Тони Джадт. После войны: История Европы с 1945 года. (Tony Judt. Postwar: A History of Europe Since 1945. Penguin Press, 2005. Pages: 960)
В статье, написанной в начале холодной войны, Реймон Арон заявил: "В наше время - и это верно как для отдельных граждан, так и для государств, - определяющий, судьбоносный выбор может быть только глобальным, точнее - географическим. Либо мы будем жить в международном сообществе, состоящем из свободных стран, либо в таком мире, где все территории окажутся под жесткой властью Советов". Тони Джадт с одобрением цитирует это высказывание, завершающееся характерным предостережением: "Это не борьба добра со злом, а тяжба между предпочтительным и неприемлемым". Среди европейских интеллектуалов-либералов принято восхищаться Ароном за скептически-трезвую ясность мысли: в этом он похож на Исайю Берлина, им обоим ближе по духу Клаузевиц, чем Герцен или Гердер. Во всех писаниях Арона звучит настойчивый и достаточно недвусмысленный лейтмотив: никакого ребячества, никаких утопий, никаких иллюзий и, главное, - никаких эксцессов. Но факт остается фактом: в истории Европы эксцессов было более чем достаточно - от "весны народов" 1848 года до мая 1968, от Великой Французской революции до ее бархатных отпрысков.
Книга Джадта "После войны" представляет собой обширный, квалифицированный и по большей части блестяще написанный обзор европейской общественной жизни после Второй мировой войны. По мнению Джадта, послевоенный период характеризуется прежде всего энергичными усилиями, направленными на то, чтобы уравновесить периодически возникающие эксцессы необходимыми (в духе суждений Арона) контрмерами, а именно: с одной стороны, приветствовались такие революционные события в Восточной Европе, как восстание в Будапеште и "Пражская весна", и, конечно, свершения 1989 года, ознаменованные падением Берлинской стены; с другой, - подавлялись волнения типа "молодежной революции" 1968 года в Париже. В своей книге Джадт вступает в ретроспективную схватку с силами сталинистского деспотизма и его прислужниками, "полезными идиотами" из левого лагеря (разумеется, автор не испытывает ни малейших симпатий и к запятнавшим себя кровавыми преступлениями правым экстремистам, но они потерпели сокрушительное поражение в 1945 году и вновь подняли голову лишь на Балканах после 1989 года). В книге прослеживаются основные этапы борьбы за восстановление достойной, ответственной политики после долговременного господства нацизма и коммунизма; автор приходит к выводу, что эта битва была выиграна в Западной Европе не за счет эффектных жестов, ориентированных на абсолютные моральные и социальные ценности, а благодаря взвешенной политике, направленной на стабилизацию, налаживание функционирования институтов, достижение компромиссов с некоторыми малопривлекательными пережитками гитлеровской Европы, а также благодаря решимости заново вовлечь Германию в гражданскую жизнь и воспротивиться тяготению к социализму, предложив вместо него концепцию государства социального благополучия. Это была еще и борьба за преодоление тяжелого наследия, оставленного тоталитаризмом и Второй мировой войной; иными словами, Европа бросила вызов бедности, деморализации и духовной нищете.
Книга "После войны" заслуживает всяческих похвал уже за то, что этот объемистый, почти 900-страничный труд, излагающий историю шестидесяти насыщенных событиями лет, читается с неизменным интересом и даже увлечением; кроме того, автор ясно дает понять (в том числе и композиционным построением книги), что две "половинки" Европы - западная и восточная - являются для него единым и неделимым континентом. Румыния, Чехословакия, Венгрия и Польша представляют собой столь же неотъемлемую часть "Европы по Джадту", что и Франция или Германия. Автор чрезвычайно целеустремленно и подробно прослеживает историю подчинения Восточной Европы Советским Союзом - начиная с послевоенных чисток (особенно жестоких в Венгрии, где десятая часть населения испытала на себе аресты и допросы, если не более тяжкие репрессии) и кончая хрущевской "оттепелью", вплоть до дезинтеграции социалистического лагеря в 1980-е годы. И все же, несмотря на свою озабоченность призраками сталинизма, Джадт очень внимателен к тем процессам в экономической и социальной жизни Европы середины 1950-х - конца 1980-х годов (этому периоду посвящена великолепно написанная середина книги), благодаря которым сложилась ситуация, сделавшая, по сути, невозможным сколько-нибудь строгое разделение между "капиталистическим Западом" и "коммунистическим Востоком".
