Рецензия на: Оцуки Гэнтаку, Симура Хироюки. Удивительные сведения об окружающих [Землю] морях / Пер. В. Н. Горегляда, СПб.: Гиперион, 2009. 390 с.
* * *
Так получается, что порой одна и та же вещь становится памятником сразу в нескольких различных смыслах. Чаще всего это верно для разного рода сооружений, сознательно мемориальных — оказывающихся, однако, мемориалами в квадрате, а то и в кубе: ибо, помимо прославляемого события, напоминают также о своих создателях, их времени и обстоятельствах, а нередко и о чем-то еще. Так, орден Александра Невского — это не только мемориал средневекового князя, но и память о военной составляющей советской эпохи, а также о советском кино и популярном актере Черкасове, чей лик запечатлен на медальерном барельефе.
Еще большее наслоение мемориальных смыслов содержит выпущенная специализирующимся на восточной литературе частным петербургским издательством «Гиперион» книга «Удивительные сведения об окружающих [Землю] морях» («Канкай Ибун»).
Разумеется, в первую очередь, это памятник уходящей натуре: российской (петербургской) академической японистике. «Удивительные сведения…» — перевод японского трактата начала XIX века — последняя работа выдающегося русского япониста В. Н. Горегляда (1932–2002), выпущенный под редакцией его ученицы К. Г. Маранджян. Можно с определенностью сказать, что это представители последних поколений значительной научной школы, просуществовавшей два с половиной века. Наследников у них нет, и если русский народ когда-либо захочет для себя и своего государства судьбы, отличной от участи китайского сырьевого придатка, то академическую японистику ему, по сути, придется создавать заново. «После ухода ученого, — пишет в предисловии К. Маранджян, — в нашей стране фактически не осталось специалистов, столь свободно владеющих мастерством чтения (японских — Л. У.) скорописных текстов. А рукопись „Канкай Ибун“ как раз и записана скорописным почерком, расшифровать который ныне никому из петербургских (и не только!) японистов уже не под силу». Видимо, это не единственный из утраченных навыков…
Не станем, однако, углубляться в данный мемориальный пласт — он достоин отдельного разговора, — а перейдем к прочим.
Итак, перед нами перевод, сделанный с рукописи из собрания Петербургского филиала Института востоковедения РАН. Судя по всему, эти 16 исписанных скорописью хэнтайгана тетрадей были изготовлены во второй половине XIX века специально для учреждаемого в Петербурге японского посольства. По крайней мере, печати посольства на тетрадках присутствуют. При переезде миссии в Москву в 1918 г. тетрадки скорее всего были переданы Азиатскому музею — как не представляющие большой утилитарной ценности для работы дипломатов. Штампы музея также имеются на тетрадках, однако соответствующего акта передачи до сих пор не обнаружено. Оно и понятно: в 1918 году использовать «Канкай Ибун» по своему прямому назначению — как справочник по России — было бы просто смешно, тогда как научные исследования не входят в круг задач дипломатических представительств…
Что же это была за книга, и чем сегодня она нам дорога? Ответ на этот вопрос потребует небольшой историко-географической преамбулы.
Как известно в Японии с конца XVI века установился так называемый режим сёгуната Токугава, взявший курс на закрытие страны от всевозможных внешних влияний. В конце 30-х годов XVII века страна была окончательно «закрыта»: европейцы выдворены, христианство запрещено, огнестрельное оружие изъято и уничтожено. Японцам под страхом смерти запрещалось покидать свою страну, а на строительство кораблей были наложены специальные ограничения, исключающие создание судов, пригодных для плаваний иных, нежели каботажные [1]. В качестве исключения дозволялось прибытие в порт Нагасаки одного голландского судна в год или несколько лет, а также сравнимого количества судов из Китая и Кореи. (Голландцы при этом вынуждены были официально объявить, что христианами не являются!) Эти иностранные купцы допускались, однако, не ради торговых выгод, а с целью сбора информации об окружающем мире: голландский капитан обязан был каждый раз предоставлять отчет о событиях в Европе с момента отбытия предыдущего корабля, кроме того, специально уполномоченные люди обучались голландскому языку и после занимались переводами привозимых из Голландии книг — преимущественно технического, особенно медицинского характера. Напротив, изучение японского языка голландцами не приветствовалось и если и происходило, то вопреки усилиям властей [2].
