Александровская эпоха в том, что относится к высшему обществу и обществу образованному, отличается неопределенностью, размытостью очертаний – собственно, от того столь большое внимание привлекают дипломатические донесения или, например, корреспонденция Жозефа де Местра, где внешний взгляд, к тому же склонный к проведению отчетливых границ и созданию завершенных формулировок, чья ясность заостряется через парадокс как способ высветить существенное, наводит резкость на объект – сам таковой, быть может, не обладающий.
Нельзя сказать, чтобы современники, находящиеся «внутри», говорили и писали мало – скорее напротив, однако формы, в которые чаще всего заключается сообщаемое, способствуют возрастанию неопределенности: это искусство светского разговора, не сосредотачивающего внимания на чем-то одном, избегающее излишней определенности и жесткости выражений, а при стремлении к последнему – предпочитающее язвительный намек, остроумный выпад, а не развернутую полемику. Главное – не быть скучным, не быть педантом. Екатерининское время – публичности, объективного взгляда, объективирующего и самого говорящего, высказывающегося о себе в третьем лице, повествования, составленного из внешних событий и представляющего собой разновидность отчета, который может быть проверен – сменяется временем чувств, которому еще предстоит стать искусством саморефлексии – от романтической углубленности до позитивистской «диалектики души», в которой отчет станет претендовать на тотальность, в отличие от романтической выбраковки материала.
Одна неопределенность наслаивается на другую – А.Е. Пресняков в знаменитом эссе, посвященном царствованию Александра I, отмечал завершенность к началу XIX века одной «программы» - строительства империи, создания военно-административного аппарата, рассчитанного на постоянную экспансию – и тупики, в которые упирались попытки перехода к новой программе. Империя оказалась в «порочном круге», где задачи централизации упирались в вопросы контроля за бюрократическим аппаратом, административная децентрализация ставила проблему местного и центрального контроля, представительство, долженствовавшее сдерживать и контролировать управление, оказывалось блокировано крепостным правом – а крепостное право оказывалось встроено в саму систему управления и систему хозяйствования:
«задачи, представлявшиеся очередными и насущными, требовали перестройки социальной основы всего государственного здания, а разрешимы были только на обновленной, переродившейся в существенных интересах своих общественной почве» [1].
Неопределенность высказываний, краткость формулировок, пристрастие к «общим положениям» и знаковым словам (вроде «республики») при неконкретизации их значения – результат свойств самой ситуации, невозможности додумать принимаемые положения до конца – идя либо к доктринерству (тем самым спасающего от действия: застрахованность от «удачи», испытания положений на прочность), либо к оппортунистическому действию, либо к ограниченности ближайшими целями при расплывчатости дальнейших, по известному выражению Наполеона: «ввяжемся в дело - а там посмотрим».
Неопределенность нашла свое идеальное выражение в фигуре Александра – «державный сфинкс» представал тем более загадочным, что не было ничего, подлежащего разгадыванию – двойственность, отсутствие конечного выбора создавало ситуацию, когда конечную цель оказывалось невозможно угадать, поскольку ее не было. Переписка его супруги, императрицы Елизаветы Алексеевны, с ее матерью, принцессой Амалией, женой наследника баденского маркграфства Карла [2], при всей сложности отношений бывшим одним из наиболее близких к Александру людей, демонстрирует, что в ее глазах никакой «загадки» императора не существовало – зная его с юности, повенчавшись, когда наследнику престола исполнилось 16 лет (ей в это время было 14½ лет), она во многом выросла вместе с ним, приобретя житейское понимание.