Читатели, знающие Джадта по другим работам, особенно по его блестящим статьям в The New York Review of Books, имеют представление об эволюции его взглядов. Поначалу он специализировался на истории современной Франции, но в какой-то момент проникся сочувствием к незавидной участи восточноевропейцев, особенно чехов, чьи надежды были жестоко подавлены после 1968 года. В результате такой переориентации появилась книга Джадта "Прошлое несовершенное" ( Past Imperfect, 1992), в которой были проанализированы взгляды просоветски настроенных французских интеллектуалов-"леваков". Прокурорский тон, каким написана эта книга, возможно, в какой-то мере и оправдан, но вследствие авторской предвзятости возникли известные диспропорции: острые углы интеллектуальных дискуссий оказались сглаженными, а имевшая очевидные дефекты позиция Запада - идеализированной. Тот же недостаток присущ и новой книге Джадта; так, например, в ней кратко упоминается о тайном финансировании ЦРУ левых активистов, придерживавшихся некоммунистических взглядов. Некоторые из людей, получивших денежную помощь (и в этом с автором можно только согласиться), были блестящими интеллектуалами, заслуживавшими восхищения и всяческой поддержки в их борьбе за либерализм и социальную демократию. Однако следует учитывать и другой, весьма серьезный, но до сих пор почти не осмысленный (в том числе и в рецензируемой книге) аспект проблемы: связи с ЦРУ имели и оборотную сторону; оказывая помощь в борьбе против сталинизма, они в то же время накладывали отпечаток специфической секретности на общественное поведение интеллектуалов, которые превращались в "людей из подполья". Сам Джадт прекрасно понимает опасность подобных социальных деформаций, о чем свидетельствует раздел книги, посвященный характеристике общественной жизни в восточноевропейских странах: она была пронизана тайным коллаборационизмом, суть которого состояла в предательстве личных идеалов в обмен на те или иные привилегии, и это "добровольное сотрудничество" служило основой коммунистического правления в те "относительно вегетарианские" годы, когда была прекращена практика публичных политических процессов и громких "разоблачений". В этом свете неудивительно, что любимым героем Джадта является Вацлав Гавел, безжалостно разоблачавший дешевые компромиссы, за счет которых властям удавалось стабилизировать просоветские режимы на протяжении 1970-х - 1980-х годов.
Еще одна особенность книги Джадта вытекает из внимательного отношения автора к битвам холодной войны и его глубокого интереса к политическим идеям. Название "После войны" не лишено аллегорического смысла. Джадт сообщает, что оно было предложено его младшим сыном, поскольку речь шла о послевоенном периоде. Но значение слова "послевоенный" не исчерпывается указанием на отрезок времени. Название книги отражает убеждение автора в том, что история современной Европы во многом определяется больной - и зачастую подавленной, "вытесненной" - памятью о войне. (Эпилог книги Джадта носит название, позаимствованное у Достоевского или Яначека: "Из Мертвого дома"). Европейская история - это борьба с призраками, иногда успешная, но зачастую лихорадочная, извращенная и непродуктивная.
Однако особая чувствительность Джадта к роли и значению исторической памяти приводит к тому, что его книга, являющаяся несомненным творческим достижением, оставляет ощущение некоторой двусмысленности. Повествование постоянно норовит вырваться из рамок, наложенных "послевоенной" коллективной памятью. Как человек, внимательно анализировавший так называемый "спор историков" в Германии, я знаю, насколько опасны подобные смещения: они могут незаметно, но весьма существенно исказить перспективу. То, что мы теперь называем "коллективной памятью", в конечном итоге откликнулось на мощный импульс потребности критически осмыслить моральное наследие, оставленное поколением, запятнавшим себя крайним бесстыдством и оппортунизмом. Но в связи с этим возникает вопрос: так ли уж окончательно преодолены искусы фашизма и коммунизма? С одной стороны, страшит самоуспокоенность, с другой, - опасность того, что одержимость "больной памятью" может затушевать реальные, и весьма впечатляющие, европейские достижения, обусловленные как раз не забвением, а приращением памяти. Достаточно побывать в любом европейском аэропорте и посмотреть на молодых и даже среднего возраста пассажиров, деловых людей, летящих из Лондона во Франкфурт или из Парижа в Рим, чтобы проникнуться ощущением того, что битвы послевоенного времени закончились безоговорочной победой "сил добра". Джадт знает об этом и уделяет должное внимание таким злободневным сюжетам, как проблемы миграции населения и приема Турции в Европейский Союз; но вся штука в том, что именно эти очевидные достижения несут в себе угрозу - благодаря им могут заново расшевелиться и мобилизоваться импульсы, которые 75 лет назад привели к фашизму.