Но, как это часто бывает, столь искусственная административно-бюрократическая конструкция неминуемо вступила в противоречие не только со здравым смыслом, но и с самой природой. В данном случае — с географией. В самом деле, довольно часто японские моряки и рыбаки, отправляясь на своих одномачтовых суденышках в плавание, становились пленниками непогоды и, избежав гибели в море, находили спасение у чужих берегов. И ведь, как знать: имей они возможность строить более серьезные средства морского передвижения (типа тех, на которых китайцы еще в XIV веке доходили чуть ли не до Красного моря) — они наверняка смогли бы вернуться в родные порты…
Как бы то ни было, с конца XVII века регистрируются неоднократные случаи попадания японских жертв кораблекрушения на территорию России. Уже при Петре I это обстоятельство вызвало определенный интерес властей, и в 1736 г. благодаря наличию таких людей в Петербурге была учреждена школа японского языка при Академии наук. Затем эта школа была переведена в Иркутск — тогдашнюю сибирскую столицу. Что, однако, делать с изучившими японский, было не вполне ясно, ибо иных контактов с закрытой страной не имелось. И вот, наконец, в 1792 г. из Охотска отправилось в Японию первое русское посольство во главе с поручиком Адамом Лаксманом. На борту галиота «Св. Екатерина» помимо команды было и несколько японцев, прежде прибитых к русским берегам и пожелавшим, несмотря на риск ответственности за оставление родины, вернуться в Японию. Посольство было исключительно успешным — пристав к берегу в районе г. Хакодате, Лаксман в течение восьми месяцев виртуозно вел предельно сложные переговоры и, добившись императорского разрешения на ежегодный заход русского торгового корабля в Нагасаки, умудрился еще и оставить о себе самые доброжелательные воспоминания у японцев, сохранившиеся и два десятилетия спустя несмотря на целую серию событий, так сказать, противоположного знака.
Для нас же важно, что японские репатрианты были переданы властям своей страны. Один из них — Дайкокуя Кодаю, проживший в России 10 лет капитан судна «Синсё-мару», был отдан в распоряжение ученого-голландоведа Кацурагава Хосю, который, по результатам бесед с моряком и в соответствии с данным ему поручением, привлекая также доступные китайские и голландские источники, составил трактат «Краткие вести о скитаниях в северных водах» — первую на японском языке книгу о России. Разумеется, текст этот был сразу же засекречен — впервые в Японии его опубликовали лишь в 1937 г [3].
Хосю допрашивал капитана Кодаю, в водах Тихого океана происходила завязка другой аналогичной драмы. В декабре 1793 г. из северо-восточного порта Исиномаки в Эдо (будущий Токио) вышло судно «Вакамия-мару» с грузом риса и древесины и 17 членами экипажа. Вскоре судно попало в тайфун, который вывел из строя руль и парус. Борясь за жизнь, моряки срезали себе волосы на макушках и принесли их в жертву богам. Затем они выбросили в море половину риса — и, может, благодаря именно этим действиям «Вакамия-мару» все-таки не развалилось окончательно. Начался многомесячный дрейф, в ходе которого судно относило к северу от Японских островов. «С шестого дня 5-й луны <…> бросили гадательные таблички и получили ответ: до земли 200 ри. После этого гадательные таблички стали бросать каждый день и получали ответы, что суша приближается всё больше и больше, а в восьмой день той же луны нам выпали гадательные таблички о том, что до суши 50 ри. На рассвете 10 дня той же луны <…> неожиданно близко перед глазами <…> увидели покрытую снегом высокую гору».
