Валерий Абрамкин и история журнала "Поиски"

Валерий Абрамкин

ПИСЬМА ИЗ БУТЫРОК

1

Друзья! Братья и сестры! Милые мои! Большое спасибо вам за те прекрасные, радостные, праздничные дни, что вы так великолепно выстроили в грустную судебную пору моего заточения.

Десять месяцев за глухой стеной в полмира толщиной должны были напрочь отделить меня от всего, что составляет жизнь человека: его родных, близких, друзей, от его дома, работы, его любви и привязанностей, от живого слова, живых людей. Но и сюда, и даже в 1,5 месяца одиночества в камере смертников доходили до меня отзвуки происходящего на воле. 6-8 номера "Поисков", выступления в защиту арестованных членов редколлегии, письма, заявления, телеграммы, которыми были завалены и следствие, и тюремная администрация, январский вечер с нашими старыми "лесными" программами... Ну, а то, что Катюша в трудную минуту не остается без помощи и поддержки — в этом я не сомневался.

Отзвуки отзвуками, а все-таки я сильно скучал; 10 месяцев не видеть близких, дорогих лиц, не слышать голоса друзей, не поговорить, не поспорить...

И вот суд. Долгие, томительные, тошнотворные часы в зале судебного заседания под равнодушными взглядами дрессированных "представителей общественности". (Там, в этой топкой гнильце, маленький островок надежды и отчаянья: мои родители, сестра, позже и Катюша). Выматывающие последние силы утренние шмоны, ругань вертухаев, сбивающая дыхание теснота бокса, горькие рассказы случайных попутчиков из Бутырки, перед которыми собственная беда кажется мелкой и ничтожной, снова бокс, еще более тесный и сумрачный, в подвале Мосгорсуда... Конвой руки назад встать к стене лицом быстрей не смотреть не оглядываться не смотреть в сторону убрать руки с перегородки.

Нудная перебранка за право сказать хоть что-то по делу. Поздним вечером снова воронок, Бутырка, вертухаи, и как невозможного счастья ждешь (мечтаешь) своей камеры, шконки, дойти, добраться, провалиться, забыться. Да наваливается тяжелым камнем бессонье и гудит голова: что? Что можно сделать и сказать завтра? И не успеешь задремать — пять утра, залп кормушки: "Абрамкин, с вещами!". И это праздник? Да, праздник! И за те мгновения, когда выводили меня вечером из конвойки, и я видел ваши лица и слышал ваши голоса, можно было бы заплатить и вдесятеро большую цену.

Ва-лера, Ва-ле-ра, Господи, не знаю, как вам это удалось, но слышал я этот крик еще в первый день 24-го в подвале конвойки и, кажется, различил даже голос Виктора. Каким образом прошел на лестницу Глеб? Я успел помахать ему рукой. Совсем рядом было Танькино лицо (кто же такой там ее держал — не супруг ли? Поздравляю, Танечка!) А через дырочку глазка в воронке я успел встретиться взглядом с Сережей. Ну, а ежевечернее Во-лодино "Валера" оглушало даже конвоиров. А был еще и букет васильков, переброшенный через забор (сбивались с шагу солдаты и осторожно перешагивали). Каким счастьем был для меня день 2 октября. Допрос свидетелей. Мужественное, стойкое поведение Виктора Сорокина, последовательность и логичность которого вывела из себя до пены на губах председательствующего, до срывающегося в лай крика прокурора. Даже дрессированная публика не выдержала своего номера и в открытую гоготала над судом. Ничего, ничего не смогли они сделать и с Мишей Яковлевым. Сколько пришлось ему, бедному, выдержать! Забрали 10-летний архив: рассказы, пьесы, повести, романы... Одесские и московские мытарства с хвостами, допросами, выдворениями из Москвы. Так не хватило, добавили еще угрозы в камере свидетелей. Мишка, твое удивительное спокойствие, тонкий юмор (мне, кажется, давно не было так смешно, с того самого времени, когда я читал твои рассказы) и то, как ловко ты сажал в лужу этих тупых служителей беззакония — просто восхитительны. (Миша и Наташа, примите мои запоздалые поздравления, я рад за вас, ребята, доброй вам жизни!) А во время выступления Томачинского, казалось, все поменялось в этом зале — в шкуре преступников съежились судьи и прокурор.