На самом деле, несмотря на свое название, книга Джадта повествует не только о послевоенном периоде: это также и рассказ о том, как европейцы пытаются покончить с "послевоенным синдромом". В одном проникновенном пассаже Джадт напоминает о коллективном решении европейцев в 1960-е годы развернуть кампанию по повышению рождаемости, уровень которой неуклонно падал начиная с 1930-х годов. Антрополог Лоренс Уайли (Laurence Wylie) сообщает о сходном феномене, наблюдавшемся полстолетия назад: когда он жил в Воклюзе в 1950 году, французские фермеры отказывались возобновлять посадки оливковых деревьев, потому что утратили уверенность в долгосрочном будущем, но в 1960-е годы они снова взялись за посадки, хотя эти деревья начинают плодоносить далеко не сразу. Правда, сегодня уровень рождаемости в Европе ниже, чем когда-либо, но, возможно, он снова повысится: ведь демографические процессы подчиняются иным ритмам, нежели политические.
Что касается политической и экономической сфер, то в повествовании об их развитии читатель обнаружит интервал, следующий за решающим выбором социально-экономической модели - американской или советской, - сделанным под воздействием внешних факторов; затем возникают довольно радужные картины развития и нормализации 1950-х - 1960-х годов; пертурбации 1970-х; 1980-е, отмеченные коллапсом коммунизма и началом строительства Евросоюза; и, наконец, перед нами предстает Европа, дезориентированная проблемами, связанными с глобализацией, безработицей и новыми источниками конфликтов и насилия - такими, как распад Югославии и террористическая деятельность исламистских организаций, а также волнения протеста против сегрегации, порожденной массовой иммиграцией (например, те, что вспыхнули недавно во Франции). Эти текущие нестроения не являются производными от идеологических разломов, которые в свое время привели европейцев к диктатуре и войне и еще нависали над политической жизнью континента на протяжении 1940-х - 1950-х годов. Концепция "послевоенного синдрома" не облегчает нам доступ к их пониманию, и в этом смысле надо отдать должное Джадту: идейное обеспечение его повествования, к счастью, не сводится к этой концепции, не "зацикливается" на ней.
И все же большие идеологические темы привлекают Джадта больше, чем социальные трансформации. Его книга - скорее история Востока-Запада, чем Севера-Юга, и, похоже, такой подход уже на излете: возможно, эта книга - последнее повествование о Европе, в котором история Востока-Запада остается столь доминирующей. Люди среднего и, так сказать, "среднепожилого" возраста, к каковым относит себя и ваш покорный слуга, воспримут книгу Джадта как хранилище духа лично прочувствованной общественной жизни, обрисованной крупными штрихами. Особой похвалы заслуживает тот факт, что Джадт отдает должное людям, которые того заслуживают, - особенно Михаилу Горбачеву, слишком часто третируемому самодовольными западными комментаторами. Никто не станет отрицать, что храбрый Горбачев 1989-90 годов, позволивший сателлитам Советского Союза бескровно обрести независимость, выглядел растерянным и подавленным двумя годами позже, когда он подрастерял уверенность в том, что реформы продлят жизнь российскому социализму; дело кончилось тем, что он был низвергнут, причем дважды - сначала заговорщиками-"гекачепистами", а затем собственным избавителем Борисом Ельциным. И все же, как подчеркивает Джадт, Горбачев обладал истинной отвагой и вошел в историю по праву - даже если действовал на основе стратегического просчета. Не менее важно и содержащееся в книге "После войны" напоминание о том, что роль Вашингтона в развале коммунизма была второстепенной. Система рухнула с оглушительным треском вследствие собственной бюрократической инерции и экономической стагнации; правящая элита больше не верила, что у коммунизма есть будущее, в то время как постоянные критики системы запустили механизм формирования гражданского общества. Хотя американские правые поспешили приписать себе славу разрушителей коммунизма, на самом деле они смирились с существованием советского тоталитаризма как с прискорбным, но неизбежным "медицинским фактом", и революции в восточноевропейских странах застали их врасплох, как и всех нас. Революции 1989-1990 годов продемонстрировали, что, вопреки Арону, в истории еще возможны истинно романтические события, а умонастроение, выдающее себя за "реалистическое", зачастую оборачивается самым обыкновенным филистерством.
