Эко Умберто. Полный назад! "Горячие войны" и популизм в СМИ / пер. Е.Костюкович - М.: Эксмо, 2007 - 592 с. - тир. 20100 экз.
Новая книга Эко, в которой собраны публицистические выступления последних лет (до 2005 года), написана в старом добром жанре "истории развития" - собственно, этому принципу, как матрице, подчинены все газетные и журнальные публикации Эко. Сборник выступлений вобрал в себя множество тем: от международной политики до биоэтики, от конспирологии до теории массовой культуры. Название книги разъясняется в предисловии: в современном мире, столь быстро изменяющемся, всплывают, словно забытые кадры памяти, то военная пропаганда, то желание отказаться от экологических принципов и вновь разрешить такое забытое развлечение, как охота, то тяга к прежней примитивности быта, сочетающаяся с подозрительным отношением к любой политике.
Хотя речь в книге Эко понемногу заходит обо всех пяти континентах, изложение привязано к одному месту - Европе. Европа в изложении Эко - место относительного спокойствия и исторической искушенности. Европа привыкла к войнам, поэтому война не может привести к таким катастрофам общественного сознания, как в США. Европа эта памятна писателю с детства. Она напоминает небольшой город, из которого просматриваются пригороды: Эко вспоминает, как в детстве ему была доступна информация о политических акциях и начинаниях, которую запрещала официальная пропаганда, - слухи в тесном и дружественном обществе расходились быстро, вопреки пустому треску газет и радио. Вообще, образы детства, печальные и глубокомысленные, - это то, чем Эко подкупает как писатель, прежде всего в романе "Маятник Фуко". Из той памятной перспективы детства, нищего и счастливого, Эко задумывается над тем, почему в эти годы невозможно было бежать от фашистской власти и начать борьбу извне: тогда не было ни самолетов, ни скоростных дорог и бегство в другую страну было сопряжено с долгим кочевьем. А кто выдержит, когда испытания в этом кочевье могут быть не меньшими, чем в волшебной сказке? И можно ли осуждать человека за то, что у него нет корабля, чтобы устремиться к своему острову?
Проблема войны и мира - первый вопрос книги. Эко замечает, что в прежние времена (времена "праправойн") люди были готовы к тому, чтобы потерпеть ущерб, лишь бы противник потерпел еще больший ущерб. Мир покупался ценой периферийных войн, потому что только так можно было накопить достаточно символического и реального капитала для поддержания мира на какой-то большой территории. Теперешний мир не покупает примирение, он разве что продает его ради новых житейских благ. Люди теперешнего поколения, замечает писатель, не встанут ради окончательной победы в очередь к Макдоналдсу, ожидая пайки хлеба и листка салата, как их деды стояли в очереди за "карго", ожидая разгрузки пыльных фургонов. Война выставлена на продажу, причем агентами этой продажи выступают СМИ. К 900-летию взятия Иерусалима крестоносцами Эко сочиняет телерепортаж из осажденного Города, наподобие тех репортажей, которые велись из осажденного Багдада и приговоренного к бомбометаниям Белграда.
Почему журналисты легко пересекают границы воюющих сторон, почему дают противникам слово в прямом эфире - если это еще сто лет назад нарушило бы монументальность войны, выглядело бы как предательство и подрыв боевого духа? Само отношение к войне изменилось, напоминает Эко: война стала не "ужасной", а "пугающей". То есть она стала моментом риторики; классическая риторика часто говорила о "пугающем", это была одна из красок ее палитры. Риторикой оказывается и вся политкорректность: все здание политкорректности никак не обосновано реальной политикой, а зиждется только на риторическом предположении, что ружье, один раз приведенное в действие, может быть приведено в действие еще раз.
В последние десятилетия риторика была изгнана из публичной сферы, поэтому из политики исчезла поза и монументальность. В связи с последним Эко пишет, как, по воспоминаниям родителей, акушерка, чтобы им польстить, сравнила новорожденного Умберто с дуче. Сейчас сравнение с действующим политиком вряд ли умилит родителей. Но риторика неожиданно возродилась в другой сфере, в сфере самооценки профессионалов. Эко замечает, что хотя деятельность копирайтеров, рекламных режиссеров, участников мозгового штурма и принято называть творческой, но к творчеству это отношения не имеет. Скорее, поиск профессионалами постиндустриального общества "оптимально действующего механизма" напоминает былое внимательное чтение, игру с неожиданными вспышками смысла, направленную на поиск сообщения, относящегося "лично ко мне". Но если раньше такое культурное чтение было основой публичной риторической деятельности, то теперь оно только показатель индивидуального профессионализма.
Почему неудовлетворительно такое коммерческое видение "творчества"? Потому что при этом, хотя речь идет о новаторстве, никому нет дела, до чего преходяще это новаторство. А ведь рекламщик, выдумывая слоган для стирального порошка, знает, что его находка очень быстро потеряет смысл - как только конкуренты сделают ответный ход.
