Учение о народности. Пробуждение русского национализма в XIX веке. Часть 2

Русский национализм формировался в 1860-е – 1870-е годы в ситуации активного противоборства и внутренней полемики не только, а зачастую и не столько с традиционным имперским проектом, сколько в столкновениях по нескольким основным проблемным пунктам, где состав противоборствующих сторон и их программы были сложны и разнообразны, не сводимы к простым схемам. Постараемся выделить основные:

(1) «Польский вопрос». Польша была «больным местом» Российской империи – Царство Польское, созданное на основе Великого герцогства Варшавского по решению Венского конгресса, оказалось самым вредным по последствиям приобретением. Причем винить в данном случае империи приходилось только саму себя – само официальное название территории, возрождавшее призрак самостоятельной польской государственности, было выбрано по настоянию императора Александра I (Австрия и Пруссия, другие участники разделов Речи Посполитой, всячески стремились отговорить Россию от подобного решения). Новообразование получило собственную конституцию, что вызвало взрыв негодования самых разных групп в русском обществе – начиная от крайних традиционалистов вроде Шишкова и заканчивая на тот момент крайним либералом князем Вяземским; собственную армию, которая стала ядром восстания 1830 г.; самостоятельную финансовую систему и т.д., императорское правительство обсуждало планы расширения территории Царства за счет передачи ряда губерний, вошедших в состав империи по результатам III-го раздела. Отметим попутно, что возмущение «польской политикой» Александра I было важным моментом в формировании декабристского движения, для которого существенна националистическая составляющая (на тот момент достаточно слабо внутренне дифференцированная).

Польское восстание 1830 – 1831 гг., во внутрироссийской политике приведшее к повороту к «народности» в стремлении опереться на патриотические общественные чувства, было подавлено военной силой, но не решено политически – установившийся в Царстве Польском режим военной диктатуры в наместничество Паскевича фактически явился признанием неспособности решить «польский вопрос»: империя действовала в отношении Царства непоследовательно, то рассматривая ее как оккупированную территорию, то как автономное образование, имеющее свои quasi-конституционные права (например, в финансовой области). Поляки подвергались дискриминации на территории Царства, для них были закрыты многие государственные должности, был ликвидирован Варшавский университет, однако в то же время польские выходцы активно назначались на государственные должности на иных территориях империи – по мнению центральных властей, это должно было вести к «обрусению» поляков, позволяя с одной стороны в условиях кадрового голода решать проблему замещения чиновничьих мест квалифицированными людьми, с другой – нейтрализовать «вредные тенденции», присутствующие в польских образованных классах (в том числе за счет территориального размывания представителей этих классов).

Испробованная в «эпоху» маркиза Велёпольского либеральная политика в отношении Польши привела лишь к январскому восстанию 1863 г., поставившего Империю на грань дипломатической катастрофы и общеевропейской войны (по крайней мере, как ситуация представлялась на тот момент из Петербурга). Кризисная ситуация открыла возможность для нестандартных мер – под руководством Н.А. Милютина империя решилась затронуть социальный баланс в Польше, проведя крестьянскую реформу с огромными преференциями для местного крестьянства, тем самым если и не получив его себе в союзники, то во всяком случаев лишив этого союзника шляхту (и тем самым на долгое время обессилив антирусское в Польше), одновременно открыв польскую экономику для немецких (прусских) капиталов, ослабляя польских промышленников и сельских хозяев.

Однако все эти – тактически весьма эффективные – меры не могли решить ключевую проблему, состоящую в том, что в составе империи существовало национальное образование, чей культурный и экономический уровень существенно превышал соответствующий уровень метрополии, и, что не менее важно, которая обладала развитым национальным движением. Собственно, в ответ на вызов последнего и стало формироваться широкое русское национальное движение, поддержанное имперской властью – поскольку было очевидно, что в северо-западных губерниях недостаточно противопоставить полякам, являвшимся там культурно и экономически преобладающими элементами, русскую администрацию. Проблема, с которой столкнулся формирующийся русский национализм, состояла в том, что ему мало что было противопоставить польскому – как отмечал И.С. Аксаков (и в чем с ним, пусть и более чем неохотно, вынужден был по существу соглашаться М.Н. Катков), польская культура в этих губерниях оказывалась синонимом культуры как таковой, сильная не только сама собой, но и тем, что выступала «местной формой» культуры европейской. Повышение социального статуса означало одновременно и сближение с польской культурой: эта фиксация слабости русской культуры побуждала, с одной стороны, русский национализм к осознанию своих внутренних проблем, с другой – к разработке изощренных программ (взаимодействия административных и культурных мер, одновременного вытеснения поляков из края и способствования расширению в нем русской культуры, попыткам разорвать связь между католичеством и польским национальным движением через введение богослужения на русском и литовском языках).

