Кадио Ж. Лаборатория империи: Россия / СССР. 1860 – 1940 / Пер. с фр. Э. Кустовой. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 336 с. – (Серия: «История науки»).
Исследование империй – в первую очередь исследование тех практик и инструментов, посредством которых они осуществляют управление: каким образом складываются практики властвования и в чем их имперское своеобразие. Глубоким исследованием целого комплекса подобных вопросов является работа Жюльет Кадио, вышедшая оригинальным изданием в 2007 г. Предметом работы, по авторскому определению, выступают «способы идентификации и определения индивидов по национальному признаку», история о том, «как национальность превратилась в новый инструмент государственного управления» (стр. 5). Российская империя, к середине XIX века бывшая конфессиональным государством, постепенно втягивается в новые условия, когда прежние способы идентификации подданных и управления ими на основе традиционных идентификаций и идентичностей начинают требовать дополнения новыми, в частности основанными на национальной идентификации. Однако, как демонстрирует Жюльет Кадио на примере споров российских статистиков и этнографов, нахождение критериев, позволяющих описать население в рамках национальных категорий, было сложной задачей. Условно можно выделить два основных подхода к «выделению» народности: (1) языковой и (2) историзирующий, который легко включает в себя данные физической антропологии, этнографии и т.п.
«Языковой» подход, в 1860-е – 1870-е годы широко распространенный в Германии, предполагал динамические видение народностей – предполагая этнические границы подвижными и проницаемыми (что соответствовало на тот момент интенциям становящейся Германской империи как расширяющегося пространства, претендующей на объединение и включение в свой состав всей германской общности). «Историзирующий» подход, напротив, предполагал видение этноса как укрепленного в истории, нечто, куда менее подвижное и изменчивое, чем язык, на котором говорит индивид. Показательным оказалось столкновение двух подходов во франко-германском споре об Эльзас-Лотарингии – если для немецкой научной общественности описание языковой ситуации позволяло говорить о немецком характере данных провинций, то французские этнографические исследования подчеркивали «историческую общность», общность происхождения и т.п., позволяя утверждать «французскость» данных территорий несмотря на языковую ситуацию и те или иные модели культурного поведения.
Однако практически для всех разновидностей подходов к определению «национальности», «этнической принадлежности» и т.п. (при неустойчивости терминологии того времени) характерен объективирующий взгляд – национальность субъекта должна быть определена извне, объективно установлена, вне зависимости от собственного мнения субъекта. Подобный «объективизм» имел, помимо прочих, и достаточно конкретные практические причины – для большинства населения национальная идентичность не была основной или достаточно внятной, как правило, не было единой идентичности (которая будет формироваться на протяжении 2-й половины XIX – XX века, как «основная» приписка индивида).
Так, в 1920-е годы «на Украине глава Центральной комиссии национальных меньшинств (ЦКНМ) при ВУЦИК большевик Я.Д. Саулевич организовал ряд лингвистических, статистических и этнографических обследований с целью определения этнического состава населения. На вопрос о языке крестьяне отвечали, что они говорят на “крестьянском”, “простом”, “местном” или “католическом” языке. Эти противоречивые формулировки заставили администраторов искать другие пути определения национальности, например путем изучения сельскохозяйственных культур, различий в диалектах и др. <…> …В Центральной России, по словам этнографа В. Чернышева, среди “необразованного” народа немало было тех, у кого полностью отсутствовало национальное самосознание. Выступая, по сути, против деления русских на великороссов, белорусов и украинцев, он отмечал, что великорусские крестьяне считают себя “владимирскими”, “костромскими” и “псковскими”. Этнографы подчеркивали, что крестьяне очень часто идентифицируют себя именно с местным пространством» (стр. 160 – 161).