В современном мире Эко видит торжество интерактивности: техника вовсе не освободила человека для высших потребностей души, а вовлекла его в интерактивную игру. Эко не ограничивается перечислением черт этого карнавала или зрелища, в котором современный человек участвует и в будни, и в выходные, с утра до вечера. В анализе интерактивности Эко идет дальше, привлекая аппарат англосаксонской аналитической философии. Крайне критически он воспринимает саму идею потребности, повседневного желания, подвергая эту идею беспощадному разрушению. Так, Эко пишет: "Человек - общественное животное", воспроизводя общее место европейской гуманитарной науки со времени Аристотеля. Но далее у Эко следует комментарий, абсурдным соединением этики, физики и физиологии напоминающий средневековые схолии: "Адаму нужна как минимум Ева - не столько для удовлетворения сексуального чувства (обошелся бы козой), сколько для воспроизведения генотипа". Такая неловкая мысль об Адаме оправдана только жанром пояснения и ничем иным: жанровой уместностью, а не действительной уместностью.
Значительную часть книги Эко занимает антиберлускониевский памфлет, то есть серия текущих выступлений, посвященных премьер-министру. Берлускони описан в этих очерках как политик нового типа, шоумен, из тех, кто превращает всю жизнь в нескончаемую лотерею. "Политик нового типа", заметим, напоминает скорее не шоумена, а "самого главного босса" из последнего фильма Ларса фон Триера - это невидимый управленец, которого вполне может заменить компьютерная программа - она будет правильно и эффективно работать до тех пор, пока действительность не слишком расходится с алгоритмами, положенными в ее основу. Эко ищет в выступлениях Берлускони старое как мир жульничество (хотя, кажется, с точки зрения поэтики можно было бы описывать приводимые Эко выступления как "генератор случайных текстов", которые, представляясь на первый взгляд научными, разрушают всякий здравый смысл). Он замечает, что память телезрителей чрезвычайно коротка и Берлускони рассчитывает именно на эту аудиторию, ждущую не смысла, а приятных воспоминаний на следующий день. В дотелевизионную эпоху, думается, аналогом такого речевого поведения была бы публичная речь, состоящая из недомолвок, больших пауз и рецитации написанного текста строгим голосом.
Бороться с Берлускони Эко предлагает, вырвав у него последнее слово, то есть то оружие, которым он всегда поражает оппозицию, лишая ее самого главного - характера. С пылом истинного итальянца Эко говорит: "Следовало бы постоянно запускать в печать предложения по части новых государственных идей и тем самым теснить правящее большинство, заставляя его высказываться, полемизировать, защищать свои проекты и оправдываться и лишая его возможности ссылаться на драчливость оппозиции". К такому необычному флеш-мобу, перестраивающему саму энергию социальных связей, жители Италии явно оказались не готовы.
Демагогический прием представлять себя одновременно обиженным и могущественным, "снискание недоброжелательства", за которым следует еще большее "снискание доброжелательства" публики, был много раз описан до Эко, начиная со Светониевской биографии "божественного Нерона". Эко разбирает публичные речи агрессоров в диапазоне от Перикла до Муссолини, считая даже мудрого Перикла врагом свободы и демократии, идеологом захватнических притязаний Афин. Никакого "афинского просвещения" Эко не признает. Перикл для него - скрытый скандалист и истерик, отличающийся от Нерона только несколько большей хитростью. Перикл, как кажется писателю, просто присвоил себе огромный культурный капитал, а ведь именно те люди, которые присваивают себе чужой опыт и претендуют на эксклюзивное знание, обычно мастера "снискивать недоброжелательство" с первых же своих слов. Вероятно, Эко, представляя Перикла не открывателем ценностей демократии, каким его считали все европейские любители Античности, а эксплуататором этих ценностей, невольно смешивает его с современными "неоконсерваторами".
Эко остроумно реконструирует символ веры тех, кто ни во что не верят, - они верят в то, что не требует больших знаний (гороскопы, Дэна Брауна и Гермеса Трисмегиста). Современный человек привык реагировать на слова, потому что слов стало слишком много. Один и тот же феномен называется разными словами (скажем, исконным словом и словом из телевизора; политическим определением и экономическим определением), и с этим избыточным количеством слов Эко начинает бороться со всем усердием просветителя.
Проблема противостояния Запада и Востока для Эко решается просто - Запад всегда ссужал Восток, без его согласия, капиталом (обучая торговать, воевать и пользоваться благами цивилизации) под очень большие проценты (например, конкурс красоты в нищей Нигерии), а Восток на это возмущенно реагировал так, как Запад не планировал. Здесь Эко выступает как просветитель в лучшем смысле слова, то есть как человек, который никогда не поступится нравственным суждением. Более сложным оказывается вопрос о противостоянии светских и клерикальных кругов: в Италии это противостояние осложнено ориентацией светских кругов на Францию, то есть на готовые культурные, а не на идеологические модели, и традиционализмом клерикальных кругов, иногда весьма здравым и взвешенным.
В целом в своей книге Умберто Эко описывает ситуацию, когда люди оказываются слишком маленькими - не потому, что измельчали характерами, но потому что накаты волн "образцов" и "стандартов жизни" настолько велики, что люди выглядят незаметными на их фоне. Этому посвящен самый глубокомысленный раздел книги: "Сумерки начала тысячелетия". Маленькими чувствуют себя те итальянцы, к которым обращается Эко. Но именно они те карлики, на плечи которых (Эко переворачивает высказывание средневекового ученого Бернарда Шартского о себе и своих коллегах как "карликах на плечах великанов") только и могут встать будущие великаны.