Собственно «польский вопрос» оказывался тупиком во взаимодействии русского национализма с Империей, равно как и основной проблемой Империи:

- во-первых, русский национализм не имел никакого приемлемого рецепта сохранения Царства Польского в составе Империи – наиболее последовательной, но практически неосуществимой, оставалась программа И.С. Аксакова, предполагавшая принудительное ограничение Польши ее «этнографическими границами» и «развод» с Империей»

- во-вторых, традиционные методы имперского господства не срабатывали в Польше: приобретенная по Венскому конгрессу, она оказывалась более развитой по сравнению с метрополией, но в то же время слишком крупным целым, чтобы исчезли все надежды на возможность самостоятельного существования – она не могла функционировать по модели «анклава», наподобие Остзейских губерний, и равным образом не могла быть русифицирована, оставаясь постоянным источником скрытой или явной угрозы для Империи вплоть до Первой мировой.

(2) «Украинофильство». С «украинским вопросом» ситуация выглядела куда более оптимистично, чем с «польским»: если в последнем случае приходилось иметь дело с развитыми и оформленным национальным движением, то на Украине речь шла преимущественно о «культурном национализме», причем находящемся на первой стадии своего развития – интеллигентской кружковщине.

Логика действий, которые необходимо предпринять, была вполне очевидна для части высшей администрации, ориентированной на опыт западноевропейского нациестроительства. Местный национализм нужно было лишить местной базы, через посредство системы начального и среднего обучения, через привнесение «великорусской» культуры: крестьянство, сохраняющее местную культуру, должно было по мере получения образования втягиваться в культуру великорусскую, всякое продвижение по социальной иерархии (училища, классические, реальные и военные гимназии, университет) должно было сопровождаться усвоением великорусской культуры. Тем самым, местный культурный национализм должен был утратить свою базу – перехваченные более развитой городской русскоязычной культурой, поднимающиеся социальные слои тем самым выбывали бы из числа потенциальных сторонников «украинофильства», русский язык как язык управления, культуры, образования и развлечений, тем самым оказывался бы безальтернативным.

Однако, подобная логика (сознательно ориентированная, в частности, на унифицированную школьную политику III Республики), сталкивалась с двумя трудностями:

- во-первых, противостояние в юго-западном крае было не между «великорусской» и «украинской» культурой – там присутствовал третий, польский элемент. Опасения, вызванные польскими притязаниями (вооруженно заявленными в 1830-31 и 1863 гг.), приводили к тому, что центральная власть готова была идти на компромиссы в отношении украинских националистических движений, воспринимая некоторых из них как возможных союзников в борьбе с польским влиянием[1]; в борьбе за культурное преобладание и «великорусская», и польская стороны рассматривали разнообразные направления «украинофилов» как потенциальных союзников, что приводило к противоречиям в имперской политике, репрессивные меры сменялись частными «послаблениями», в результате не столько противодействуя, сколько раздражая и консолидируя оппонентов власти;

- во-вторых, если желательная политика представлялась вполне отчетливо, то куда больше сомнений вызывала способность власти ее проводить. И министр внутренних дел П.А. Валуев (1861 – 1868), и генерал-губернатор Юго-западного края кн. А.М. Дондуков-Корсаков (1869 – 1878), скептически отзываясь об имперской политике на Украине, указывали, что на практике у Империи хватит сил на отдельные репрессивные меры, но последние сами по себе бесплодны, а рассчитывать на долговременную позитивную программу не приходится как по недостатку средств (напр., на развитие начального образования на великорусском языке), так и по недостатку государственной воли – хорошо знакомые с практикой имперского управления, они полагали, что фактически не приходится надеяться на политику, выходящую за пределы реактивной схемы.

