" Русский астроном - ничего более противоестественного быть не может. Он просто не видит звезд, он видит только горизонт" - эти слова Освальда Шпенглера были написаны менее чем за четыре десятилетия до запуска в космос первого искусственного спутника Земли и последовавшего за ним запуска уже не русского астронома, а русского космонавта. Такого поворота событий певцу "фаустовской души" европейского человека, устремленной ввысь, к новым бесконечным пространствам, не могло, наверное, привидеться и в страшном сне. Русские, коим культурологической концепцией Шпенглера, а вместе с нею и предрассудками западного человека было предписано распластываться по земле, вместо этого устремились в небо и выше неба - к звездам. Ну не скандал ли в благородном семействе мировых культур?
Скандал, конечно. Впрочем, растянувшийся на весь ХХ век. В течение этого столетия Россия странным образом "обкрадывала" Запад, одно за другим отыгрывая у себя все те цивилизационные достижения, которые европейский человек припасал для себя на это столетие. Сперва - Революция, социалистическая революция, которой как горло бритвою бредили все европейские страны, но которая случилась только в России. Затем победа в Великой Войне и занятое Россией место в послевоенном мире - единственное место, которое никак не было и не могло быть прописано в начавшем осуществляться еще в 1914 году глобальном сценарии передела мира. И вот, наконец, прорыв в космос - осуществление всех фантастик и фантазий, пришедшее из России. "Фаустовский человек" попросту изнемогал, пытаясь угнаться за Россией в походе к будущему и кое-как ухитрился перегнать лишь к концу века. Надолго ли? Увидим.
Проще всего было бы сказать, что эта странная жизнь, жизнь на опережение эпохи, была для России, как выразился бы все тот же Шпенглер, не более чем псевдоморфозом, то есть существованием в чужих культурных формах, попыткой "грезить русский сон под чуждыми нам именами". Однако не является ли эта мнимая псевдоморфность русской культуры по отношению к западной в последние уже несколько столетий попыткой на ускоренной перемотке пережить западную судьбу и успеть выскочить из нее быстрее, чем она потянет нас вместе с ними ко дну? Такое объяснение, во всяком случае, кажется гораздо более логичным.
Но случай с космосом явно не в этом ряду. С космосом мы не перебегали дорогу другим, не пытались показать свое превосходство в соревновании (все это было, конечно, но в качестве второ- и третьестепенных мотивов), а пытались воплотить свою собственную, русскую судьбу. Которая связана с космосом прочными нитями, но совсем иными, нежели нити "фаустовского человека".
Кое в чем Шпенглер все-таки был прав. Русские действительно никогда не пытались прорваться "к звездам" и рассмотреть их вблизи. Эта гордыня фаустовского сознания и в самом деле нам чужда. Мы твердо знаем, что звезды сотворены для того, чтобы любоваться на них издали как на часть небесного свода, а не шарить по ним руками. Русским и в голову не пришло назвать наших первопроходцев "астронавтами", да и слово "звездолет" как-то не пришлось ко двору.
Объектом русского внимания были не звезды, а космос. А предметом реального интереса тех, кто продумал и воплотил идею выхода русских в космос, было покорение других планет и техника межпланетных сообщений. Русские мечтали пойти по космосу, опираясь на твердую почву под ногами. Хотя понятно, что на первых порах это желание лишь укреплялось фантастической надеждой встретить на ближайших планетах разумных существ или хотя бы жизнь. Впрочем, надеждой довольно поверхностной, поскольку в космосе, как и на земле, русские просто не знали бы, что делать с заселенными пространствами. Ведь Русская Судьба - это освоение пространств незаселенных и "прирастание" ими.
В чем был прав Шпенглер, так это в том, что русская судьба - это именно бесконечный и во многом авантюристичный поход за горизонт. Поход, который сперва привел нас в дебри Пармы, затем в Сибирь, которой Россия и стала "прирастать", и, наконец, "навстречь солнца", на самые окраины земли, которая теперь считается русской. Интересно, что на том великое движение не остановилось, оно перехлестнулось не только на Аляску и в Калифорнию, но и на пространства, о которых мы сегодня уже почти и забыли: в Тихий океан, где едва ли не треть островов открыта русскими, в Антарктиду, которая как земля, как континент впервые открыта и осознана именно нами.