Джадт прекрасно справляется с задачей панорамной экспозиции событий: бархатный развод Чехии со Словакией, жестокие и по большому счету бессмысленные войны на Балканах. Автор не боится выносить моральные суждения: так, политика Франции при Миттеране, состоявшая в поощрении раскола Югославии, осуждается как спровоцировавшая насилие со стороны сербов; политика Клинтона на Балканах оценивается автором как более адекватная, но описывается без особого энтузиазма. Для тех, кто любит "выставлять оценки" участникам исторических событий, книга Джадта - настоящая находка: в конце каждого драматического эпизода четко указано, кто несет за него ответственность, даже в тех случаях, когда "антигерой" делит ее с кем-нибудь другим. Виртуозно владея читательским вниманием, Джадт может позволить себе пересекать континент с востока на запад и с севера на юг, чтобы проследить возрождение регионализма в Испании и Северной Италии, где националистическое движение проявило себя как менее этнически экстремистское, чем на Балканах или в Испании; поскольку активисты итальянского сепаратизма являются в основном представителями среднего класса, автор не без оснований называет его "сепаратизмом преуспевающих".
Книга Джадта - триумф повествовательного мастерства, и те из читателей, которым есть что вспомнить, несомненно, получат удовольствие если не от ностальгии, то от возможности вновь пережить те или иные события. Тем не менее, были моменты, когда я испытывал некоторую усталость от ощущения замкнутости сгущенного, сугубо "континентального" пространства: прослеживая перипетии истории Европы на протяжении нескольких десятилетий, трудно отделаться от желания вырваться на свежий воздух из дома, наполненного постоянно ссорящимися родственниками. Иногда Европа по Джадту напоминает не столько Мертвый дом, сколько Дом глухих. Но автор преодолевает чувство удушающей континентальной клаустрофобии, напоминая нам об уникальности и в то же время универсальной ценности "европейского эксперимента". Он заставляет заново пережить то чувство причастности к событиям непреходящего значения, с каким Герцен писал из Парижа своим русским друзьям в 1849 году, после краха европейских революций: "Почему я остаюсь здесь? Я остаюсь, потому что борьба продолжается именно здесь. Здесь, несмотря на кровь и слезы, решаются социальные проблемы, и какими бы жгучими и тяжкими ни были страдания, здесь они отчетливо выражены. Борьба идет в открытую, карты выложены на стол. Никто ничего не скрывает. Горе побежденным, но, по крайней мере, они не сдались без боя. Им не заткнули рот до того, как они успели сказать свое слово. Силы тирании велики, но рано или поздно восстание грянет, как неизбежная гроза".
Но даже у самых замечательных исторических нарративов могут быть альтернативы, и хотя было бы некорректно упрекать автора за то, что он чего-то не написал, нелишним будет постулировать возможность совсем другой интерпретации того же исторического отрезка времени. Согласно видению Джадта, послевоенный период, "воспринятый вначале как новая эра перманентной идеологической мобилизации", обернулся к 1991 году "затянувшимся эпилогом к европейской гражданской войне, начавшейся в 1914 году, сорокалетним междуцарствием между поражением Адольфа Гитлера и окончательным решением проблем, доставшихся в наследство от развязанной им войны". Цель такой интерпретации состоит в том, чтобы максимально принизить роль 1960-х годов, о которых Джадт пишет с плохо скрываемым раздражением. Избалованные дети "с умилением оглядываются на 'свою' декаду непослушания, продолжая лелеять воспоминания о славных подвигах, значение которых сильно преувеличено".