Особенный интерес в работе представляет анализ изменения сословной системы Российской империи и ее сочетание с национальными классификациями. Империя с XVI века использовала такой механизм инкорпорирования новых народов и новых социальных групп в свою социальную систему, как включение их в качестве особых сословий – напр., казаков, однодворцев, караимов и т.д. Введенная в 1822 г. сословная категория «инородцев» предназначалась для управления сибирскими народами, на которые в тот момент не могли быть распространены общие нормы управления, однако уже в Своде законов (1835) в категорию «инородцев» попали и евреи: правовой статус «инородцев» оказывался размытым, наиболее характерным для него была некая «промежуточность» - между «природными обывателями» (городскими и сельскими жителями) и иностранцами. Инородцы выступали как некие «свои чужие». Еще более интересна трансформация обыденного и политического употребления термина «инородец»:
«В начале XX века в публичном – административном и академическом – дискурсе термин “инородцы” все чаще начинал применяться в отношении растущего количества категорий населения. <…> Накануне войны этнограф Лев Штернберг отмечал расхождения между правовым содержанием термина “инородцы” и его обыденным употреблением, распространявшим его на все нерусское население, включая украинцев. <…>
Семантическая эволюция термина в последние годы царского периода позволяет увидеть, как дискриминирующая концепция особой правовой группы – инородцев – была распространена на все более широкие слои населения. Маргинальное по отношении к имперской иерархии положение этой группы в конце концов было расширено за счет представителей всех народов, кроме русского. В политическом дискурсе термины “инородец” и “инородческий” теперь повсеместно употреблялись в пренебрежительном смысле по отношению ко всему нерусскому населению» (стр. 91).
Жульет Кадио демонстрирует, как в ряде случаев эмпирически наблюдаемые этнические разграничения использовались империй для проложения тех или иных сословных границ, делая данные общности управляемыми в рамках уже сложившихся процедур:
«Помимо чисто юридической классификации сословий, расплывчатость понятий социального положения, занятий и этнической принадлежности проявилась в момент завоеваний. В Туркестане, вошедшем в состав Российской империи только во второй половине XIX века, царские администраторы столкнулись с неизвестными им этническими группами и понятиями. В этой ситуации они постарались найти максимально простые категории, различая прежде всего кочевое и оседлое население и выделяя среди последней группы крестьян и городских жителей. Кочевников обычно именовали киргизами, горожан – сартами, а крестьян – узбеками. Так в основу этнической и лингвистической классификации жителей Средней Азии легла “этнизированная” социальная иерархия» (стр. 84).
Иными словами, этнические категории не вытесняли прежние, а подключались к ним, взаимодействовали в меняющихся практиках управления – путем более или менее сложных процедур отождествления. Так, примером взаимодействия уходящих конфессиональных способов идентификации и основанного на них управления и нового управления национальностями, служит ситуация 1903 г, когда «виленский губернатор запросил у ЦСК [т.е. Центрального статистического комитета] содержавшиеся в материалах переписи сведения о распределении национальностей на территории вверенной ему губернии. В ответ ему сообщили, что разработка этих данных еще не завершена, но что достаточно взять уже доступные сведения о конфессиональной принадлежности, чтобы узнать национальный состав населения. Помочь в этом должна была следующая система соответствий: православные были русскими, католики – поляками или литовцами (или жемайтами), протестанты – немцами, а иудеи – евреями. Переписка между Вильно и МВД показывает, как регистрация по конфессиональному признаку подменяла собой учет национальностей» (стр. 92).
Большое значение придается исследовательницей переменам, вызванными революцией 1905 г.: «…Прежнюю четкость утратили категории религиозной и сословной принадлежности. Манифест 17 октября, подписанный под нажимом революционного движения, признавал свободу совести и по-новому определял место религии в общем имперском “здании”. Вероисповедание становилось отныне личным делом каждого, и принадлежность индивида к тому или иному культу (все еще являвшаяся обязательной из-за отсутствия государственной системы записи гражданского состояния) могла меняться на протяжении его жизни. Вместе с тем введение гражданского равноправия и принятие серии законов, призванных сгладить различия между статусами, ставили под угрозу всю сословную иерархию. Национальность, напротив, была институционализирована, в частности в сфере избирательных практик» (стр. 80 – 81). То есть национальная идентификация выступала как новый институт, замещающий прежнюю религиозно-сословную идентификацию. Особенный акцент в исследовании делается на преемственность между практиками и проблемами Российской империи и сменившего ее советского режима – последний использовал язык, понятия и институты, сформировавшиеся в предшествующий период, перекомбинируя их и в результате получая новые эффекты – внешняя новизна которых не должна заслонять от нас их преемственности.
