От редакции. Татьяна Алдын-Херель - политолог по образованию, училась в Эссексе. Вернувшись в Россию успешно работает в производстве коммерческой рекламы. Об ее опыте протестной активности мы беседовали с Татьяной в конце мая - когда еще не произошли многие события, которые вполне способны поколебать решительность менее убежденного человека. Обыски, аресты, карикатурные ссоры и примирения чинов - события, вызывающие самый широкий спектр эмоций, от опасений до скепсиса. Но наша собеседница тверда в своей позиции и готова к продолжению действий.
* * *
Русский журнал: Ты – состоявшийся человек, с интересной профессией и доходом от креативного бизнеса, стабильным в последние 8 лет. Казалось бы, ты из тех, кого должно устраивать продолжение текущего курса. Однако, начиная с зимы у тебя в Фейсбуке – фотографии протестов, в которых ты принимаешь участие. Какова же твоя протестная история? Для чего ты вышла в первый раз и ради чего продолжала выходить на улицы?
Татьяна Алдын-Херель: Тут несколько причин, которые можно разделить на 2 группы: первая – «биографическая», вторая – связана с эволюцией моей рефлексии над происходящим последние 3 года.
Меня со школы интересовала тема идеологий и коммуникаций – и в результате все мое высшее образование и даже попытки сделать научную карьеру были связаны с политической мыслью. В своей так и незащищенной диссертации PhD я исследовала проблему протеста. Мой тезис заключался в том, что оппозиция в России невозможна на уровне политических институтов, а возникнет в поле культуры и средств коммуникации, причем механизм оформления протестных настроений будет формироваться горизонтально – от человека к человеку. Для такого общения нужен был новый инструмент. Я пыталась доказать, что именно это поле, а не имеющиеся у нас институты – и есть реальная политика, эффективно влияющая на изменение общества, на его гражданскую зрелость.
Еще во второй половине 1990-х, когда мы учились в Томске, мы понимали убогость анализа диалога власти и общества в России c точки зрения принятых западных конструктов, в которые просто забетонированы понятия гражданского общества, многопартийности, выборов, республики, плюрализма СМИ. Мы понимали, что нам нужны другие методы анализа для того, чтобы замечать те явления и механизмы, которые реально влияют на политические метаморфозы нашего общества, а также для того, чтобы найти альтернативу этим механизмам.
Уже тогда было ясно, что даже самые «святые» цели, как то отправить коммунизм на помойку истории, достигались изнасилованием пропагандой. Журналисты превращались во флагманов политического конфликта и были нашими героями. Парадоксальным образом, такие методы борьбы за идеалы конституции (разделение властей, репрезентативный парламент, свобода слова, права человека) только отдалили нас от всех этих идеалов.
Тихо и незаметно политическое устройство России превратилось в 146-типроцентную симулякру. Стали понятны 4 вещи: 1) парламент и выборы – это фейк, 2) политику заменил театр пропаганды, 3) за отсутствием каналов репрезентации мы захотим общаться с помощью протеста, 4) протест возможен с помощью альтернативных инструментов коммуникации, которые могут противостоять пропаганде. Сейчас мы знаем слово твиттер...
В начале 2000-х я пыталась в научной работе выявить какие-то действенные Интернет-кейсы – прообразы протеста: от Масяни до сайта iraqwar.ru, нашумевшего в 2003-м. Мне нравилось, как работает Radio Freedom Liberty, делая рассылку запрещенных в Узбекистане, Казахстане журналистских расследований по e-mail. Для этих вещей я придумывала какие-то термины вроде «микрожурналистика», «идивидуально-проектные кластеры коммуникаций».
Вот прекрасный пример из того времени: Славой Жижек опубликовал в Интернете свой текст о 9/11 через 3 дня после трагедии. Это вызвало взрыв мозга не только в академических кругах: философ, минуя все стадии издательского и книгопечатного процесса, вдруг вывешивает сырое эссе, по горячим следам, – немыслимое хулиганство по тем временам! В Эссексе, где я тогда училась, шептались: “Представляете, Жижек разослал всем email со своим эссе”, потому что не знали, как это точнее сформулировать – блоггинг еще не был чем-то самим собой разумеющимся.