(3) «Остзейский вопрос» традиционно занимал большое место в русской националистической риторике, поскольку остзейское рыцарство с XVIII века было одним из основных поставщиков кадров в высшую русскую администрацию, а его культурный уровень, связи и групповая сплоченность, вместе с очевидной инокультурностью, делали его роль заметной и раздражающей.

Российская империя и в XVIII веке продолжала расширяться, используя традиционную модель соглашения с местными элитами – они сохраняли свое прежнее положение и получали более или менее широкий доступ в центральную администрацию, а взамен этого платили лояльностью. Особенностью «остзейцев» было то, что в их услугах центральная администрация была заинтересована в большей степени, чем в привлечении к центральному управлению каких бы то ни было других групп – по мере же того, как традиционная домодерная империя входила в условиях модерной политики, данная модель вызывала все большее раздражение в русских элитах, полагавших себя в сравнении с остзейцами обделенными (можно вспомнить хотя бы хрестоматийное обращение Ермолова, просившего у Государя «сделать его немцем»).

Специфика остзейской ситуации заключалась и в том, что правящая элита была инокультурна большинству населения провинций – она не могла опереться на большинство населения, используя его как ресурс давления на власть, в связи с чем основным источником силы «остзейцев» становилось их уникальное положение в государственном аппарате. Они получали право на почти бесконтрольное управление губерниями в обмен на династическую преданность – Империя использовала их как идеальных имперских администраторов, преданных правительству как таковому. Собственно, проблемы стали нарастать по мере активизации германского политического национализма – по мере того, как складывался и набирал силу Второй Рейх, остзейские подданные становились все менее удобными, поскольку теперь (в отличие от ситуации «Германии как географического понятия») их лояльность оказалась разделенной. Некоторое время ситуация оставалась относительно стабильной, но уже с конца 1870-х годов, после того, как союз с Германией оказался под вопросом, а тем более со смены в 1880-е внешнеполитической ориентации на союз с Францией, императорское правительство начинает все активнее поддерживать «русификаторские» настроения, а затем и активно проводить их на практике.

(4) «Славянский вопрос». Во внешнеполитическом плане русский национализм 1860-х – 1870-х годов предлагал на первый взгляд весьма соблазнительную трансформацию традиционной имперской повестки – «южный проект» превращался в славянско-православный, одновременно предполагающий возможность обращения его как против Османской империи, так и потенциальное использование против Австрии[2].

Национальное движение продемонстрировало свою силу в 1876 – 1877 гг., когда, используя влияние при дворе для получения разрешения на публичную пропаганду своих взглядов, сумело фактически втянуть империю в войну с Турцией, несмотря на сопротивление со стороны практически всех членов правительства. Неожиданно тяжелый ход войны и воспринятый как «позорный» Берлинский трактат продемонстрировали высшей власти, что национальное движение является не таким уж удобным объектом управления и его цели могут радикально расходится с направлением правительственной политики. Опыт русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. и последующих балканских событий, с одной стороны, надолго избавил правительство от соблазнов использовать «славянскую карту» в масштабной имперской политике, с другой – подорвал влияние остатков славянофильства при определении конкретной программы правительственных действий в условиях националистического поворота 1880-х гг.

***

1880-е принесут новую «повестку дня», когда центральными станут противоречия в рамках националистических программ и способы сопряжения имперской и национальной политики. Они не снимут рассмотренных проблем, однако переведут их обсуждение в качественно иной формат – что выразится в характерном, радикально отличном от предшествующего, облике эпохи Александра III.

Часть 1

Часть 3

Примечания

[1] Например, целый ряд деятелей украинофильского движения (в частности, Кулиш) были взяты на государственную службу и командированы в Польшу в 1864 – 1865: опасные на Украине, они считались полезными в борьбе с поляками.

[2] В свою очередь чешские националисты использовали данную возможность аналогичным образом – в 1867 г., после провала соглашения с Веной (которая предпочла компромисс в Будапештом), Ф. Палацкий вместе с рядом других деятелей «чешского национального возрождения» демонстративно принял участие в Славянском съезде в Москве.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67