Это пространственное движение нации определялось и определяется весьма специфичным, чисто русским представлением о Рае как о чем-то пусть и запредельном, но имеющем пространственную локализацию здесь, в нашем мире. Эта сокровенная русская тайна о том, что Рай можно почти найти, стоит лишь хорошенько поискать, скрыта и в преданиях о Граде Китеже, и в одном из самых загадочных произведений русской литературы - "Послании архиепископа Новгородского Василия ко владыке Тверскому Феодору". Новгородский владыка убеждает тверского собрата в том, что Рай - это не некое чисто духовное место, а реальный сад на Востоке и что новгородские мореплаватели находили этот Рай и даже пытались в него проникнуть:
"А то место святого рая находил Моислав-новгородец и сын его Иаков. И всех их было три юмы, и одна из них погибла после долгих скитаний, а две других еще долго носило по морю ветром и принесло к высоким горам. И увидели на горе той изображение Деисуса, написанное лазорем чудесным и сверх меры украшенное, как будто не человеческими руками созданное, но Божиею благодатью. И свет был в месте том самосветящийся, даже невозможно человеку рассказать о нем.
И долго оставались на месте том, а солнца не видели, но свет был многообразно светящийся, сияющий ярче солнца. А на горах тех слышали они пение, ликованья и веселья исполненное. И велели они одному из товарищей своих взойти по шегле на гору эту, чтобы увидеть, откуда свет и кто поет ликующими голосами; и случилось так, что когда он взошел на гору ту, то тотчас, всплеснув руками и засмеявшись, бросился от товарищей своих на звук пения. Они же очень удивились этому и другого послали, строго наказав ему, чтобы, обернувшись к ним, он рассказал о том, что происходит на горе. Но и этот так же поступил, не только не вернулся к своим, но с великой радостью побежал от них. Они же страха исполнились и стали размышлять, говоря себе: "Даже если и смерть случится, то мы бы хотели узнать о сиянии места этого". И послали третьего на гору, привязав веревку к его ноге. И тот захотел так же поступить: всплеснул радостно руками и побежал, забыв от радости про веревку на своей ноге. Они же сдернули его веревкой, и тут же оказался он мертвым. Они же устремились оттуда прочь: нельзя им было дальше ни смотреть на это - на эту светлость неизреченную, ни слушать веселья и ликованья. А дети и внучата этих мореходов и теперь, брат, живы-здоровы".
Если идеальная цель человека заключена где-то здесь, в реальном и данном в ощущениях пространстве, то именно к этому пространству, "за горизонт", и следует стремиться. Именно тут загадка того странного явления, которое петербургский этнограф Т.Б.Щепанская обозначила формулой "русские - движущийся этнос с самосознанием оседлого". Именно здесь разгадка того странного порыва к горизонту, который составляет основную черту русской жизни в течение многих столетий, который прививает русским особый, удивительный вкус к жизни.
Однако вот загвоздка. В этом движении русские не воспринимали и не воспринимают слишком уж пригодные для жизни, а потому густозаселенные пространства как настоящую цель своего движения. Понятно, что в таких пространствах никакого Рая не найти. Именно отсюда такой странный факт: русские - экспансионисты, империалисты, но никак не колонизаторы. По формуле одного детского ответа по истории: "завоевывались земли, а народы там попадались". И чем меньше в это русское пространство попадалось народов, тем было лучше и покойней. Именно поэтому жемчужиной русского пространственного расширения стали не Кавказ или Средняя Азия, а именно Сибирь и Крайний Север - места, где непросто было отличить редкого туземца от постоянно попадающегося тюленя.