Так японские моряки оказались во владениях российского императора, а именно на Алеутских островах. Среди местных жителей, покрытых татуировками и одетых в одежды из птичьих перьев, 16 японцев (капитан «Вакамия-мару» вскоре скончался от водянки) прожили десять месяцев, вплоть до прихода русского промыслового судна, собиравшего меховую дань. Промышленники доставили японцев по морю в Охотск, откуда их отправили в Якутск, а после — в Иркутск, где моряки прожили долгие восемь лет. Вспомнили о них уже при Александре I, когда в правительстве решились, наконец, отправить в Японию посольство, т. е. продолжить дело, начатое А. Лаксманом. Здесь стоит отметить, что сам Лаксман предлагал направить корабль в Нагасаки еще в 1795 г. Этого, однако, не произошло сперва ввиду смерти основного «двигателя» проекта — Э. Лаксмана (отца Адама), а затем и императрицы Екатерины. Столь же несчастливым образом складывалась и судьба первого русского кругосветного плавания, задуманного еще в 1780-е годы. И лишь в начале XIX века оба проекта, объединившись, обрели, казалось, новую жизнь: отправленный 26 июня 1803 г. из Кронштадта под командованием И. Ф. Крузенштерна шлюп «Надежда» помимо прочего должен был доставить в Японию посольство камергера Н. П. Резанова. Как и в предыдущем случае, гуманитарным жестом миссии стало возвращение на родину жертв кораблекрушения — таковыми как раз и стали четверо моряков с «Вакамия-мару», остальные возвращаться отказались [4]. Причем японцев перед этим вывозили в Петербург, где им организовали «осмотр достопримечательностей», сшили во дворцовых швейных мастерских новые одежды по японским образцам и даже удостоили императорской аудиенции, в ходе которой Александр лично oпросил их о персональных намерениях.
26 сентября 1804 г. Резанов прибыл в Японию. Миссия его была много менее удачной, чем посольство Лаксмана — в значительной степени вина в этом лежит на самом камергере, недалеком и корыстном авантюристе. Дальнейшие действия этого человека вообще привели к тому, что Япония в течение долгих десятилетий считала себя в состоянии войны с Россией — но нас сейчас интересует судьба несчастных дрейфовщиков с «Вакамия-мару». Их передали японским властям лишь 27 марта 1805 г. Ожидание своей судьбы было для них предельно тягостным: так, самый юный из моряков, на волне ложных слухов, будто возвращенный Лаксманом Кодаю, подвергся на родине репрессиям, вообще попытался совершить самоубийство. Наконец, все было улажено. Резанов покинул Нагасаки, по сути, ни с чем, а трое репатриантов (несостоявшийся самоубийца повредил горло и для расспросов стал непригоден) принялись, как прежде Кодаю, рассказывать о виденном перед официальными лицами. Таковыми на этот раз стали врач Оцуки Сигэката и «голландовед» Симура Хироюки. Надо сказать, что в отличие от случая Кодаю, это были чиновники как бы местного подчинения — что ничуть не умаляет масштаб проделанной ими работы: написания той самой переведенной Гореглядом и изданной «Гиперионом» книги «Канкай Ибун» [5].
В самом деле, труд был проделан громадный — и дело не в том даже, что показания моряков сверялись с массой иных источников, включая самого Кодаю, выступившего здесь в качестве эксперта. Поражает интеллектуальное качество работы этих двух японских ученых: умение, с одной стороны, критически оценить показания моряков, с другой — проявить высочайшую интуицию в деле восстановления целого из хаоса обломков и случайных обрывков. Ибо никаких иллюзий относительно качества своих источников Оцуки и Симура не питали:
«Скитальцы, конечно, являются грубыми, необразованными моряками, поэтому, хоть и прожили они в той стране много лет, они не постигли сердцем того, что услышали своими ушами и увидели своими глазами. <…> Думается, что суть дела заключается в нижеследующем: то, что касается положения дел [у людей] выше средних слоев, упущено. Кроме того, даже в том, что [моряки] видели и слышали, без знаний и образования они не могли видеть и слышать действительное положение дел до конца. По этой причине нельзя утверждать, что, читая запись их показаний, можно исчерпывающе представить положение дел в той стране. Кроме того, в том, что здесь написано, наверняка много такого, что они неверно запомнили и что неверно расслышали, <…> а также, видимо, немало и такого, что в их вопросах упущено. Можно сказать, что это — не более чем краешек увиденного в той стране».
