Рецензия на: David Edmonds and John Eidinow. Rousseau's Dog: Two Great Thinkers at War in the Age of Enlightenment. HarperCollins Publ., 2006.
Эдмондс, Д., Айдиноу Дж. Пес Руссо: Война между двумя великими мыслителями в эпоху Просвещения.
* * *
Руссо и Юм были почти сверстниками, Руссо, родившийся в 1712 г., был лишь на год моложе Юма. Оба они послужили человечеству не в тех краях, в которых впервые увидели свет. Юм был родом из Шотландии, принадлежал к династии адвокатов, и меньше всего помышлял в молодости о служении британской короне на государственном поприще. Он пробовал себя в коммерции и пытался дать философское обоснование юридической деятельности, прежде чем на него обратил внимание британский политический истеблишмент, назвавший его истинным британцем. Руссо родился в Женеве, хотя всеми своими корнями принадлежал Франции, а не маленькому соседнему государству. Болезненное самочувствие человека, которому право рождения не обеспечило права принадлежать к одной определенной нации, политически самостоятельной в своих решениях, проявлялось у Руссо всю жизнь.
Оба мыслителя, пройдя через испытание бедностью, бравшиеся за самые неблагодарные работы, в какой-то момент вообразили себя дипломатами. Тридцатилетний Руссо, после неудачных педагогических опытов, устроился секретарем к графу Монтегю, французскому посланнику в Венгрии. С подобающей хранителю дипломатических архивов важностью Руссо писал потом, что спас королевство Неаполитанское от новых истребительных войн. Скорее всего, граф о заслугах Руссо не догадывался, а если и догадывался, то не счел эти мнимые заслуги уместными – Руссо был уволен, не дождавшись денежного расчета. Юм в эти же годы думал о том, как правильно распространить свои трактаты в Европе (Руссо, в отличие от Юма, пристраивать свои трактаты не научился до конца жизни, и до скандально прославившегося в светских кругах трактата «Содействовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов», 1749 г., не был известным человеком). Что делать, если трактаты сложны для неподготовленного читателя? Юм понял, как нужно поступить при таком раскладе дел: поместить в центре этического рассмотрения не волю, а аффект, и тем самым перестроить всю моральную философию от основания и до самого верха. Всю оставшуюся жизнь Юм последовательно осуществлял назначенную им себе исследовательскую программу, тогда как Руссо был исследователем, но всякой последовательности боялся как огня.
Сходно было и отношение двух мыслителей к религии. Истоки вольнодумства Юма и Руссо были разные, но оба они принадлежали к местным церквам, которые считались провинциальными во всех смыслах, утратившими на тот момент всякое политическое влияние. Женевец Руссо был, разумеется, кальвинистом, а Юм принадлежал к независимой тогда шотландской церкви. Им обоим пришлось помириться со своими церквами: Руссо после возвращения в Женеву в 1754 после приговора французского парламента, Юм – двумя годами раньше, после неудачной баллотировки на профессорскую кафедру в Глазго. В протестантских церквах не было ни вольнодумных аббатов, чьей поддержкой можно было заручиться, ни вездесущих иезуитов, с которыми полагалось бесконечно сражаться, и потому рано или поздно философ оказывался в протестантской церковной организации не у дел.
Вскоре после выхода романа «Эмиль, или о воспитании» Руссо вынужден был бежать в 1761 г. по приговору парламента из Парижа в княжество Невшатель (тогда полуавтономное, формально подчинявшееся прусскому королю, теперь кантон в Швейцарии; убежище даровал мыслителю щедрой рукой сам король). Там он изобрел для себя экзотический костюм, который сам назвал «армянским», включавший широкие брюки и меховую шляпу: тем самым изгнанник давал понять себе, что своим в этом новом крае он никогда не станет. В эти же годы Юм, испытавший немало унижений от безденежья, получил должность секретаря посольства в Париже (1763) и подумывал уже о том, как обеспечить себе регулярный годовой доход и безбедную старость.