В ХХ веке русские испытывали понятный и очевидный дискомфорт, связанный с отсутствием "незанятого" пространства. Мы, казалось, всюду уткнулись в свои пределы, которые можно было раздвинуть только империализмом и колониализмом, то есть деяниями, бесконечно отличными от поиска Рая. Временным и неудачным выходом стала мечта о "Рае на Земле", рукотворном Рае, который можно возвести на дорогах социалистического строительства. Вновь в глушь поехали энтузиасты, поехали для того, чтобы создать рай там, где он и должен был быть. В тундре, в тайге, в степи, за полярным кругом. Именно этот дух освоения, а никак не эвфемериды Мировой Революции (то есть бесконечного умножения "попадающихся" на пути народов) поддерживал долгие десятилетия энергию советского проекта. Поддерживал до тех пор, пока не стало очевидно, что никакого Рая построить не получается.
И русский Космос стал удивительным проблеском надежды в непростых отношениях нации с ее пространством в XX веке. Маленькая серебряная точка, взмывшая в небо 4 октября 1957 года, очертила новые границы Русского Пространства. Границы, в которых заведомо никого быть не могло. Космос был удивительным по смелости ходом русской идеи в ее тяжбе с пространством, в ее погоне за Раем.
И именно здесь загадка совершенно дурацкой догматически, но удивительно тонкой в обращении к национальному мифу фразы Хрущева: "Гагарин в космос летал, а Бога не видел". В ней больше, пожалуй, не залихватского безбожничества, а, напротив, потаенной надежды на то, что увидеть в космосе Бога или хотя бы маленький отсвет Рая все-таки можно.
Но погоня за Раем, как мы помним, сопровождалась в жизни спокойным и уверенным реальным овладением идеальными пространствами. Их хозяйственным освоением. Русский никогда не мог, подобно западному человеку, начать воспринимать пространство как пустоту, космос - как space. Если это, может быть, не вполне очевидно применительно к космосу, то вполне ясно по отношению к другой великой стихии - Океану.
Достаточно сравнить две геополитические военно-морские доктрины - доктрину американца Мэхена и доктрину отца советского океанского флота адмирала Горшкова. Мэхен воспринимает океан как... пустыню. Он буквально и сравнивает его с пустыней, которую бороздят верблюжьи караваны. Океан для американца - свободное оперативное пространство и не более того. Совсем по-иному разворачивает свои идеи Горшков. Он, напротив, воспринимает океан как сгусток жизни, как пространство, требующее интенсивного хозяйственного освоения, имеющее свою природу и свои специфичные законы. Именно проникновение в океан для Горшкова является главной целью человека, а флот - лишь побочное средство ее осуществления.
Аналогично и восприятие космоса у Циолковского, Королева, во многом - Николая Федорова. Не как абстрактного и тем самым неинтересного пространства, а как пространства живого и нуждающегося в заполнении и освоении. Охватив определенный горизонт, русское сознание стремится к его интенсивному заполнению и освоению. "И на Марсе будут яблони цвести" - а значит, и Марс станет частью большого русского мира.
И именно здесь после первых успехов космическую программу России и подстерегала в 70-80-е годы страшная опасность. "Освоить" космос, превратить его в актуальное жизненное пространство оказалось не так просто. А в качестве периферии космос интересовал, как оказалось, довольно слабо.
Застой и последовавшая за ним русская катастрофа перестройки и "демократии" знаменовали собой громадный кризис пространственного сознания нации. Вместо расширения, реального и психологического, Россия начала сужаться, сужаться кошмарно быстрыми темпами. И единственным ответом нации на это могло стать саморазрежение, вымирание, чтобы занимать поменьше места, не тесниться. Сегодня русские задыхаются в состоянии психологической стесненности до границ РФ, внутрь которых прибывают все новые и новые орды бывших "соотечественников".
Нация задыхается. И хотя бы маленькое, хотя бы символическое приращение пространства побуждает ее вздохнуть чуть посвободней. Именно поэтому настолько радостной и заинтересованной оказалась реакция на заявление Россией прав на большой кусок полярного дна. Именно поэтому сегодня, спустя пятьдесят лет после первого спутника, вопрос возвращения русских в космос стоит как нельзя более актуально. России пора уже вернуться к тем границам, которые очертил для нее полет в октябре 1957-го и которые были закреплены бессмертным гагаринским "Поехали!".