Феномен прошлого / отв. ред. И.М. Савельева, А.В. Полетаев. - М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005. - 476с.
Недавно появившаяся коллективная монография научных сотрудников Высшей школы экономики "Феномен прошлого" уже в момент издания и в течение месяцев, прошедших после него, оказалась в фокусе центральной проблемы общественно-исторического познания - проблемы отношений науки и жизни. Проблема эта - вечная. На рубеже нашей эры римский философ Сенека писал, что бессмысленно пытаться измерить расстояние между звездами, если невозможно измерить человеческую душу, или столь же глупо определять, какая линия может быть названа прямой, если не удается найти прямой путь в жизни. (Сенека. "Нравственные письма к Луцилию", 88, 13). И в наши дни (или, если угодно, в недавнем прошлом) ту же мысль в близких формулировках утверждал П.А. Флоренский: "Наука, несомненно, есть только грань, поверхность, жизни, и она не может быть иной, нежели вся глубина жизни" (Письмо А.В. Ветухову 24 апреля 1910 г. // Опубликовано в парижском русскоязычном журнале "Символ", 1991, 26, с. 290). На протяжении двух тысяч лет, разделяющих эти два суждения, оно возникало бесчисленное количество раз - в мистическом христианстве, особенно восточном, у Аввакума, у Гете и вплоть до Достоевского: "Хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня".
Вечная эта дихотомия заложена в самой природе человеческого познания. Оно должно адекватно отражать окружающую реальность - выполнение этого требования есть условие выживания. И оно должно выражать реальность внутреннюю - внутренний мир и интересы познающего человека; выполнение этого требования составляет стимул и условие познавательной деятельности. Первое требование осуществляет познание объективное, доказуемое и проверяемое, т.е. научное, второе - познание субъективное, экзистенциально пережитое и неточное, как субъективны и неточны наши отношения с жизнью - с повседневным окружением и вызываемым им эмоциями, с образной стихией искусства, с культурой. Оба вида познания не могут существовать друг без друга и не могут заменять друг друга. Периодическая система элементов, открытая Д.И.Менделеевым, знаменовала торжество науки как объективного знания, расхождение ученого с семьей дочери и зятя (поэта А.А.Блока), с его матерью, выражала несовместимость двух типов сознания и обусловленное ими эмоционально-психологическое отношение к времени и людям в России той эпохи.
На протяжении XIX и первой половины ХХ века противоречие это разрешалось таким образом, что наука и культура составляли два самостоятельных вида духовной деятельности. Первый тяготел к познанию внешних объектов, к естественнонаучному, математическому знанию и, соответственно, полагал свою цель в обнаружении объективной, доказуемой и проверяемой истины. Второй стремился к духовному самопознанию времени и человека и по возможности к адекватному воспроизведению их внутреннего мира.
В третьей четверти ХХ века и в первые послевоенные десятилетия положение это исчерпалось. В области научного познания вообще и познания гуманитарного в первую очередь произошла подлинная революция. Общественно-исторические и культурно-антропологические ее причины могут быть здесь обозначены только предельно кратко. В ходе реконструкции разрушенного войной народного хозяйства оно обновилось, автоматизировалось, реализовало огромный потенциал научно-технической мысли и тем создало невиданный рост производительных сил. Постоянный, напряженный многочасовой труд, бывший уделом многих поколений, потеснился, дабы оставить простор для культурного досуга, туризма, самодеятельного искусства. Им воспользовались разные слои общества, но в первую очередь многомиллионное поколение послевоенной молодежи - "тинейджеры" шестидесятых. Не менее мощный поток хлынул из деревень, пополнив население городов, воспользовавшееся происшедшими переменами. Еще более мощный поток влился в европейское и американское общество из бывших колоний и так называемых отсталых стран, принеся с собой новые, ранее здесь неизвестные психологические навыки, формы повседневного поведения, традиции, вкусы и ценности. Человеческий фактор стал основным регулятором хозяйственной и общественной жизни. Изучение общества в прошлом и настоящем потребовало в первую очередь изучения этого фактора, переориентировав историческое познание от знания традиционно научного, обобщенно-категориального к знанию человеческой фактуры исторического процесса - культуры в ее повседневности, семиотики личных отношений, социальной психологии, эмоциональных мотивов демографического поведения, быта и моды. Отсюда-то и возник тот плодотворный научно-познавательный кризис, в котором мы, работники общественно-исторического знания, живем до сих пор и будем жить еще очень долго. Из него, в частности, вышла книга, которой посвящены настоящие заметки. Кризис этот состоит в обязательной связи и плохой совместимости непосредственной живой жизни как предмета науки и самой науки как метода ее познания, ориентированного на теоретическое постижение и объективную истину.