История конфликта Руссо и Юма вкратце такова. Неуемный Руссо восстал против женевского театра, что возмутило заядлого театрала Вольтера. Вольтер считал, что привив людям вкус к театру, их можно научить правильному отношению друг к другу. Руссо усматривал в театральных зрелищах только потакание низким страстям, которые могут привести к смутам и бедам. Как ни странно, одинок в своей позиции был не всегдашний бунтарь Руссо, а воспеваемый всей Европой и почивавший в роскоши Вольтер – для Вольтера театр был одной из форм досуга, и досужие занятия ему с высоты его обеспеченного положения казались мирными и успокоительными. Тогда как разумеется, и Монтескье, и Юм, которого в среде европейских интеллектуалов считали новым Монтескье, были очень строги в отношении того, что касалось отношений между людьми, общественной политики и инструментов воздействия на массы. Они бы никогда не согласились с Вольтером, но с большой охотой объявили бы театр рассадником непредсказуемых решений. Может быть, в древнегреческой трагедии они бы и увидели пафос гражданского строительства, но во всех пьесах меньшего калибра – только школу приспособленчества и лести, манипуляции обстоятельствами, а вовсе не гражданской позиции и не гражданского подвига.
Руссо запретили въезд в Женеву, вскоре вышел анонимный памфлет, который Руссо сразу же приписал перу Вольтера. В этом памфлете Руссо объявлялся врагом христианства, сотрясающим самые основы женевского благополучия. Руссо был охвачен смешанными чувствами страха, омерзения и недоверия себе. Но единственный человек, наверное, который серьезно отнесся к этому памфлету – был пастор из деревни Мотье, где Руссо обосновался. Дочитал ли досточтимый пастор подметное письмо до конца – история умалчивает, но после его воскресной проповеди домик Руссо местные жители закидали камнями.
Руссо принял приглашение Юма «прибыть в гости» и вскоре высадился на берегу Англии. По свидетельству Юма, Руссо совершенно не заинтересовался политической и общественной жизнью Лондона, а проводил дни в загородном поместье Юма в тоске, за изучением мхов и папоротников. Англичан он считал высокомерными, а самым высокомерным полагал Юма: ведь Юм посмел удостоить внимательным и пытливым прочтением далеко не все его сочинения. После он стал подозревать Юма в шпионаже, в потакании личным врагам Руссо, и наконец, заявил, что Юм удерживает его в Англии как пленника. После (1765 г.) появился анонимный французский памфлет против Руссо, и Руссо обвинил Юма в том, что тот приложил руку к этой пакости. С тех пор отношения между двумя столь несхожими ревнителями свободы были неисправимо испорчены.
* * *
Эдмондс и Айдиноу учредили расследование, мог ли Юм действительно принять участие в составлении публичного пасквиля на Руссо. То, что у Юма были мысли о том, чтобы избавиться от слишком навязчивого гостя – в этом сомнения быть не может. Но найдутся ли улики, подтверждающие, что Юм мог воодушевить, как расчетливый политик, написание анонимного сочинения, в котором подчеркивались все темные стороны прошлого женевца Жан-Жака Руссо? Эдмондс и Айдиноу начинают свою книгу с двух таких улик. Это поведение Руссо в отношениях с женщинами и культурный шок Юма при столкновении с Францией.
Женщины для Руссо никогда не были просто предметом светских увлечений и пересудов. Всякий раз, когда Руссо становился популярным, капитал из этого извлекали женщины. Госпожа Тереза д’Эпине построила для Руссо домик в своем имении для уединенной работы, но уже после того, как к ней стали валом валить посетители, желавшие побеседовать с вошедшим в моду мыслителем. Руссо тем временем влюбился в кокотку из провинции, сходя с ума от страсти и при этом понимая, что это внутренне оправдает то, почему он не возвращается в Париж. Если страсть кружила ему голову, то соблазн светского общества казался ему оскверняющим само его существование. Неожиданно «друг» этой милой соседки вернулся с фронта, извещенный анонимным письмом о происходящем, и Руссо обвинил в случившемся свою миловидную покровительницу. Она простила ему его пылкие оскорбления, но светский круг дерзость выходца из Женевы не простил.