Потом, когда появился ЖЖ, и покатилось, и стало ясно, что вот оно – наше новое поле и наши новые инструменты, – тогда я немного «успокоилась», что ли. Как раз в это время я ушла из науки и начала работать.
Но успокоилась зря – и тут уже о последних годах. Вдруг, в 2009-м, когда начались слушания по второму делу Ходорковского, меня словно ошпарило. Я поняла, что привычная жизнь среди умных друзей творческих профессий, состоятельных успешных коллег, «Эха Москвы» и путешествий по всему миру имеет четко очерченные границы. Вчитываясь в ежедневные расшифровки судебных заседаний, я стала понимать, что моя среда обитания – это микроскопический мирок на фоне огромного зазеркалья в лучших традициях Кафки. Что телевизор – он есть, да еще какой! – несмотря на то, что мы его 10 лет как не смотрим.
Конечно же, я все это знала, но только с этим вторым делом Ходорковского кожей почувствовала вездесущесть Левиафана. Все выстроилось в одну линеечку – и менты, и общение с ОБЭП-ом, и то, что последний раз на выборах я была в 2000-м, и что Москва – это «так, пока, на время, а жить я тут все равно не собираюсь...» И тут все начало раскручиваться в обратную сторону, к «выходу из Интернета»: моя квартира превратилась в «диссидентский кружок», моя подпись стояла под каждым открытым письмом в поддержку и против, я посещала процесс.
Потом я пару раз сходила на Триумфальную 31-го и День Гнева, хотя куда более аутентичными казались лайки под «Закоротило» Лошака и «Большой город» с фотографиями несогласных на кухонном столе. На улицу тянуло, хотя в близком окружении «пассионариев» было две калеки.
Не стала последней каплей даже пресловутая рокировочка в сентябре 2011, от звуков которой я проснулась субботним полуднем стараниями орущего из-за стены соседского телевизора. Это, надо заметить, было символично... Сталинский дом, «утро красит нежным светом», и, словно в романе Улицкой, откуда-то издалека, пробиваясь сквозь сон, голос, один в один как тот, памятный всем: «Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем правительственное сообщение…»
Все же переломным моментом для меня стал шок от разговора с папой накануне декабрьских выборов. Умнейший и начитанный человек, в прошлом – научный сотрудник томского Академгородка, а сейчас – участник исследований проблем вузовского образования, он на полном серьезе собирался голосовать за Единую Россию. То есть нет, все было гораздо хитрее: «Поскольку Единая Россия и так победит – а я все равно за них, зачем я буду тратить время и ходить на выборы». Несмотря на его уверенность в том, что все гранты на свои исследования они получают через ЕдРос-ов (а не будет ЕдРа – некому будет спонсировать тех оставшихся энтузиастов, тянущих мало-мальски хоть какие-то образовательные проекты), он пошел таки и проголосовал (не то чтобы за Яблоко, но – и на том спасибо! – за СР).
И потом, что называется, «как у всех» (или это только мое заблуждение?): вписалась в доп.списки «понаехавших», проголосовала за Яблоко, ноги понесли на акцию Солидарности, шок от того, что нас не 300 человек, а «до горизонта». Сначала неловко и шепотом, а потом до хрипоты «Россия без Путина», друзья в автозаке. Ночной пост на Фейсбуке на тему «зачем» и join к группе Клишина, в которой уже было аж целых 500 человек...
Так вот, это «зачем» с того дня не изменилось: у нас появилась новая – еще одна площадка, другая, и мы зафиксировали это ощущение. Она оказалась, особенно на тот момент, «громче» Фейсбука. Одно другому не мешает: это одна из – не единственная! – форм общения с властью, которая помогает кристаллизоваться содержанию имеющихся в стране гражданских, управленческих и законодательных инициатив.
Нас услышали. Потом, правда, испугались, так и не успев поговорить. Но это другая тема. Мы застолбили свое место на улице. И я буду ее поддерживать до тех пор, пока институты обратной связи не начнут работать, – не забывая, конечно, про другие добрые дела, здоровье и работу.