Так, интеллигенция сыграла огромную роль в истории и культуре России. Соответственно историками неоднократно предпринимались попытки очертить научные, т.е. объективные, доказуемые и проверяемые, параметры этого социального слоя. Результаты такого анализа выполняли поставленную перед ним задачу вполне успешно, но оставались за пределами того неуловимого и главного, того субъективно пережитого, что образовывало суть интеллигенции, - ее психический склад и нравственные ориентации, их взаимодействие с политической реальностью государства, характерный бытовой уклад и тип повседневных отношений, отношение к народу. И в то же время внятные и объективные, т.е. научные, характеристики данного сословия не могли не оставаться главными задачами всякого ответственного и серьезного исследования, а предметом такого исследования не могло не оставаться субъективно-экзистенциальное начало интеллигенции, составляющее (составлявшее?) ее суть и подлинный смысл.
Сказанным определяются основные черты "феномена прошлого", как он раскрывается в свете современного восприятия и соответствующего ему изучения истории. Черты эти ясно представлены в рассматриваемой книге.
Первая из этих черт. "Современная историографическая ситуация создала огромное новое исследовательское поле. В основу ее положен синтез социокультурной и интеллектуальной истории, что предполагает анализ явлений интеллектуальной сферы в широком контексте социального опыта, исторической ментальности и общих процессов духовной жизни общества. Именно в этом ракурсе следует рассматривать ментальные стереотипы, исторические мифы и разновременные процессы трансформации обыденного исторического сознания" (Л.П. Репина, с. 125; в цитате допущены некоторые незначительные пропуски). Приведенное суждение ясно характеризует принципы, отражающие "современную историографическую ситуацию" и обнаруживаемые в основе большинства материалов книги. "Ясно", правда, не значит "точно": вне определения остались наименее отчужденные и потому наиболее показательные формы и стороны исторической жизни - такие, как быт и бытовые навыки, привычки, традиции, семейные и групповые отношения, формы развлечения, мода и пр.
В таком же положении находится и вторая черта. "Механизм формирования образа прошлого под влиянием настоящего отражает синхронные и диахронные диалогические процессы в культуре, изменение социальной реальности, взаимосвязь сферы культуры и социальных отношений. Анализ этого механизма приближает нас к пониманию феномена конкретной культуры" (Т.А. Сабурова, с. 370). "Прошлое при этом организуется как текст, прочитываемый в перспективе настоящего" (там же). Историку, другими словами, первостепенно важны те вопросы, задаваемые им прошлому, которые заложены в его сознание его временем, его культурой, к которой он внутренне, по мироощущению, принадлежит.
Но как быть с третьей чертой? В ней сосредоточена самая суть обсуждаемой проблемы - суть, выходящая за рамки ремесла историка как такового и переводящая его труд в сферу философии и нравственности. В специальном языке она обозначается словом "верификация", в повседневном - словом "достоверность", в языке более возвышенном - словом "истина". "Мне нужна истина для меня", - записал некогда в дневнике Серен Кьеркегор. По-другому, но, в сущности, ту же мысль выразил однажды Ю.М. Лотман: "Культура есть попытка выразить невыразимое". Выразить, т.е. сказать, обозначить, возможно точнее определить, передать другому, т.е. представить как часть истины, которая ведь по природе своей всеобща и потому образует - напомним - цель и монополию научного познания. Но высказыванию-то подлежит "невыразимое". Оно неповторимо индивидуально, а потому не может быть объективно, доказано, проверено, т.е. не может стать истиной, как частью и целью науки. Кьеркегора можно и нужно понять: сознание исходно, по природе своей, индивидуально и потому порождает также потребность в том, чтобы такая истина, при всей своей всеобщности, открылась мне и была мной пережита, т.е. вышла за пределы науки. Феномен (т.е. явленность) прошлого живет на этой грани, и любая попытка эксплицировать "образ прошлого, прочитанный в перспективе настоящего", отвлекшись от положения "на грани", не может удовлетворить думающего современного читателя. Если он действительно думающий и действительно современный, он хочет уяснить себе прошлое как пережитое историческим человеком и как открытое современному переживанию и в то же время как в меру возможности достоверно восстановленное.