Оптика исследования заслуживает отдельного разговора: Жюльет Кадио стремится понять не только классифицирующий и иерархизирующий взгляд ученого или администратора – те, кого изучают ученые и управляют администраторы, имеют собственные интересы и являются субъектами, стремящимися в своих интересах использовать существующие практики наблюдения и управления:
«Даже в том случае, когда население еще слабо привыкло мыслить себя в терминах национальности, эти изменения сопровождались беспрецедентной мобилизацией национальных идентичностей. В Средней Азии, традиционно описываемой как регион, в котором в момент революции национальная идея была развита в наименьшей степени, ходатайства из сел и аулов свидетельствовали о том, что не только партийные элиты, но и сельские жители быстро начинали осознавать возможности, которые открывала перед ними осуществляемая режимом институционализация национальностей. Так, например, в районах, пограничных между областями или республиками, жители отдельных сел просили присоединить их к той или иной административно-территориальной единице не только по экономическим причинам, но и потому, что они хотели быть частью туркменского или узбекского национального сообщества. Эти просьбы свидетельствуют о чрезвычайно быстрой способности общества по-новому определять свои политические требования на основе новых идентичностей, поощряемых режимом [выд. нами – А.Т.]» (стр. 173).
Государство не предстает неким монолитным субъектом – напротив, разные институты государственной власти, разные местные субъекты власти стремятся использовать национальную политику в собственных интересах – так, во время Первой мировой войны грузинские власти предотвратили депортацию из Батумской области местных жителей, классифицировав их не как «турок-магометан» (и, следовательно, представителей народа, с которым империя вела войну), но как «аджаров», тем самым включив в некую «грузинскую» макрообщность. В 20-е годы грузинское руководство всячески стремилось добиться определения мегрельского языка как диалекта грузинского и добивалось включения в перечень советских народностей следующей формулировки: «грузины (в том числе аджарцы, мегрелы, сваны, лазы)». Примечательно, что для отстаивания своей позиции грузинские руководители использовали и приемы научной критики, упрекая академию наук в использовании различных критериев классификации для выделения народностей без достаточного обоснования подобного подхода: «…Академия наук в одном случае берет религиозный момент (аджарцы), в других случаев признаки наречия и географии (мингерльцы, сваны, чани) и т.д.» (стр. 199). Башкирское руководство стремилось в тех же целях использовать результаты переписей, инструктируя соответствующим образом счетчиков. Само население также стремится активно управлять своей национальной идентификацией:
«В 1920-е годы случаи массовой смены национальной идентификации не раз имели место там, где продвижение национальных категорий началось лишь недавно и было сильно политизировано. Помимо желания национальных руководителей сделать так, чтобы данные переписи о национальном составе соответствовали интересам их текущей политики – с точки зрения как репрезентации вверенной им территории в качестве однородной национальной единицы, так и возможного пересмотра границ, – следует отметить и стремление самих опрашиваемых отразить свою меняющуюся национальную идентичность. Так, в Житомирской губернии под влиянием слухов о том, что с территории польских сельсоветов будут выселены украинцы, последние стали скрывать свою настоящую национальную принадлежность и при встрече со счетчиками называли себя поляками. Точно так же в Туркменистане курды, движимые страхом потерять землю, называли себя туркменами. Представитель закавказского статического управления объяснял, что многие мегрелы по своей воле зарегистрировались грузинами. Когда счетчики говорили им: “Вы мегрел”, – те отрицали это и просили записать их грузинами. О “манипулировании” индивидами своей национальной принадлежностью говорилось во многих отчетах, связанных с переписью» (стр. 196).
Неустойчивая идентификация индивидов и возможность манипулировать и использовать ее на разных уровнях сменяется в 30-е годы жесткими национальными «привязками» и принципом «единой» идентичности. Однако, остается зафиксированным, но глубоко не проанализированным противоречие, существующее между постулируемым созданием новой исторической общности – «советским народом», и стабилизацией и жесткой фиксацией национальной принадлежности индивидов, фиксируемой в паспорте и других идентификационных документах, не допускающей изменения и задающей минимальное пространство для субъективного выбора (в случае различия зафиксированных национальностей отца и матери индивид мог выбрать между ними, в случае совпадения национальностей родителей национальность индивида фиксировалась автоматически). Иными словами, национальность оказывалась в советском пространстве одновременно подвижной и неизменной идентификацией – новая общность не отменяла различия идентификаций субъектов, предписывая им надлежащие идентичности или делая неустранимой предполагаемую «порочную» идентичность, которая переходила на уровень объективной характеристики. Существовало внутреннее напряжение в соотношении идентичности и идентификации – роль идентичности и самоидентичности одновременно признавалась (что делало возможным говорить о смене национальной самоидентификации), и в то же время оспаривалась однозначностью формальных привязок: население классифицировалось в рамках закрытого набора национальностей, обусловленного объективными по отношению к индивиду параметрами.- А. Тесля