РЖ: Ты, твои друзья, коллеги, знакомые, кто вместе участвует в протестах, ищете для себя более широкий круг товарищей в каком-то политическом или гражданском объединении? Если да, то с кем вы солидаризируетесь? Если нет, то почему?
Т. А-Х.: Пока, если честно, дай бог “окучить” узкий круг: идем медленно, но верно. Но примечательно и то, что те приятели и коллеги, с которыми мы мало пересекались, стали неожиданно “боевыми друзьями”, плюс появились новые товарищи с протестных акций. Конечно, ничто так не объединяет, как вытаскивание друг друга из ОВД (шутка).
Я предпочитаю активности, в которых я могу быть максимально эффективной. До партий и движений я не созрела, не вижу себя в этом. До сих пор единственным опытом солидаризации, если не считать помощи в распространении листовок и перечисления денег на митинги, было наблюдение на выборах через Лигу Избирателей.
На президентских выборах я “объединилась” со своим клиентом, Вероникой Белоусовой из IQ-Marketing. В УИК 129 Таганского района мы шли от штаба Прохорова: я – ПСГ, она – наблюдатель. Помимо массы процедурных нарушений, были и доп.списки, и гастарбайтеры с хрустящими от свежести паспортами с пропиской в центре Москвы, и Мос-Гос-Транс-Порты и -Водоканалы с открепительными, постоянные звонки в ТИК, попытки удаления наблюдателей и – вишенка на торте – протокол, порванный председателем комиссии Дыдыкиным на глазах у всех, включая полицию.
В тот день буквально каждую минуту что-то происходило, всего за раз не перечислишь. Чтобы выстоять морально, мы чего только не придумывали. Во время подсчета голосов, Вероничка для поднятия всеобщего духа поставила на стол с бюллетенями айпад с кадром пустившего слезу Путина. Все смотрели на нее и продолжали свою мантру: «Путин-Путин-Путин-Прохоров...».
В Таганском ТИК-е, куда мы добирались с УИК-ом наперегонки уже утром, я тоже изрядно хлебнула помоев: “проплаченная”, “институт сначала закончи”, “и что вам, понаехавшим, дома не сидится”, “ты для Дыдыкина – никто”, “хватит срывать работу комиссии” и пр.
Мы блестяще скооперировались с наблюдателями на нашем УИК-е, даже девочка от Путина писала жалобы, пребывая в не меньшем недоумении от происходящего. Все документы, зарегистрированные жалобы, копии, свидетели – все было собрано и сдано в штаб. Но после выборов штаб был свернут, не смог найти прохоровских юристов и «Гражданин наблюдатель», и дело до суда не дошло.
Шок от пережитого в тот день для меня сопоставим с шоком от второго дела МБХ. Вывод один – этой махине фальсификаций можно сопротивляться только с подобной по силе армией.
РЖ: Часто говорят о том, что протест не нашел своего лидера. Есть ли для тебя такой лидер, постоянный во всей серии выступлений последних месяцев? Если такой фигуры нет, то что служило разочарованием в тех, кто пытался стать трибунами протеста?
Т. А-Х.: Что касается мифологемы «протесту нужен лидер», то тут хочется разобраться. Протестное движение – это не партия, не дума, не юр.лицо. Это канал артикуляции гражданской позиции. Я считаю лицемерными вопросы «А с кем тут разговаривать? Где ваш лидер?», - в них содержится ложная наводка.
12 лет все входы и выходы во власти были закрыты, поэтому почвы для созревания новых лидеров не было. Протест сегодняшнего дня взял на себя функцию формирования новых лидеров, которые в какой-то момент начнут, надеюсь, конкурировать с представителями конъюнктуры уже на уровне институтов.
Несправедливо подменять понятия и закрывать глаза на протестные резолюции только лишь потому, что нет общего представителя. Своими требованиями мы говорим как раз о том, что не хотим единого лидера или партии: мы хотим, чтобы их было много и разных, и чтобы для этого были созданы соответствующие условия в правовом и административном поле.
Я с интересом наблюдала за политическим ростом нескольких митинговых спикеров – Навальный, Удальцов, Яшин, Рыжков. Надеюсь, мы доживем до открытых дебатов, условно, «Навальный - Путин».