В этом эпизоде жизни мыслителя, в котором нам померещится готовый киносценарий, проглядывает главная причина его будущего разрыва со всем британским интеллектуальным миром. Руссо легко поддавался страстям и был готов снизойти к обидчикам, но когда появлялись анонимки, он прозревал в этом не только заговор и предательство. Ему казалось, что раскрыта самая заветная его тайна: именно, желание не быть вместе с людьми, отрешиться от законов светской жизни. Руссо всюду возил с собой пса, по кличке Султан, и не был готов простить обществу, что оно не дает ему общаться только со своим псом и пренебрегать пестрыми людскими разговорами.
Если Руссо боялся светского общества не как внешнего, а как уже сущностного соблазна, Юм, как только прибыл в Париж, окунулся в салонную жизнь словно в живительную воду. Он с радостью писал, обращаясь то к друзьям и знакомым, то к самому себе, что если в Британии положение человека зависит от того, принадлежит ли он с юных лет к политической элите, то во Франции достаточно блеснуть остроумием в салоне какой-то блистательной госпожи, и успех в обществе обеспечен. Чопорные британцы сначала выяснят, чего ты стоишь, тогда как в салоне даже человек, недавно появившийся в Париже, вдруг возбуждает внимание собравшихся и заставляет многих вздыхать о себе. Очевидно, что Юм, с его умом, сразу оказался участником светских бесед и знатоком салонной политики.
Далее Эдмондс и Айдиноу упрекают Юма в рационалистическом отношении к отдельным персонажам, прямо проистекающим из его философии эмоций. С точки зрения Юма, и люди, и животные могут быть подвергнуты тренировке. Эдмондс и Айдиноу цепляются за этот тезис философа и разворачивают перед читателем новый сюжет. Юм устроил нечто вроде балагана, в котором отвел Руссо роль воспитываемого пса, который должен приветствовать своим веселым лаем приход новых времен. Поэтому, с точки зрения авторов книги, Руссо не был так уж неправ, когда бранился, что Юм вывез его в Англию на посмешище и нескончаемое клеймение.
Руссо, конечно, оказался псом довольно диким, и наказания следовало применять гораздо чаще, чем поощрения. Юм объяснял Руссо, как он нелепо выглядит среди британцев, когда пытается проповедовать свободу людям, которые знают о свободе не меньше. Также он объяснял, что в Британии выставлять напоказ свои недостатки в кругу серьезных людей не принято. Тем более нельзя бросать вызов человечеству только потому, что у тебя сейчас болит голова, или юношеская неосмотрительность в оны годы попортила тебе нервы. Руссо был раздражен, ему казалось, что теперь даже не просто оскверняют его существование, теперь его лишают даже той точки опоры, на которой он мог бы построить свою моральную личность.
Конечно, не следует думать, что Юм садистически относился к Руссо, или что он пытался им манипулировать. Юм всегда соблюдал требования этикета, ни разу в жизни не устроил ни одной интриги, а что до обличений, обращенных им против Руссо, то в стране, в которой сатира расцвела пышным цветом, к этому можно было бы привыкнуть. Более того, Юм, отдававший предпочтение опыту перед концепциями, сочувствовал и образу жизни Руссо, и желал философу покоя и благополучия.
Главная мысль книги – Юм, выхлопотавший для Руссо пенсию у правительства Британии, не раскрыл перед ним своего сердца, и поэтому низвел до положения пса. Юм вмешивался в финансовые дела Руссо, допрашивал его о личных пристрастиях и даже, вероятно, вскрывал его письма. Юм, считают авторы книги, знал и о составлении памфлета. И то, что Руссо, заметив это, стал покусывать своего благодетеля, оказалось весьма предсказуемо.