В книге представлены статьи, содержащие решение неизбежно возникающей здесь апории, которые соответствуют обрисованным выше сегодняшним условиям и потребностям. Остановимся в качестве примера на статье Б.Е. Степанова "Знание о прошлом в теории экскурсии И.М. Гревса и Н.П. Анциферова". Методологическая сущность ее сформулирована автором в следующем виде: "Вместо позитивистской установки на очищение реальности от субъективного вымысла в творчестве Гревса и его учеников мы видим стремление понять "миф", "легенду", "религиозность", т.е. само субъективное восприятие как часть исторической реальности или <...> как ее существо. В соответствии с этими устремлениями осуществлялось и переосмысление критериев достоверности знания" (с. 439).
Последнее положение представляет ответ автора и его героев на обозначенную выше "апорию". "Критериями достоверности знания" в материале статьи выступают сами объекты такого знания - переживание атмосферы времени, духа эпохи, отраженное в многочисленных источниках не только письменных, но и пластических и образующих определенную систему. Там, где линии переживания исторической действительности повторяются и находят себе подтверждение в самых разных точках социокультурного пространства, они очерчивают определенные "тезисы", приобретающие значительную степень объективности и достоверности. Их системный характер выводит их за рамки личного и потому случайного переживания, вводит само переживание в сферу внеличного, а истину, обнаруживаемую историком, делает истиной sui generis, или, как говорил Бахтин, делает ее инонаучной. Субъективность и наука, не становясь тождественными друг другу, обнаруживают зону взаимодействия, позволяющую приблизиться к преодолению вырисовывающегося над современным гуманитарным знанием разрыва между доказуемой истиной и живым, насыщенным историей, переживанием. Такой зоной взаимодействия в данной статье предстает экскурсионная теория и практика И.М. Гревса и образ Петербурга и Петра как его genii loci у Анциферова, а за ее пределами - в работе А.В. Антощенко о памятнике 1000-летию России и в некоторых других публикациях. Обнаружение этой "зоны взаимодействия" - самое важное и ценное, что есть в книге.
Введение переживания в исторический синтез, создаваемый и обнаруживаемый историком, делает результат его работы "открытым", не бесспорно и окончательно доказательным, а значит, принципиально несовершенным. Компенсирует это несовершенство движущая автором и ощущаемая в его работе интенция истины. Учеными прежних поколений и атмосферой, в которой они работали, она предполагалась априори. Теперь, в описанных условиях, она становится осознанным и обсуждаемым критерием работы, позволяющим избежать превращения несовершенства в чистую субъективность, в произвол и конъюнктуру, в то, что Платон некогда называл phantasiai kai doxai - видениями и молвой. Авторы "Феномена прошлого" отдают себе отчет в этой опасности (см. с. 397-398; А.В. Антощенко) и во многих случаях доказывают, как возможно и необходимо ее избегнуть.
Высказанные общие соображения находят себе подтверждение в ряде книжных публикаций, появившихся более или менее одновременно с "Феноменом прошлого" и образующих, по существу, при всем сюжетно-тематическом несходстве, его историософски-методологический контекст. Ограничимся их перечислением, оно показательно. Наталья Козлова. "Советские люди. Сцены из истории". - М., Европа, 2005; Умберто Эко. "Роль читателя. Исследования по семиотике текста". - СПб., Symposium - М., РГГУ, 2005; Вера Проскурина. "Мифы империи. Литература и власть в эпоху Екатерины II". - М., Новое литературное обозрение, 2006; "История и поэзия. Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова". - М., Росспэн, 2006. И даже, как бы ни могло показаться странным, Шарль де Голль. "На острие шпаги". - М., Европа, 2006.