Дина Хапаева. Готическое общество: морфология кошмара. - М.: Новое литературное обозрение, 2007, 152 с. - (Библиотека журнала "Неприкосновенный запас").
Вначале, и даже не без некоторых оснований, может показаться, что современные (отсчитывая примерно от предшествующего рубежа веков) общества - во всяком случае, западные - дождались наконец своего Шпенглера. Задача, по крайней мере, поставлена едва ли не шпенглеровского масштаба: создать модель современной культуры в целом, описать ее тип, выявить тот смысловой корень, который определяет, объединяет и роднит все многообразие ее аспектов - от естественных наук и художественной литературы до политики, молодежных увлечений и стереотипов массового сознания.
Во всяком случае, историк и социолог Дина Хапаева, заместитель директора по научному развитию Смольного института свободных искусств и наук, начинает свою книгу с вполне культурологической постановки вопроса: о поиске средств описания для принципиально нового культурного состояния.
"Чтобы быть понятой и оцененной в своих различных способах осуществления, - пишет автор, - новая эпоха нуждается в новых словах для своего выражения. Слово, которое я предлагаю, - готическое общество"(1).
Увы, складывается впечатление, что книге так и не удалось вполне определиться с собственным жанром. Она оказалась где-то посередине между культурологическим теоретизированием и публицистикой, чем далее, тем, однако, все отчетливее смещаясь в сторону этой последней. Недовольство автора современным социумом если и не берет верх над теоретической рефлексией как таковой, то, во всяком случае, определяет в ней слишком многое.
Совершенно незаконным это, конечно, назвать нельзя. Особенно если учесть, что, по мнению самой Хапаевой, эмоциональное (а стало быть, и пристрастное, оценивающее) отношение к предмету историографии - неотъемлемый, существенный компонент историографической работы, без которого ничего настоящего не получится по определению.
С высокой вероятностью так оно и есть. Проблемы начинаются там, где появляется потребность в весомой, основательной аргументации.
Очень может быть, что проповеднику и судье - позицию которого все более склонна занимать Хапаева - в тщательном обосновании своей позиции большой нужды и нет, ему достаточно производить неизгладимое впечатление на аудиторию. Но признать такое право за ученым все-таки, согласитесь, трудновато.
Беда, подозреваю, уже в самом слове, выбранном для описания нашей с вами современности. "Готика" - слово с очень сильной и неоднозначной, более того - чрезвычайно перегруженной исторической памятью. Оно - из тех понятий, которыми стоило бы пользоваться с большой аккуратностью.
В перегруженности понятия "готика" Хапаева вполне отдает себе отчет, о чем пишет на первых же страницах. "Почитатели европейского Средневековья, - говорит она, - забывают о том, что слово "готический" нагружено многообразными смыслами. Правильно, оно отсылает к началам европейской культуры [скорее уж к ее глубокой середине, ну да ладно. - О.Б.], но в нем уже скрываются готы - разрушители античной цивилизации. <...> Готика была прочитана как альтернатива Просвещению в эпоху предромантизма, поскольку просветители считали ее синонимом варварства, невежества и мракобесия"(2). И неспроста считали: "Именно готика, продолжая все ту же полемическую тему в европейской культуре, была избрана символом немецкого фашизма"(3).
Но, похоже, именно благодаря своей эмоциональной заряженности понятие как раз и устраивает автора. Она точно так же выбирает из смыслового комплекса "готики" устраивающие ее смыслы, пренебрегая всеми остальными, - как это, предположительно, делают (разве что с обратным знаком) порицаемые ею "почитатели европейского Средневековья"(4). Главное - те самые, скрывающиеся в глубине понятия, страшные "готы - разрушители европейской цивилизации"(5). Нет, даже единственное. Даже в архитектурной готике - явлении, куда как насыщенном многообразными смыслами - Хапаева согласна видеть лишь "ту мизерную роль, которую" этот стиль "отводил человеку у подножия громад своих храмов"(6). Хотелось бы верить, что за этим стоит что-то более глубокое, чем упрощение, недопустимое для серьезного исследователя. Но почему-то никак не получается.
Еще кое-что принципиальное: такого исторического явления, как "готика", если говорить совсем уж строго - никогда и не было. Готы были, а вот с готикой куда сложнее.