Вот, например, едва ли не вопль отчаяния жадных до нового знания интеллектуалов, оторванных властями от естественных потоков информации и принужденных собирать ее по крупицам из источников второго и третьего сорта:
«Подумав над этим очень кратким рассказом, видим: это хранилище, где сосредоточены необычные предметы, самые старые редкости из всех стран мира. Вероятно, всем хочется увидеть редкие, удивительные предметы исследования, а их десятки тысяч вещей тысяч видов. Умственно ограниченные дрейфовщики, увидев то, что попадало в их поле зрения, видимо, не могли оценить ничего. Можно только пожалеть, что их [внимание] привлекало, почему-то, одно лишь несущественное».
Эти отчаянные ламентации следуют за описанием посещения японцами Кунсткамеры — приведем здесь хотя бы часть оного, дабы дать возможность прочувствовать, как текли слюнки у высокоученых Оцуки и С имура:
«Это место, где сохраняются организмы и редкости из разных стран. Когда [мы] вошли внутрь и посмотрели, — словно раскрытый ковчежец-сокровищница. Устроено так, чтобы смотреть, поворачиваясь кругом.
С каждой стороны есть перила. Подробно не рассматривали. И даже когда смотрели,
— не понимали, что это такое. К этим предметам прикреплены ярлыки и таблички, но из-за того, что не знали буквы, [мы] не могли [их] прочесть и понять. Много тысяч и сотен удивительных вещей поражают глаз. Разные виды птиц, зверей, насекомых и рыб погружены в микстуры, выдерживаются в целебном саке. И еще много таких, которые находятся в ящиках и в коробках. Среди этого взгляд поражают:
Скелет слона. Из-за того, что кости сухие, [скелет] полностью собрали, соединив каждый сустав. Чучело собаки. Сделали [собаку] целой, набив ей живот. Правда, в глаза вставили шарики, но выглядит как живая. Говорят, сделали так, когда околела любимая собака государя. Оставили в таком виде. Среди зародышей, целиком погруженных в микстуру, была длинная змея, свернувшаяся наподобие тесьмы. Мы спросили, что это, и нам сказали, что была женщина, которая при трудных родах в конце концов умерла. Когда вскрыли ей живот, зародыш был таким. А после того, как обнаружили, что это диковинно, [его] стали хранить, чтобы исследовать.
Большой отрезок бамбука. Видно, что это диковина, потому что в тех краях [бамбук] не растет. Хранят.
Большой ворон, похожий на дикого гуся, целиком изготовлен из золота. Сделан так, чтобы двигал крыльями. Крылья его двигались, как у живого. Под полкой, где он находился, была курица из золота. Сделана как-то так, что показывала время. А сбоку от нее был коршун. Этот сделан так, что вращал глазами.
Под ним искусственный кузнечик. Прыгает, — не отличишь от живого.
Женские и мужские тайные органы. Оба по семь-восемь сун. Каждое помещено во флягу и погружено в микстуру. Говорят, что [их обладатели] были людьми неприметными, но поскольку имели такие непомерно большие [тайные органы], то после их смерти эти [органы] взяли и таким образом сохраняют. Здесь собрана одежда из разных стран мира. Все для глаз непривычно. Среди нее видели китайские наряды, зонтики, обувь и прочее. Там есть и японская одежда. Нас спросили: «Узнаёте?». Однако трудно было различить, что есть что. Когда тамошние люди указали: «Вот это!» — мы посмотрели, и оказалось, что это верхняя одежда бедных крестьян у нас на родине. Старого покроя (сказали: сшито в Эдо). Однако мы не подумали, что это наверняка японская одежда, хотя на ней, почему-то японские моны. Мы узнали, что там много предметов из нашей страны.