* * *
Руссо и Юм предпочитали опыт догадкам, а природу социуму, но при этом они оба были погружены в мир светских условностей, который требует от человека внимания ко всем окружающим, но при этом лишает его прошлого. Руссо приобрел в светском обществе репутацию безумца, который пытается всем навязать собственное прошлое, Юм, напротив, к концу жизни стал почитаться как добродетельный мудрец.
По умолчанию считается, что бедолага Руссо после этой истории чуть не сошел с ума. Но характер его не изменился, мыслитель остался капризным и цепким, как и раньше. Характер Юма тоже, скорее всего, не поменялся, и он по-прежнему соединял в себе благодушие с сатирическим умом. И поэтому лучше описывать не политику конфликта (люди, вовлеченные в политику, обычно несколько меняются в своем характере), а поэтику конфликта.
Классицистская культура, к которой принадлежали оба мыслителя, с одной стороны, окончательно закрепила иерархию жанров, а с другой – подорвала восходящее к античности жанровое мышление. Со времен греко-римской древности каждый жанр создавал свое «качество общения», то есть вносил некий особый вклад в общение людей, учреждал повествование, не похожее на другие повествования. Тогда как теперь литература была оттеснена в область вымысла, и различие между жанрами стало состоять не в качестве, а в уровне организации общения: в физиологическом смысле «сложности организации». Высокие жанры представляли масштабную, государственно значимую речь, а низкие жанры означали свободный разговор.
Ранее считалось, что общение в рамках жанра весьма непредсказуемо: никто не знает, в какую сторону уклонится чаша аргументации. Теперь, в эпоху классицизма, беседа происходила организованно и регламентировано, ради чего и уходила от реального с его непредсказуемыми страстями в область воображаемого; ведь параметры общения стали задаваться границами жанра и более ничем. Наилучшим примером такой регламентации правил беседы являются знаменитые три единства трагедии, за отсутствие которых Вольтер объявил Шекспира дикарем. Единство времени, места и действия в трагедии, единство стиля в прозаических жанрах и единство предмета описания в поэтических жанрах – вот главные признаки классицизма.
Победа значимого в воспитательном плане и тщательно отобранного воображаемого над уклончивым реальным узаконила в рамках классицизма те жанры, которые не были правдивы, но с точки зрения моральной были вполне правдоподобны – таких как сказка и роман. Правильное моральное содержание, непреложность морального вывода, стало оправданием даже тем произведениям, формой которых было чистое воображение. Можно понять, в каком подвешенном состоянии оказалось сознание тех философов, которые, взыскуя истины и отвергая мнимости, не хотели и не могли отказаться от литературных амбиций.
Руссо восстал против правдоподобия, увидев бытовую неравномерность и неравнозначность «материи» искусства; и после этого восстания оказался во власти своего воображения. Он действительно уже не мог выбраться из заколдованного леса своего воображения, только время от времени совершая выпады против искусства – как искусства театрального, так и скажем, риторического. Юм пошел по другому пути: он просто расширил область применения трактата. Ранее в трактате были положены только доказательства, складывавшиеся по мере продвижения повествования во все более жесткую сетку доводов. А Юм в трактате всегда переспрашивал себя. Трактаты Юма не перестали быть явлениями классицизма, но с неравнозначностью «материи» он справился смелым вторжением своей мысли в любую ситуацию морального выбора.
Книга Эдмондса и Айдиноу, исследовавшая вспышку конфликта, показывает, что как раз когда теоретическое знание стало утверждать предельно эстетический и несерьезный характер художественного высказывания, причем не как жанровую характеристику, но как свойство самого творческого опыта, сама структура высказывания стала более серьезной. Руссо и Юм были первыми, кто «испытали» эту новую ситуацию, приняв на себя удар молнии «правдивого», а не правдоподобного.