Я понимаю, как трудно было выступать на этом суде Ирине Малиновской, тем более убедительным, достойным и благородным представляется ее поведение. Вся чушь, нелепица, подловатость следствия была хорошо проиллюстрирована Рубашовой. Нежданным-негаданным подарком оказалось появление на суде Сонечки Сорокиной. По-моему, это было самое блистательное выступление за весь суд, и впечатление оно произвело на всех присутствующих (конвойные уже в воронке больше всего расспрашивали меня "про Сорокину"). Удивительное сочетание мягкости и пламенности, трогательности и убедительности. Сонечка, не расcтраивайся: от твоего букета мне досталось несколько лепестков, и прошел я с ними все шмоны, а в камере мы с моим единственным сокамерником, тоже возвратившимся с суда, долго не могли придти в себя от изумления: не помялись, не засохли, не потеряли живой трепетности и цвета, запаха эти лепестки. Настоящее сказочное чудо!

Следственная липа — Касаткин, бледный, трясущийся, прячущий глаза... нет, он не мог мне испортить праздник. Ах, жалок он был и ничтожен, настолько жалок и ничтожен, что я не смог терзать его убийственными вопросами и отпустил без покаяния.

Слушал я вас, ребята, и думал: ну, почему, почему я лучше всех. Всех... Всех... Всех... М.б. на Марсе и есть кто-нибудь лучше меня, а на Земле? Нет, нет, на Земле лучше такого не найдете ... Не обижайтесь, ребята, но, честно говоря, расхваливали вы меня чрезмерно. А вдруг я все это всерьез приму, а? Это что же будет: зэк с крылышками? И какой тогда нужен будет конвой? А, впрочем, ладно! Втихаря признаюсь, что я и летать умею, рассказывать дальше не буду — все равно никто не поверит.

За все время процесса я чувствовал помощь и поддержку. И вашу, Раиса Борисовна, Михаил Яковлевич, Петр Маркович, Глеб, Володя, Виктор и Юра . . . Вашу, Сережа Ходорович, Арина Жолковская, Витюша . . . Вашу, Феликс и Вера Серебровы, Игорь Мясковский, Володя Кучеров, Сережа Белановский, Валерий Жуликов, Танечка Замятина . , . Простите, ребята, не буду перечислять всех, но каждого из вас в отдельности я помню и люблю. Не сочтите это за громкие слова, но именно благодаря вам я горжусь тем, что родился на этой земле и принадлежу этому народу. Я никогда не определял, я не высчитывал, много ли в России честных и порядочных людей. Какая разница: сотни или тысячи. Версилов у Достоевского, кажется, говорил, что ради одной сотни или тысячи таких людей, может быть, и нужна была вся наша история.

Мне приходилось выстаивать томительные часы у закрытых дверей "открытых" судебных процессов. Теперь двери закрылись за мной, 4 дня шел судебный процесс. Значит, есть личный опыт и можно сравнивать. И я не преувеличу, если скажу, что здесь, на скамье подсудимых, и легче, и проще. Еще раз спасибо вам за все...

В последний день, когда суд переписывал приговор, в окно с грохотом и звоном упал кирпич. Перепуганный конвой вызвал подкрепление, и были приняты все меры к тому, чтобы я вас не увидел и не услышал. Да ничего им не помогло. И снова были те прекрасные мгновения, когда нас не могли разделить железные ворота и стены.

До-сви-да-ни-я... Я мог, я должен был ответить вам. Ничем мне это не грозило, а один солдатик даже тихонько шепнул: "Ладно, крикни, ничего с тобой не сделают". Но проклятый комок кляпом забил горло, и не смог я выдавить из себя ни слова.