Изданные письма нередко разделены большими временными промежутками – позволить себе говорить откровенно Елизавета могла только в письмах, передаваемых с оказией, избегая перлюстрации. Примечательно, что и в большинстве передаваемых таким образом письмах не содержится чего-либо, что можно было бы охарактеризовать как «нескромное» или уж тем более «недопустимое» – степень сдержанности, диктуемая придворными рамками, столь велика (равно как и опасение злоумышленной интерпретации), что обычные дела и заботы, настроение дня – не могут быть переданы в письме, идущем официально. Если сразу же по бракосочетании Александр писал теще: «Вы представить себе не можете, с каким удовольствием ухватился я за оказию написать вам, поелику здесь, к несчастию, все отправляемые и приходящие по почте письма вскрываются и прочитываются. Представьте себе, дражайшая маменька, всякий раз, когда приносят пакет ваш к прелестной моей женушке <…>, сколь забавно находить то место в конверте, где он надрезан. Я всегда безошибочно вижу его» (12/23.XII.1793, стр. 78), то спустя почти два десятилетия некогда «прелестная женушка» писала к матушке в Карлсруэ 10/22.IV.1812, обращая за бессилием гнев в изысканную иронию: «Мне весьма лестно, что письма мои задерживаются - сие служит доказательством того удовольствия, каковое находят от их чтения. А поелику в них невозможно найти что-либо существенное, к ним, надо полагать, привлекает красота самого слога. Воистину, я крайне польщена» (стр. 145), а семью годами ранее сопровождала послание оговоркой, рассчитанной на чужой глаз: «<…> те страны, через которые повезут письмо <…>, не внушают мне доверия [3], я не смогу уже писать к вам со столь любезной для меня откровенностью, а она столь велика, что иногда я раскаиваюсь, уже отослав письмо. Обстоятельства жизни подчас дурно влияют на настроение и суждения о людях, а когда голова остывает, становишься снисходительной и сердишься на самое себя за лишние слова, хоть они и вполне правдивы. Есть такая правда, о которой не стоит говорить, или по бесполезности, или даже ради того, чтобы не принести вреда. Я испытывала подобное раскаяние, отправив письмо к вам с г-ном Новосильцевым, и даже хотела просить вас сжечь его. Но в подобных случаях, добрейшая моя маменька, меня успокаивает то, что вам известно мое обыкновение мысленно беседовать с вами, и вы умеете различать все навеянное мимолетным настроением» (1/13.VIII.1805, стр. 123).
В этих письмах очень немного политических сюжетов – Елизавета Алексеевна была довольно скоро оставлена и практически забыта мужем, при дворе основную роль играла вдовствующая императрица, Мария Федоровна, да и сама императрица не делала почти ничего, чтобы восстановить отношения с императором, совершив первый шаг со своей стороны (в чем ее упрекали и что ей советовали), а по склонности своего характера (здесь совпадая с Александром) избегала светской жизни, скорее претерпевая, чем принимая те обязанности, которые оставались на ней в силу ее официального статуса. Пожалуй, только четыре момента вызывают активизацию ее политических интересов – и только первый затрагивает ее глубоко, раскрывая личный взгляд и демонстрируя личную вовлеченность, по вполне понятным причинам: это ситуация павловского царствования, когда и ее собственное положение, и положение Александра оказались под вопросом. В личном плане конфликт был вызван ее романом с кн. Адамом Чарторыйским (поощряемым самим Александром), ставшим известным Павлу и Марии Федоровне, когда последняя позволила себе фактически публично усомниться в происхождении внучки [4] - по проискам, как полагала Елизавета Александровна, ее фрейлины графини В.Н. Головиной (17/28.VIII.1799, стр. 97) [5]. Однако возмущение павловским правлением присутствует в письмах, отправленных матери в первые же дни по смерти Екатерины II, а летом 1797 г. великая княгиня писала: «<…> иметь честь не видеть Императора – это уже само по себе не мало. Признаюсь, маменька, даже слышать об этом человеке для меня widerwärtig [6], а уж о его обществе и говорить нечего, если любой, имевший несчастье сказать что-нибудь неугодное Его Величеству, может нарваться на грубость. <…> Да что там все сии злоупотребления, о коих писала я вам в прошлом году! Теперь они удвоились, и жестокости совершаются на глазах у самого Императора. Представьте себе, маменька, он велел бить чиновника, ведающего припасами для дворцовой кухни, только потому, что к обеду подали дурное мясо; бить в своем присутствии, да еще самой крепкой палкой. Когда он посадил под арест одного человека, а муж мой возражал, что виновен совсем другой, ему было сказано: «Это не важно, они разберутся друг с другом». Вот самые обыденные происшествия, по которым можно судить о характере сего государя. Как тяжело всякий день видеть несправедливость и жестокость и постигающие людей беды (а сколько несчастных на его совести!) и сохранять к нему видимость почитания и уважения» (27.VI/8.VII.1797, стр. 89 – 90). – И размышляла о назревающем перевороте, а когда он случился четыре года спустя, в трудный момент поддержала Александра и укрепила его. Матери она писала 14/26.III.1801: «Сколь ни тягостна была для меня случившаяся столь печальным образом кончина Императора, не могу не признаться, я облегченно вздохнула вместе со всей Россией. Осмелюсь сказать, маменька, что теперь вы будете довольны моими политическими мнениями. Революцию я одобряла только по недомыслию; окружавший меня деспотизм лишал меня способности беспристрастного суждения: я хотела видеть бедную сию Россию счастливой, чего бы это ни стоило. Видя начинающееся брожение и ропот, я писала папа, что надобно опасаться всенародного бунта, и знаю, какие могут быть из сего следствия. Маменька, я была молода, но, взрослея, набираюсь хоть немного опытности. Я почитала всех людей подобными себе, с такими же взглядами и чувствами, забывая, что неведомые мне страсти побуждают их действовать вопреки рассудку. Ах, маменька, познание света не такое уж приятное занятие: сколь часто оказываешься посреди толпы совсем одна или, в лучшем случае, лишь вместе с немногими! И это, добрейшая моя маменька, относится не только к политике, но и ко всему остальному» (стр. 101).
