурфов абсолютно как дома; поцелуи голода будили в нем какую-то мечтательную чувственность, желание женщины, субтильной и бледной, с тонкими косточками, вместе составляющими совершенный скелет, с маленькими молочными железами, припухлыми, будто детские гланды".
При всей метафизичности голод не теряет у Славниковой и конкретно-исторического измерения. Ведь сограждане в целом сохраняют генную память о голоде, которая при обострении способна поднять их на новый 17-й год, только теперь 2017-й. Фантастический элемент присутствует в "2017-м" в отличие от традиционных антиутопий где-то на заднем плане, как радиотреп, который обычно не замечаешь, включая сознание только при прогнозе погоды. Размышления разбогатевшей "официальной" жены Ивана Тамары о ставших никому не нужными в современном информационном мироустройстве миллиардах людей, не умеющих вынести самих себя, обостряются их неспособностью найти новые формы социального протеста, который в ходе переодевания протестующих в старые одежды "красных" и "белых" приобретает характер самопроизвольного политтехнологического фарса. Славникова трезво констатирует закрытие гуманистического проекта в современном мироустройстве, и это корреспондирует, в частности, с мнением современных "новых левых" философов Э.Балибара и И.Валлерстайна о том, что две тысячи лет назад идеи типа "нет ни эллина, ни иудея" находили питательную почву среди самых обездоленных людей. Теперь же нация, раса и класс служат для них убежищем. И если одно из этих убежищ рассыпается, то они быстро переходят в соседнее, чем и объясняются столь стремительные колебания от одного к другому при всей их кажущейся несовместимости.
Но у Славниковой получается, что все эти "схроны" безысходны, если не карикатурны. История необратима (для подтверждения чего автору и понадобилось легкое фантастическое смещение на десять с небольшим лет). Призрачный шанс послужить убежищем пока остается не у временн ых завихрений, а у почвы, тоже, однако, просматриваемой до мельчайших деталей из космоса, откуда уже есть возможность регулировать сам ее состав (соответствующие монополии в силах не допускать открытия новых месторождений драгоценных металлов - это, кажется, уже никакая не фантастика).
Повышение значения политической и художественной геологии отдельных местностей в современном мире сопровождается концептуализацией понятия регионального культурного текста. Славникова (как известно, не только писатель, но и достаточно активный критик) доводит до определенного логического завершения т.н. уральский текст и уральскую метафизику, обыгрывая и иногда видоизменяя образы Бажова. Внутри уральского мифа формируется и городская метафизика уральского центра - Екатеринбурга.
То есть бытие усложняется и расцвечивается при движении с его верхних этажей вглубь. А молекула глобализации трактуется как примитивное явление, все более упрощающееся в верхних эшелонах власти. Как бы в пику ей влюбленные герои затеяли странную городскую игру. "Тогда и были куплены два одинаковых атласа города, с тем же Оперным театром на обложке, освещенным в четыре яруса мелкими белыми огнями, с последними сведениями касательно городского транспорта и напоминающей сложную органическую молекулу схемой метро. Теперь свидания назначались так: Иван называл какую-нибудь улицу из приведенного в конце алфавитного списка - на удивление длинного, наполовину состоявшего из суконных фамилий малоизвестных революционеров, отчего создавалось ощущение, будто предстоит поездка к каким-то нетрезвым пролетарским родственникам, а Таня прибавляла номер дома, наугад называя цифру; в следующий раз все происходило наоборот. Так они гадали по городу. Никто из них заранее не знал, чем окажется строение, вытянутое, как билетик из лотерейного барабана. Иррациональность затеи усиливалась тем, что карты еще в советское время были искажены: сами пропорции промышленного города оказались засекречены так, что последствия искажений, подобно последствиям полиомиелита, сказывались на структуре города как реального, так и изображенного, сообщая улицам странные вывихи и заставляя неоправданно вилять, срываясь рогами с проводов, городские неуклюжие троллейбусы".
Итак, углубление в пространство, вплоть до полного его "съедения", оказалось у Славниковой более удачным, чем, я бы сказал, вполне "сытые" игры со временем. И все же введение футурологического элемента в "2017" способствует художественному прорыву в сторону самоопределения современной России. Кажется, он побуждает переосмыслить и сложившиеся литературные карты.