До свидания . . . До свидания на воле. Храни вас Бог, товарищи мой.

5 окт. 80 г. Бутырка, кам. № 19
Материалы, публикуемые в «Приложении», подготовлены не редколлегией, а издательством, которое и несет за них ответственность.

Екатерина Гайдамачук

ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО...

Что же произошло в тот день, после которого опустел мой дом, а крошечный наш сын все время собирается ехать куда-то к папе, встречает мнимого папу в дверях, оставляет папе часть еды за обедом?

Слова "обыск", "арест", врываясь постоянно в нашу жизнь, уже давно стали чем-то нарицательным, пустотелым, мертвым. Мы отталкиваем их, отторгаем от себя, даже поругиваем друг друга с их помощью. Мы взлетаем над ними в свой мир, мир жизни, творчества, и опять катимся вниз, к этим ужасным словам...

Утром 4 декабря, не успев еще проснуться, я услышала в открывающуюся дверь тихий голос Валерия: "Вставай. У нас обыск". Совершенно не удивившись (!), я поднялась, накинула халат и вышла в коридор, где уже копошились какие-то люди. То, что они делали в последовавшие за этим 7 часов, многим, к сожалению, знакомо: вытаскивали с полок наши книги, бумаги, перелистывали наши письма и записки, изучали наши телефонные книжки, разглядывай наши фотографии. (Мне очень жаль, что существует профессия, предусматривающая такое любопытство и заставляющая людей проявлять его. Уж лучше бы этим занимались роботы).

Мы старались не обращать внимания на происходящее и молча всматривались друг в друга, прогоняя в памяти прошлое и будущее свое, занимаясь при этом мелкими хозяйственными делами. Алька же, нисколько не смущаясь присутствием такого количества чужих людей, с серьезной деловитостью рассматривал книжки, рисовал свои фантастические картинки, протиснувшись между незнакомыми коленями, "играл на рояле" так называемую песню волка; регулярно просил есть; дергал нас всякими расспросами, ни разу не обратившись к чужим дядям. Мы всячески поддерживали его, тоже рисовали и читали; я даже пела ему песенки про сыча, льва да козлика, который живет у бабушки.

Но вот приближается конец этой процедуры. Мы уже порядком устали от присутствия чужих глаз, да и роботам нашим, наверное, все надоело: один дремлет, сидя на диване, другой читает "Советский спорт", женщина разглядывает детские книжки. Лишь учащающиеся телефонные звонки вызывают в них все большее раздражение, и они заставляют соседа отвечать, что нас нет дома.

Наконец, протокол закончен, мы просматриваем отобранные у нас вещи и с удивлением замечаем, что в опись включены пленка с записью Алькиной воркотни, письма из моего личного архива, протокол предыдущего подобного грабежа. В ответ на наши возмущения — усмешка... Валера пишет протест, отказавшись подписывать эти бумажки, и все летит в мешок...

А потом его уводят. Уводят несмотря на мои требования предъявить хоть какой-нибудь документ, позволяющий уводить человека из своего дома. В ответ на это — все та же усмешка. Оказывается, по каким-то законам они имеют на это право. И имеют право вообще мне ничего не сообщать!..

Вот и все...

А потом начались телефонные звонки. Я уже знаю, что обысков было семь, что всех возили в районные отделения милиции на допросы, что Витя Сорокин уже с трех часов неизвестно где... Я уже не вижу, чем занимается Алька, я только бегаю к телефону и говорю одни и те же слова: "Да, обыск. Да, увезли. Нет, не приходил..." Последний звонок — около двух часов ночи, и все те же слова: "Нет, не пришел"

А утром у нас с Алькой начинается новая жизнь: ему надо самому придумывать себе дела (он бьет часики, поливает водой диван и стулья, разносит зубные щетки по квартире), а мне — звонить по каким-то телефонам в милицию, УВД, прокуратуру, и выслушивать глупые, лишенные смысла слова: "Ну, не найдете сегодня, так позвоните завтра..." Я чувствую, что поток этих телефонов и этих слов закручивается во мне в какой-то клубок нелепостей, вытянуть кончик из которого уже невозможно. Я собираю себя в комок, одеваю Альку и иду с ним на улицу копать песок. А вернувшись через час, укладываю его спать, снова набираю 231-40-00, слышу: "Бурцев слушает", — произношу свои заученные слова и различаю ответ: "3-е отделение милиции, там три дня; потом переведут куда-нибудь".

