Крепкий гобелен повествования

Метароман – так называют жанровую форму «романа о романе», повествования, главной проблемой в котором становится воссоздание героем-писателем художественного целого – всегда сталкивается с одной существенной трудностью. А именно, если герой романа – художник слова, и если весь роман – его речь о самом себе, то как можно говорить о развитии героя? Мы привыкли, что характер героя куется в суровых испытаниях, что из душевных мук, соблазнов и решений он выходит совсем другим человеком, знающим себя иначе, чем он знал до этого. Но такое самопознание происходит только в самом конце, а в метаромане получается, что человек с самого начала себя знает, в каждом слове доводит свой автопортрет до совершенства, композиционно верными штрихами обозначая свое место в бытии. О каком развитии может тогда идти речь, нет ли здесь просто лелеяния внутреннего сокровища своей души?

В.Б. Зусева-Озкан отвечает на этот вопрос очень изящно. Герой метаромана всегда пишет роман своей жизни, стремящийся совпасть с закономерным развертыванием романного жанра, но никогда его не дописывает. Он бросает его на полуслове, на недоконченной фразе, наподобие того, как в быту человек может вдруг впасть в тоску, или забросить свое дело от испуга, или войти в конфликт с соседом, и оттого расстроиться. Герой-сочинитель в метаромане точно так же обходится с пером, письмом, плетением словесных описаний и обоснований мира, как обычный человек обращается с подручным ему бытом. Он уходит от обоснованного и продуманного мира, рвет рамки готовых форм, – и остается только вместе со своим видением, прозрачнейшим и необоримым. Именно в этом, а не в свободной игре регистрами, и видит автор суть «свободного романа». Как переплести все чувства, мысли и поступки в единую ткань, не запутавшись в ней? Только видя ткань с самого начала, как идеально складывающуюся в рулон сюжета и рифмующуюся с беглыми впечатлениями комнаты повседневной жизни.

В романе Набокова «Дар» В.Б. Зусева-Озкан видит прежде всего историю вынужденных воплощений: герой должен воплотиться в поэта и писателя, другие персонажи должны воплотиться в полноценных героев со своими характерами. Драма воплощения оказывается разыграна по нотам пушкинского «свободного романа», но только если Пушкин мог воплощать параллельные сюжеты (как по-разному могла складываться судьба Ленского, если бы он не был убит), то Набоков всякий раз судится с Создателем вселенной за то, чтобы хотя бы одно воплощение было реальным, а не сновидческим. Где у Пушкина – две несбывшиеся, но реальные судьбы Ленского, там у Набокова – устрашающий близнечный миф, сновидчески предвещающий бедствия.

А в романе А. Жида автор прочитывает совсем другой миф – напоминающий скорее о Юнговской тени, чем о Юнговских близнецах. Именно, невроз от того, что ненаписанная книга означает ненаписанную, провалившуюся судьбу. Что непомысленная мысль, улетевшее вдруг чувство – это несбывшийся характер и отменённая личность. Такое невротическое переживание мира, в котором не только перестали писать романы и письма, но даже не могут вовремя вымолвить фразу, без жалости сокрушая зеркало своего ума, В.Б. Зусева-Озкан возводит к роману Стерна, как своеобразной энциклопедии разрушения поэтики. А продолжение находит в романах М. Кундеры, без зазрения совести играющего осколками просветительского зеркала ума. – А. Марков.

Зусева-Озкан В.Б. Поэтика метаромана: «Дар» В. Набокова и «Фальшивомонетчики» А. Жида в контексте литературной традиции. – М.: РГГУ, 2012. – 232 с. – 500 экз.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67