"Готика" была конструктом с самого своего начала. Более того, конструктом резко оценочным, пристрастным и в силу этого - неминуемо проблематичным. Спорным этот термин был, по существу, уже в пору введения его в оборот итальянскими гуманистами эпохи Возрождения в качестве "уничижительного обозначения всего средневекового искусства, считавшегося "варварским"(7). С начала позапрошлого века, "когда для искусства Х-XII вв. был принят термин "романский стиль"(8), хронологические рамки "готики", "в которой, в свою очередь, были выделены ранняя, зрелая (высокая) и поздняя фазы", были несколько ограничены, как и содержание понятия вообще: с некоторых пор искусствоведы договорились обозначать этим словом "художественный стиль, явившийся заключительным этапом в развитии средневекового искусства стран Западной, Центральной и частично Восточной Европы (между серединой XII и XV-XVI вв.)"(9). Расширение понятия "готика" на все остальное - типа, допустим, рассуждений о "готическом духе" или "готическом мировосприятии" - с тех самых пор существует на правах метафор - если, конечно, не оказывается описанным с той же объективной тщательностью, какой удостоились некогда средневековые соборы.
Как ни жаль, в нашем случае этого как раз и не происходит.
Предложенный в качестве термина оборот "готическое общество" остается здесь все-таки скорее метафорой, чем строго научным понятием. Как и в момент своего возникновения в устах итальянских гуманистов, в книге Хапаевой оно обозначает прежде всего негодование против грядущего (уже, по существу, и наступившего) "варварства".
То, что описывается в книге под именем "готики", имеет мало общего с содержаниями, которые успела вложить в это понятие искусствоведческая мысль последних столетий (строго говоря - вообще ничего, кроме благородного пафоса неприятия "варварства" и темных сил, разрушающих все светлое и конструктивное, - сил, источник которых, стоит отметить, остается непродуманным вообще. С какой стати и посредством каких именно механизмов общество (по преимуществу отечественное, ибо о нем в книге говорится больше всего) стало "готическим" - этот вопрос, увы, почти не ставится.
Вернее, так: автору как-то с самого начала ясно, что виной всему эстетика. Порядок чувствования, получивший художественное выражение.
"Сегодня готическая эстетика, в которую на разных этапах влились разные течения, наводняет нашу жизнь. Она [заметим: не что-нибудь, а именно она! - О.Б.] порождает новую - готическую - мораль и начинает ткать социальную основу готического общества"(10). "Готическое общество возникает на скрещении двух линий развития европейской культуры. Одна из них - критика эстетической системы Нового времени, проникнутой духом рационализма и основанной на поклонении человеку. <...> Распад эстетики Нового времени приводит к торжеству готической эстетики, из которой изгнаны и рациональность, и человек [такие, какими их себе вслед за Просвещением представляло Новое время, - а кто бы сомневался, что именно и только таковы они и есть, не говоря уж о том, что должны быть?! - О.Б.]"(11). С распадом нововременной эстетики активно сотрудничает (неясного происхождения) "кризис научной рациональности, научной картины мира, важнейшим проявлением которого становится кризис восприятия времени" и который "отчетливо прослеживается с конца XIX века"(12). Это он, губительный, "сегодня <...> заявляет о себе отказом современной культуры от представлений об абстрактном, объективном времени мира и обращением к субъективному времени"(13). Это он "влечет за собой кризис исторических понятий, сформировавшихся в эпоху Великой французской революции", а с ними, конечно, "и кризис того видения общества, который они выражали, кризис демократии как социального и политического проекта"(14). Тут-то все и рухнуло: грянуло "двуединое событие-разрыв, Аушвиц и Гулаг" - оно и наложило на происходящее "свой неизгладимый отпечаток, вызвав к жизни готическое общество"(15).
В качестве едва ли не единственного "виновника" готизации современных обществ, едва ли не единственной ощутимой точки, в которой западный мир совершил не сразу заметный для себя самого и вряд ли обратимый поворот к своему "готическому" состоянию, во всей книге называется один человек - и вы не поверите кто. Джон Рональд Руэл Толкин. Книга именно с него и начинается; это в его мирах, полагает Хапаева, видны первые зловещие симптомы грядущих кошмаров. Прямо так она о Толкине и пишет: "родоначальник готической эстетики"(16). Это он "вывел свою эстетическую систему из средневекового эпоса в противовес эстетике Нового времени, пронизанной идеалами Просвещения"(17). "Он создал новую эстетическую систему, которая сработала с точностью часового механизма, нанеся последний сокрушительный удар эстетике Нового времени"(18).
Все остальное, включая пленявший читателей конца XVIII - начала XIX века готический роман (которому посвящена отдельная глава), было, получается, подготовкой к "толкиновскому" перевороту во всей системе западного - а вследствие того и российского - мировосприятия. Да, критика эстетической системы Нового времени "берет свое начало в творчестве предромантиков"(19). Но решающий удар нанес именно профессор Толкин - не слишком жаловавший коллег-филологов(20) (чересчур, дескать, рациональны) и требовавший серьезного уважения к "дракону"(21) - то есть к Нечеловеческому(22).