А неделю спустя я нахожу в разбросанных еще бумажках листок, исписанный ужасно непонятным, очень близким и знакомым почерком:

"...Эта записка придет к тебе в тягостное время... Забудь, что между нами выстроена стена глупости, мы говорим с тобой сейчас, мы рядом... Они разлучили нас, но только мне и тебе дано понять: не разлучили, лишь отдалили и предали небытию суетные и вздорные дни глупых ссор и пустых обид, оставив нетронутым мир, существующий только для нас двоих... Все время внешней разлуки ты будешь со мной... Перед тем, как заснуть, очень-очень прислушайся, чтобы различить мой негромкий голос..."

Статьей этой, написанной женой В. Абрамкина, открывался 8-ой номер "Поисков", который составлялся уже без его участия.

Марина Павловская

ГАРАНТИЯ УСТОЙЧИВОСТИ

Я забыла его. Грех ли это мой или неизбежность законов памяти — я забыла.

А первые месяцы после ареста он был живее живых. Живее нас всех — оставшихся, живее близких.

Арест был толчком к созданию образа Валеры для людей, которые едва знали его. Для меня. Очевидно, в этом выразилось инстинктивное стремление противостоять бессмыслице, пожирающей жизнь, оставляя на месте жизни — пустоту. И каждый из нас, знавших его, я верю, заполнил пустоту бездонностью. Для каждого любая черта Валеры теперь, в воспоминании наполнилась особой значительностью, глубиной, вылилась в образ.

Мой Валера — весь в субстанции жизни. Как рассказать об этом? Как рассказать о жизни, которая определена лишь простотой и смелостью дыхания? Жизнь без изломов, всплесков и предательств (если не других, то самого себя) — этих непременных составляющих героя нашего времени.

От Валеры веяло силой. Ее секрет — в приятии ответственности за свою личность, за людей, которых он стягивал к себе и друг к другу. Эта сила жизни — в каждой подробности Валериного существования, облика: улыбке, которую запоминал любой, кто видел, каре-блестящих глазах, в том, как он точил топор и рубил лес, делал журнал и читал стихи. (Я не люблю Хармса, но Валериного Хармса я не могла не полюбить).

Секрет Валериного обаяния — в небоязни жизни, смелости ступания, в отказе от гарантий. Его последние дни на свободе в лихорадке предареста.

"Отце Мой! Если возможно да минет Меня чаша сия, впрочем не как я хочу, но как Ты". Он не боялся будущего.

Говорят, тюрьма сродни могиле. Побывавшие там этого не отрицают. Смерть — итог. И тюрьма — тоже итог. Что делать Валере с этим итогом — он решит. А что делать нам с тем итогом — образом — символом, который он оставил? Символом живой жизни в мертвом мире. Символом отказа от трусости в стране, где можно бояться каждого своего шага. Символом отказа от гарантий во времени, когда каждая минута должна превратиться в гарантию устойчивости, не то — сомнут.

Помним ли мы о том, что они берут самых живых?

Испорченных оставляют плодиться.

Как страшна и притягательна — значительна, была для меня остановка автобуса на перекрестке перед Бутырской тюрьмой, прикрытой белесым домом с магазином "Молодость"! Два раза в неделю по дороге на работу совершалась встреча с Валерой. С его образом во мне. С символом, вопросом, который он нам оставил.

Фото: Андрей Налётов (andrei-naliotov.livejournal.com)

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67