РЖ: Комментаторы первой Болотной сразу же окрестили ее «норковой революцией». Сейчас говорят о том, что протест радикализировался, что его оседлали нацболы и т.п. Стоит ли за этими яркими ярлыками что-то на самом деле важное?
Т. А-Х.: К слову, норки было больше на других мероприятиях. Мы ходили в пуховиках.
Кривая протеста для меня выглядит так. Первый – «взаправдашний» митинг на Чистых Прудах. Затем серия "комфортных" митингов формата первой Болотной. Потом креативные акции: автопробег, «Белое кольцо». И наконец – послевыборные митинги уставших наблюдателей и нарочито интеллектуальный абай в ответ на пред-инаугурационное побоище.
Сейчас протест действительно радикализуется, и это очень опасно. Но я не связываю причину радикализации с нацболами, анархистами или еще кем-то. Улица всегда была ближе крайним флангам политического протеста. Это нормально, это неизбежно, это фон любого оппозиционного движения. Соприкосновение с этой стихией – неотъемлемый опыт оппозиционера, воспитывающий умение задавать себе вопросы и более четко формулировать свою позицию.
Главной причиной радикализации протеста я считаю поведение властей: игнорирование требований “Болотной”, подогревание дискурса “враги-патриоты” и курс на усиление политического сыска. Ужесточение закона о митингах, бесчинствующие Э-шники, депутатские запросы, призывающие СК усилить мониторинг соц.сетей – все это звенья одной цепи. Естественным образом, когда это попадает на благодатную почву уличного протеста, этим пользуются все, кому не лень – от нашистских провокаторов до анархистов.
Зацикливание на перебежках между оккупаями маргинализирует образ протеста. Однако, было бы ошибкой делать какие-то обобщения, чреватые очередной подменой понятий: “улица” равно “оппозиция”, “оппозиция” равно “улица”.
Ключевой метаморфозой оппозиции я считаю зрелое и здоровое стремление к самообразованию и самоорганизации, эмоциональную независимость от формата уличного протеста и попытки делать реальные дела, а также желание всеми возможными методами участвовать в “доброй машине пропаганды” по Навальному. Мы пытаемся противостоять государственной парадигме раскола общества.
Количество митингующих на улице уже не является мерой уровня протеста. Общество прошло некую точку невозврата – и другим уже не будет, ему уже не нужны эти количественные показатели, сейчас происходят качественные изменения. Мы слезли с иглы уличной массовости: находится сейчас на Бульварном 300 или 3000 человек – не есть признак победы или поражения, это не самоцель. Именно поэтому – если выйдут миллионы, нас это уже не так сильно удивит, это, скорее, удивит власть.
Затихшая уличная энергия – это обратная сторона стратегического конструктива. Ведется совместный проект Парнаса и Республиканской партии по внедрению оппозиции на местном уровне. Навальный продолжает радовать своими гениальными изобретениями в борьбе с коррупцией. Ободряет инициатива митингового оргкомитета по поводу городского референдума. Тут же и Лига Избирателей с массовыми исками. А сколько появляется примеров объединения жителей районов против действий префектур “по благоустройству” и пр.! Они могут не быть оппозиционерами и вовсе не интересоваться политикой, но уверена, что протестное движение создало правильный контекст для подобных инициатив.
РЖ: Есть ли будущее у протеста? Будешь ли ты сама принимать участие в протестных акциях в дальнейшем, и в каких?
Т. А-Х.: Будущее у уличного протеста точно есть, как в Москве, так и вне ее. Общество уже не станет прежним. А вот степень жестокости дальнейших протестов зависит от того, насколько власти будет по пути с планами оппозиционных деятелей и “неполитических” активистов. Если власть будет продолжать втыкать палки в колеса всем “инакомыслящим”, натравливать на людей ОМОН, продолжать свои “анатомические” изыскания на ТВ и гнуть кафкианскую линию в законотворчестве и судах, то предсказать, в какой момент “стрельнет”– сложно: в таком потоке действий, свидетельствующих о политической слепоте, оступиться немудрено.
Я буду принимать участие в тех акциях, чей тактический замысел или воплощение стратегических лозунгов которых покажутся мне полезными для оздоровления общества. Например, «Россия без Путина!»
Беседовала Валентина Быкова