Бедный профессор, признает Хапаева, сам не ведал, что творил: "Этические следствия его эстетики не получили должного развития в его творчестве"(23). Он, вообще-то, сам по себе был, может статься, не так уж и виноват: дело в "тягостной атмосфере 20-30-х гг."(24), под влиянием которой все это писалось и о которой сам Толкин говорил: "Боги угасли и отступили, и человек оставлен на произвол судьбы. Он мог рассчитывать только на собственные силы и волю, и наградой ему была лишь похвала равных при жизни и память о нем после смерти"(25). Но дальше пошло-поехало: "Первым знаком переворота стали ролевые игры, родившиеся из творчества Толкина" - поскольку "они предполагают перевоплощение людей в нелюдей, отрицая реальность и мораль мира человеков"(26).
Из всего многообразия современных культурных явлений автор прихотливо выбирает то, что хоть сколько-то поддается согласованию с предлагаемой ею концепцией "готического" общества (хотя бы по своему названию, как, например, молодежная субкультура "готов"), а все, что таковому не поддается, спокойно оставляет за рамками. В результате в одном смысловом ряду оказываются такие трудносоизмеримые вещи, как, например, готический роман и постсоветская мифологизация Великой Отечественной войны ("заградительный миф", имеющий целью отвлечь внимание населения от сталинских репрессий), астрофизика "кротовых нор"(27) и новейшая корпоративная этика с ее "избирательностью, неравенством, дискриминацией"(28). У всего этого один корень: "готика", роковое и необъяснимое в своих истоках смещение ценностей - ну, если и не с единственно правильного (такого все-таки, слава Богу, не говорится), но конструктивного и перспективного пути, намеченного антропоцентричным Ренессансом и не менее антропоцентричным Просвещением с его культом разума.
По сути, история (европейская, ибо другая не рассматривается) моделируется здесь как противостояние, если не сказать - борьба "светлых" и "темных" сил: ренессансной веры в человека и "готического" мракобесия.
Христианство как некоторая совокупность смыслов и формирующая историческая сила выпадает из рассмотрения почти вовсе - за исключением коротенькой главы о несомненном упадке религиозного чувства и поведения в "готическом обществе"(29). Вот интересно: упадок - есть, непонимание - есть, неадекватность - вот она, а самого христианства как бы и нет...
Не проблематизируется и то, что и Ренессанс, противопоставивший, по мысли Хапаевой, "свою эстетику"(30) (а если всмотреться - и этику, и космологию, и вообще всю систему ценностей и ориентиров) средневековой "готике" - явление, вообще-то, куда как более сложное, чем та светлая и оптимистичная вера в человека, которую нас учили с ним связывать в школе. Да и сама вера в человека имеет свои теневые стороны, о чем небезынтересно было бы задуматься.
Я уж не говорю о том, что явления, анализ которых призван доказывать "готичность" современных обществ, описываются довольно поверхностно: и молодежная "готическая" субкультура, и современная литература фэнтези, из всего необозримого изобилия которой в основательное рассмотрение вовлекаются лишь "Дозоры" Сергея Лукьяненко вкупе с соответствующими фильмами да "Дикая стая" Вадима Панова, и даже естественная наука, для суждений о которой оказалось возможным обойтись популярными публикациями в газете "Известия" (ну ладно, это еще можно объяснить тем, что газета отражает состояние современного ей массового сознания, которое и оказывается здесь главным предметом анализа). Иначе говоря, вовлеченного в исследование (если это исследование вообще) материала попросту недостаточно для сколько-нибудь далеко идущих выводов - если опять же эти выводы не существуют уже до всякого исследования, нуждаясь лишь в своем подтверждении.
"Эта книга, - пишет Хапаева, - адресована врагам готического общества. Всем тем, у кого вызывают протест готические практики, вторгающиеся в нашу современность. Тем, кто стремится сохранить, хотя бы в качестве места памяти, наследие европейского гуманизма"(31). Всегда как-то подозрительно, когда предлагается быть врагами чего-то прежде, чем достигнуто ясное, трезвое понимание предмета. Хотелось бы в этих подозрениях ошибиться.
Примечания:
7.Большая Советская Энциклопедия. - 3-е издание. - М., 1972. - Т. 7, с. 531.
20. С. 17: "У непредвзятого читателя обязательно создается впечатление, что профессор Толкин не терпит всякой учености и находится не в ладах с филологической наукой в частности".
22. С. 19: дракон, по Толкину в изложении автора, "необходим для придания вселенской, нечеловеческой значимости всему происходящему".
25. Цит. по: Хапаева, с. 22-23.