Тремя другими моментами стали события 1804 – 1805 гг. после казни герцога Энгиенского, приведшего к вступлению России в войну с Францией, война 1812 г. и греческий кризис 1821 г. – однако во всех этих трех случаях, когда происходящие политические события вызывают развернутый и эмоциональный отклик Елизаветы Алексеевны, показательно, что сама реакция оказывается – в отличие от ситуации 1796 – 1801 гг. – «нормативной», проявляясь в риторически-схематичных пассажах, в возвышенности риторики при некоторой дистанцированности автора: это реакция на масштабные события, но далекая от личной вовлеченности. Характерно, что по поводу греческого кризиса Елизавета Алексеевна не только разделяет общее греческое воодушевление, но и отпускает следующее замечание: «Было бы любопытно произвести опыт, и тогда я склонилась бы к предположению, что если бы великие державы пожелали крестового похода, если бы приступили к вооружениям, сии столь ревностные газетные крестоносцы возопили бы о тиранстве, о том, что юношество вырывают из отечества и заставляют проливать кровь ради чужого дела. Поверьте, мое мнение совершенно беспристрастно, ведь если чья-либо голова и готова закружиться в пользу греков, то уж, конечно, именно моя, и это отнюдь не со вчерашнего дня. Однако всеобщая страсть к оппозиции проявляется именно в указанном мною смысле» (10/22.IX.1821, стр. 215).
В остальном – это письма оставленной императрицы, ждущей знаков внимания от Александра, поскольку только это может дать ей приемлемый статус в окружающем ее обществе, и в то же время далекой от придворной жизни. Савари, французский посланник, сообщал из Петербурга в декабре 1807: «Царствующая Императрица живет в полнейшем уединении. Трапезы она разделяет с одной только сестрой Амалией, принцессой Баденской, по крайней мере, три дня в неделю, а по другим дням с Императором, но встает из-за стола сразу после кофе, удаляется в свои апартаменты и отсылает фрейлин или статс-дам. Ежели не приглашает она обер-гофмейстерину графиню Толстую и молодую графиню Строганову, то остается совсем одна. У нее нет никакой претенциозности или этикета, но мало и веселости. Она немногословна и усердно занимается серьезными вещами: много читает, со знанием рассуждает о лучших наших сочинителях, и даже внешность ее говорит о чрезвычайно холодном уме. За четырнадцать лет пребывания в России характер Императрицы не постигли даже те, кои видятся с нею чаще всех прочих. Она настолько сдержанна, что ни один ее взгляд, ни одно слово не позволяет судить о ней. Она почти в постоянной ссоре с императрицей-матерью. Воображение ее увлекают наши трагические авторы; это женщина, которую легче привлечь умом, нежели сердцем. Никакая политическая интрига не проникла к ее двору, остающемуся не более, чем обителью весьма обыкновенного частного лица» (стр. 306). Однако оказаться «частным лицом» у нее также не было никакой возможности – император неохотно отпускал ее в путешествие, она находилась под постоянным контролем – стеснительным не по предусмотрительности, а по неизбежности заведенного порядка. К этому времени относится ее поздний роман (напомним, впрочем, что императрице в это время всего лишь тридцать лет) с кавалергардом штаб-ротмистром Охотниковым, смертельно раненным неизвестными после театрального разъезда 4 октября 1806, от которого она спустя месяц родила дочь, Елизавету (1806 – 1808) [7]. Историю этого романа изложил биограф императрицы, великий князь Николай Михайлович, однако, после совещаний с императором и другими членами царской фамилии, данную главу решил не публиковать – впервые она опубликована в данном издании, подготовленная к печати С.Н. Исклюлем.