Это катабира, одежда на вате, одинарные вещи, а также разного рода хлопчатобумажные выкройки. Сначала были две хлопчатобумажные вещи с монами, поврежденные настолько, что надевать их в таком виде было нельзя. Сказали, что это верхняя одежда, чтобы подшивать что-то вроде парусины. Это не ограничивается одеждой с монами: так следят за всякой порченой одеждой и подшивают ее, а во время рыбалки или охоты надевают. Когда мы сравнили ее с великолепной одеждой из других стран, было стыдно. А как подумали, то решили, что носили ее занесенные в старину дрейфами люди с побережья бухт в Намбу и Цугару. Как иноземцев, их считали людьми необычными, пригласили [сюда] и здесь, как это можно видеть, [их одежду] приняли и положили».
Такая своего рода переусложненная оптическая система: мы сегодня вглядываемся в отражение в трудах японских ученых начала XIX века отражения в воспоминаниях японских моряков отражения в витрине петербургского музея этнографических особенностей их собственной родины!
Но и сама Россия в зеркале той японской остраненности выглядит более чем занимательно. Приведем лишь один пример. Раздел «Религия».
«…храмы строят на улицах там и сям <…> Главная святыня — золотой будда (отливка из золота и серебра); кроме того, есть и деревянные будды, покрытые позолотой. Помимо этого, разные фигуры будд изображаются на картинах. Рамы покрывают позолотой, бывают и крашеные. Перед буддами выстраивают в ряд подсвечники. Хотя имеется и другая буддийская утварь, но ее не заметили. <…> Кроме главного божества в храмах <…> есть будды, называемые боковыми. Запомнились разные их имена: Никораи, Муд-зихэи, Баиторо, Иван, Сутэпа, Сэлшёи, Экоро <…>, Ондэраи <…>, Косинокино, Адаму, Пёторо, Орэкисандара <…>. Помимо того, много имен женских божеств, таких как Мария, Катирииа, Паракаия, Марэуэя<…>.
Эти имена будд и богов и мужчинам, и женщинам присваивают каждому свое. <…>Имена людей: Иван, Ни-ко-рай — это все, надо думать, имена будд. Как рассказывал Синдзо, в старину после кончины [человека] двенадцать человек испустили сияние, а среди них особо выделялись девять будд. Это они [изображены] на картинах, которые и теперь висят в храмах рядом с главной святыней. Эти будды называются суитои тёроуэика. <…> Значит: «цветок-человек». (Наверное, это название означает «нетленный, всегда цветущий».) <…> Все — и священнослужители, и миряне — когда они молятся буддам и богам, как бы соединяют в щепоть концы большого, указательного и среднего пальцев правой руки; сначала прикладывают [их] ко лбу, затем — к животу, а отсюда — к левому и правому плечу. Сам по себе этот жест образует очертания креста. Слышали, что это то же самое, что молиться, соединив между собой ладони. [Моряки] совсем не знают, что за фразы читают в сутрах, но тому, что у нас произносят как Наму Амидабу [6], Наму Амидабу у людей тамошнего вероисповедания соответствует госупосэ нипоминаё. (По мнению Дайко произносят: осуподзи помируи. Наверное, это мнение [передает] правильное произношение.) Обычно так говорят и простолюдины утром и вечером, когда встают и ложатся».
Что тут можно отметить? Многое. И поразительную интуицию японцев, почувствовавших, не зная языка, сходные смыслы параллельных элементов махаянистского и православного ритуалов. И ускользающую от нашего замыленного глаза буддическую внешнюю пестроту православия… А еще — известную политическую смелость двух ученых, прекрасно понимавших, что Россия — страна христианская, но на свой страх и риск опустивших эту деталь в своем труде. Зачем? Не иначе как из возникшей в ходе работы симпатии к нашей стране — ведь признание ее страной христианской ставило бы однозначный крест на перспективах развития дальнейших отношений с Японией Токугава.
Примечания: