Чехия: место свидетельства

Паточка Ян. Еретические эссе о философии истории / Пер. с чешского П.Прилуцкого; под ред. О.Шпараги. - Мн.: И.П. Логвинов, 2008. - 204 с.

Книга Яна Паточки, одного из идеологов чешской "перестройки", впервые вышла в пражском самиздате в 1975 году. "Еретические эссе", вскоре получившие известность среди интеллектуалов Западной Европы, предвосхитили идеи перестройки в СССР, хотя, вероятно, к чешскому опыту никто из архитекторов перестройки даже и не думал обращаться.

Даже опыт ближайшего соседа, Польши, пугал тем, что рабочие впервые выступили за капиталистическое будущее. Советские идеологи хотели видеть в рабочем классе универсальную историческую силу и ради этого упрощали классическую марксистскую трактовку генезиса рабочего движения в разных странах. Для них рабочее движение было не моментом борьбы, а политической данностью. Неожиданно в Польше рабочие выступили сторонниками частной собственности, свободной торговли и, самое скандальное, акционирования предприятий. Для социалистических управленцев самостоятельность акционеров, разрушающая все введенные экономические институты, подрывала марксистскую теорию "отчуждения".

Чешский опыт избежал двух крайностей, сопровождавших разрушение социалистического хозяйства: шоковой терапии, приведшей к политическому возмущению "дельцами", и стихийной приватизации, обернувшейся, особенно в южных странах бывшего социалистического лагеря, хозяйственными и (в случае Югославии) военными конфликтами. Можно сказать, что чешский опыт оказался наиболее весом для Европы, прежде всего ФРГ и Австрии - непосредственных соседей социалистических стран. С помощью этого опыта вся Европа лучше разобралась, как строить отношения со странами, ранее добивавшимися победы социализма.

В начале своей книги Паточка обращается к критике феноменологии Э.Гуссерля, предпринятой М.Хайдеггером. Паточка в молодости лично общался с обоими мыслителями и, как показывает книга, извлек из самой серьезности и ответственности их философской речи важнейший урок свободы. Чешский идеолог пытается, ссылаясь на Хайдеггера, поправить Гуссерля, упрекая его в чрезмерной преданности мышлению, в попытке исчерпать содержание вещи с опорой на представляемую в мышлении реальность. Для Паточки "жизненный мир", область человеческого существования, может быть только естественным миром. Все миры, которые строит человек, естественны, за исключением искусственных образований, таких как техника или технология умозаключений. В этом смысле Паточка, хотя он старается не отвлекаться от философии, ориентируется не на названных мыслителей, а, скорее, на опыт научной фантастики. Отталкиваясь от технического видения мира, превращая технологизацию мира одновременно в политическую проблему и остроумный парадокс, научная фантастика настаивает именно на защищаемой Паточкой картине мира.

Мысль о свободе никогда не покидает рассуждения Яна Паточки: он не пропускает ни одного поворота, где видит открывающуюся возможность свободы. Он говорит о " множестве форм расширения и транслирования открытости" (с. 24), о том, что " обновление жизненного смысла, знаменующее возникновение политической жизни, одновременно содержит в себе зародыш философской жизни" (с. 58). Такие замечания легко можно представить пространственно, и именно эти замечания помогают читателю выработать философское и нравственное отношение к обсуждаемым вопросам.

Историческая концепция, изложенная в книге Паточки, весьма проста. Ее рамки - стиль рассуждений Хайдеггера. Паточка ставит перед собой идеологическую задачу - опровергнуть притязания, высказанные Гуссерлем, на совпадение границ правильного мышления с границами европейского типа высказывания о политическом. А с опорой на Хайдеггера уже следует обосновать множественность европейского развития.

Историзм Паточки сведен к противопоставлению доисторического и исторического состояния. Доисторическое состояние рассматривается как непрерывная капитуляция перед миром, замыкание в трудовом цикле, отождествляющее текущее состояние человека со всем его существованием. Эта капитуляция унизительна своим постоянством. Очевидно, что Паточка отсылает и к социалистическому опыту труда, в котором, вскоре после унификации трудовых правил, были утрачены адаптивные навыки и житейская разборчивость. Ведь работники стали полагать в труде полную гарантию любых форм и устоев своего существования.

Исторический мир для чешского идеолога - мир "неоднозначного существования". Мышление для Паточки тождественно жизни классического полиса, "полис" - это просто синоним для слова "мышление". Полис - это союз, держащийся вовсе не на отношениях между людьми, а на открытости любым возможным отношениям. Так и настоящее мышление не возобновляет отношения между понятиями, а отвечает сразу на важный запрос современности. Все прочие способы думать трактуются Паточкой как выстраивание политической структуры запросов, ловкая обработка запросов. Они формируют только частные представления о политике.