В последние годы она вновь сближается с Александром – тот разочарован во всем, она давно не имеет никаких особенных надежд, кроме относительной близости с императором, возвращения из «полу-забытья», которому не дают стать полным. Император демонстрирует к ней внешнее внимание, непривычное для нее за эти годы уважение к ее планам и склонностям – она отвечает ему осторожной взаимностью, ценя каждый жест в ее сторону, но не спеша обольщаться надеждами. До некоторой степени они близки и в своем стремлении к избеганию публичного – но если император может сбегать, то для нее по прежнему основным вариантом оказывается «уход в себя»: «…ему нравится езда сама по себе, независимо от цели. Он даже говорит, будто нигде так хорошо себя не чувствует, как в коляске. Это, конечно, от того, что тогда ему никто не надоедает, как оно бывает повсюду, где бы он ни появлялся» (3/15.XI.1820, стр. 204). Он даст согласие на поездку болеющей императрицы – в Таганрог (его она предпочтет Южной Италии – отмечая, что предпочла бы Южную Германию, но ее ей не предложил никто), где ее встретил император, намеревавшийся провести с ней всю зиму. Дальнейшее общеизвестно – император простудился, первоначально болезнь не вызывала особой озабоченности, но затем приняла серьезный оборот, последние несколько дней надежды на выздоровление у императрицы уже не было – и 1 декабря 1825 г. он скончался. Императрица задумывалась над обустройством своей вдовьей жизни, отправившись весной 1826 г. поближе к Москве, но, не доезжая Калуги, скончалась 4 мая в Белеве.
Данная переписка – лишь немногие осколки, уцелевшие в память об императрице. Судя по отзывам современников, которым довелось ее относительно близко знать – как и по рассеянным в текстах отсылкам и замечаниям, она была одарена серьезным умом, не умея в достаточной степени проявлять (и, вероятно, испытывать) человеческую отзывчивость. Ее ценил, например, Карамзин, а она в свою очередь – иронично отзываясь о нем в письмах к матери – ценила его настолько, чтобы поделиться своим дневником, намереваясь его завещать историографу (пережившему ее лишь на несколько недель). Об этой стороне ее личности судить приходится по крупицам, поскольку дневник, равно как и обнаруженная чуть позже переписка ее с Охотниковым, были уничтожены Николаем I (по совещанию с Марией Федоровной), стремившимся создать кодифицированный образ императорского семейства, имеющий разные круги «приватности», но на каждом из них подвергнутый цензуре. О том, что она была способна иногда и привлекать к себе людей, свидетельствует не только Карамзин, но и великая княгиня Елена Павловна, молодая жена Михаила Павловича, восторженно отнесшаяся к императрице (вызвав тем самым недовольство Александры Федоровны, желавшей, как записывала в дневнике, «открыть глаза» на объект ее поклонения). Но как бы то ни было – по свойствам личности или по особенностям источников – образу ее, в том числе созданному усилиями ее основного биографа, великого князя Николая Михайловича, не хватает плотности и объема. Трудами последнего Елизавета Алексеевна утратила одномерность резонерки из «Павла I» Мережковского, но ее эпистолярные тексты далеки от «психологичности» и/или «реалистичности» последующих десятилетий (создающих «глубину [литературного] героя») – что сохраняет, примечательным образом, ее автономию от текстуальных презентаций, в своей недостаточности – как «знак пробела» - предъявляющих собственную неполноту - и несводимость персонажа/автора к его собственным текстам или текстам о нем.
Примечания:
[1] Пресняков А.Е. Александр I // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. – М.: Книга, 1990. С. 147.
[2] Отец Карла, маркграф Карл Фридрих, пережил сына на десять лет – и после его смерти в 1811 г. престол перешел к внуку, также Карлу, брату императрицы Елизаветы Алексеевны (1811 – 1818).
[3] намек на перлюстрацию
[4] Великой княгини Марии Александровны (1799 – 1800).
[5] Сама графиня Головина писала: «В тот день, когда Императрица принесла к нему <т.е. Павлу I> новорожденную княжну, она в присутствии графа Ростопчина и Кутайсова обратила внимание Императора на странность того, что великая княгиня черноволосая, хотя и у великого князя Александра, и у его супруги волосы светлые» (стр. 295).
[6] отвратительно (нем.)
[7] Скончался Охотников 30.I.1807, перед смертью его сумела навестить императрица, взявшая на себя затем установку надгробного памятника в Александро-Невской лавре. В убийстве Охотникова подозревали цесаревича Константина Павловича – в литературе этот слух отразился у Тынянова, в «Кюхле».