Но нельзя ли взглянуть на эту декаду под иным углом зрения? Разве невозможен подход, при котором 1960-е годы предстанут перед нами как период, подорвавший политическую дисциплину, наложенную императивами послевоенной реконструкции и конфронтации времен холодной войны? Конец 1960-х, 1970-е и 1980-е годы явились свидетелями постепенного раскрепощения (и, возможно, "разбалтывания") Европы - подобно тому, как в романе Жозе Сарамаго "Каменный плот" развеиваются старые представления и разрушаются казавшиеся незыблемыми связи, когда Иберия отправляется в свободное плавание. Именно на этом, взрыхленном "поколением 1968 года" месте зародилась новая Европа, дезориентированная локальным терроризмом, глобальной инфляцией, иммиграцией из прежних колоний и возобновлением холодной войны в Африке и в Азии; все эти факторы привели (несмотря на безусловные достижения Еврокомиссии под руководством ее бывшего президента Жака Делора) к сейсмическому ослаблению чувства идентичности; возникает ощущение, что Европа стоит на пороге новой эры, далекой от завершения; континент переживает процесс постепенного "воссоздания заново", вектор которого направлен, так сказать, "снаружи вовнутрь".
Джадт заканчивает книгу рядом взаимосвязанных размышлений, которые, в принципе, могли бы быть согласованы с намеченным выше альтернативным подходом: он рассуждает о границах и языках, о важности сохранения европейских государств при наличии Евросоюза и об отношении европейцев к Америке (в которой они видят страну, застрявшую в тенетах религиозного фанатизма и гегемонистских устремлений). В определенный момент автор приходит к следующему, весьма благоприятному - по крайней мере для европейцев - заключению: "Немногие могли бы предсказать подобное развитие событий шестьдесят лет назад, но, возможно, двадцать первый век будет веком Европы". Тем не менее в конце своей книги Джадт устремляет взгляд не на будущее, а на прошлое, со всеми его ужасами. В эпилоге, посвященном теме памяти и важности истории, он снова сосредоточивает внимание на жертвах нацизма и сталинизма, но прежде всего - на Холокосте; и в свете концепции "послевоенного синдрома" такой подход представляется вполне оправданным. Изо всех народов, нашедших пристанище в Европе, лишь одна этническая группа - евреи - систематически притеснялись и уничтожались независимо от того, насколько полно они интегрировалась в социальную и культурную жизнь континента; при этом в уничтожении евреев виновны не только немецкие нацисты, но также и их многочисленные приспешники по всей Европе. (Другие этносы, например цыгане, также уничтожались, но без идеологических фанфар). Таким образом, историческое повествование Джадта описывает параболу и заканчивается тем, с чего и началось, - Второй мировой войной, фашизмом и судьбой евреев. Следует отметить, что преднамеренное уничтожение евреев обременило европейцев памятью особого рода - столь "автономной", что с ней никак не соотносятся ни вызовы американизации, ни более поздние притязания мусульман. Получилось так, что Холокост по-своему - весьма извращенным образом - удерживает в целости, защищает от расползания прежние уютные границы Европы; Джадт не говорит об этом прямо, но из его рассуждений вытекает, что именно погибшие евреи служат обручами, которые в определенной степени удерживают идентичность "доброй старой" Европы.
В поисках метафорического места, которое олицетворяло бы европейскую память, Джадт кончает книгу рассказом о посещении Дома террора, воздвигнутого венгерским правоцентристским правительством в Будапеште для увековечения памяти жертв нацизма и коммунизма. Автор книги считает подобный замысел весьма многозначительным и своевременным. Однако если центральное место в европейской памяти занимают все-таки евреи, я закончил бы эту историю посещением другого мемориала - памятника убиенным евреям Европы американского архитектора Питера Айзенмана, представляющего собой лес из двух тысяч семисот бетонных столбов разной величины (до 7,5 м), тесно расставленных на площади величиной в 20 тыс. кв. метров рядом с Бранденбургскими воротами и местом бывшей Рейхсканцелярии. Кроме всего прочего, этот мемориал тянется вдоль той линии, которая - в виде бывшей Берлинской стены - на протяжении четырех десятилетий разделяла Европу на две половины. Айзенмановский лес из стел вовлекает посетителя в свой головокружительный "интерьер". Он взывает к размышлениям, но в то же время предоставляет возможность детям играть, а взрослым - искать взглядом живых среди камней. Этот памятник аутентичен поставленной задаче, поскольку допускает бесконечное количество толкований и даже оставляет место для надежды и нечаянной радости. Он признает прошлое, но не как предмет лекционного курса; он не скрывает ужасов, но не предполагает невротической реакции. Вопреки установившимся клише, прошлое - это не неизвестная страна, а место, которое мы покидаем добровольно, в надежде на лучшее.
Перевод Иосифа Фридмана