Значительная часть книги посвящена истории Европы. Паточка усматривает существенное различие между Римской империей и ее европейскими возобновлениями. Сама империя стремилась возобновлять себя, но именно в этом возобновлении как оформлении жизненного мира она парадоксальным образом отстаивала свободу: " Борьба внутри доживающей свой век Римской империи - как на периферии, так и в средиземноморском центре - за жизненный нерв тогдашнего мира получила в VII в. духовное определение благодаря расколу на Восток-Запад и экспансии арабского мира" (с. 102). В отличие от большинства политологов, Паточка не усматривает в европейских империях бледную копию великого римского образца. Его взгляд оптимистичнее: если Римская империя была только структурой внутренней политики, то Священная Римская империя германской нации - это уже совокупность явлений и внутренней, и международной политики: " что-то среднее между институтом публичного и международного права" (с. 107).

Когда Паточка переходит к государственной политике начиная с XVI века, он выделяет два фактора развития европейского мира. Первый фактор - разгул политических страстей при усложнении самого понятия власти. Когда желания власти стали менее определенными, когда обоснование власти уже не отражало технику речевого убеждения и всякий раз нужно было предпринимать политические шаги - тогда страсти дали о себе знать. Все интриги стали доводиться до конца, и если обычно проникновение вовне сведений об интригах считается скандалом, то эта новая политика, к несчастью для себя, перестала страшиться суда здравого смысла.

Второй фактор - возрастающее влияние государств, не состоявших в изначальном замысле европейского мира. Именно так Паточка трактует влияние России на европейские дела, достигшее апогея в эпоху усиления Империи, во времена екатерининских и александровских завоеваний. Для создания продуманной системы внутриполитического управления в России были слишком разобщены интересы разных групп. Можно вспомнить, как Екатерина II однажды заявила, что реформы управления упираются в отсутствие на местах думающих исполнителей, а Николай I, освободивший государственных крестьян, отказался освобождать крепостных, опасаясь разгула крестьянской анархии и пороков простолюдинов.

Российское влияние на европейские дела Паточка склонен объяснять конъюнктурой, слабостью соседей - Швеции и Польши. После их поражения Россия набрала те очки, которые не смогла бы набрать при других условиях. Так как ей не могли отвести роль активного участника европейских событий, пришлось оставить за ней роль арбитра, субъекта независимого суждения. Но, подчеркивает Паточка, это распределение ролей опять же было конъюнктурой всех участников европейской политики, потому что речь шла не об окончательном установлении правильных отношений в Европе, а о постепенном ослаблении ряда европейских государств ради некой оптимальной расстановки сил в Европе на будущее. Полис остался несбыточной мечтой.

Дела второй половины XIX века в книге Паточки почти не рассматриваются, хотя как раз взгляд чешского идеолога на становление pax Slavonica в рамках европейской политической модели был бы очень интересен. Можно было бы выяснить, насколько политический идеал "славянского мира" проник в реальную публичную культуру славянских государств. Гораздо важнее для Паточки оказывается Первая мировая война - событие, в котором политическим становится не только действие, но и сознание.

Ян Паточка говорит, что Первую мировую войну начали люди с "вывернутым наизнанку" самосознанием - вырванные из своей сословной принадлежности и принужденные к тому, чтобы вести себя по нормативам более высокого сословия. Война аккумулировала реакцию людей, не выдержавших разрушения сословных принципов и смешения сословных границ. Возможностей у людей стало невероятно много, а поведение определялось психологическими реакциями. Забыв о старых принципах экономии ресурсов, люди предпочли воевать, чтобы обеспечить свободный доступ ко всем видам ресурсов - и материальным, и познавательным. " Оба противника мобилизуются, рассчитывая на демобилизацию друг друга" (с. 164). В книге не рассматривается, правда, что кроме распада сословной структуры возможен распад и возрастной структуры общества, смещение обычных представлений о том, что такое взрослое состояние. Поэтому интерпретация Второй мировой войны звучит не так убедительно, как интерпретация Первой мировой войны.

Ян Паточка, размышляя о судьбах Европы, думал о том, какое место Чехия может занять в системе европейских государств. Этим местом оказывается место свидетеля, позволяющее приобрести те привилегии, которые другие государства упустили за поиском интересов и путей их реализации. И сам Паточка выступает как свидетель, а не как аналитик; его труды, в отличие от трудов многих политологов, - это не труды для штудирования. Свидетельские позиции страны и интеллектуала совпадают - не в этом ли секрет интуиций свободы, столь рельефно выступающих в книге?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67