Время от православной Пасхи до языческого Иванова дня наводит на сверхполитические и метарелигиозные размышления. Поводом задуматься на эту тему может послужить недавно вышедшая книга петербургского историка Ольги Кузьминой «Республика Святой Софии». Вот что сказано в ее издательской аннотации:
«Господин Великий Новгород – всем известно это гордое имя города-государства. Но было у него еще одно название – Республика Святой Софии.
Итак, что представлял он собою: демократическую вечевую республику или "русский Ватикан", теократическое государство во главе с архиепископом? Это лишь один из неожиданных вопросов, возникающих сегодня. Есть и другие: на чем покоилось величие и богатство крупнейшего города Древней Руси? Почему Новгород называют столицей русских скоморохов и юродивых? Кем были средневековые новгородцы: хранителями древнего язычества или искренними православными христианами? Наконец, кем была для новгородцев Святая София Премудрость Божия – ипостасью Творца или сокрытой языческой богиней-берегиней города?
Ответы на эти вопросы открывают совершенно новые пласты отечественной истории».
Все эти вопросы носят не только исторический, но и вполне современный характер. Нынешних северо-западных регионалистов весьма интересует этот уникальный религиозный синтез Новгородской республики, существенно отличавшийся от того или иного «единственно верного учения», которые в разные времена насаждались «Третьим Римом».
Самая известная и наглядная специфика Новгорода заключалась во всеобщей, вечевой выборности архиепископа, что разительно контрастировало с «выборами» московского патриарха, которые уместнее называть исполнением монаршего заказа. Как все недавно могли убедиться, эта политтехнология исправно действует и поныне…
Новгородский же архиепископ, избранный всенародно, куда менее зависел от светской власти. Однако и со своей стороны не стремился в нее вмешиваться, диктуя политические решения столь же всенародно избранным посадникам. Здесь скорее наблюдалось то самое различие между «духовным владычеством» (Autorité Spirituelle) и «временной властью» (Pouvoir Temporel), которое Рене Генон полагал свойственным всем подлинно традиционным обществам. Миры «брахманов» и «кшатриев», знания и действия дополняют, но не подменяют друг друга.
Политическая власть в Новгородской республике действительно воспринимала себя «временной» – поэтому даже скрупулезные историки затруднятся перечислить всех посадников и тысяцких, избиравшихся там на протяжении нескольких веков. Фактически это был феномен самоуправляемого общества, где власть носила не какую-то «сакральную», но сугубо служебную функцию, а ее регулярная демократическая смена была в порядке вещей. С князьями, которые приглашались в качестве военачальников, устанавливались европейские контрактно-договорные отношения. Попытка же того или иного князя узурпировать политическую власть встречала немедленный гражданский отпор – всякому самозваному «вождю» вече сразу же «указывало путь». По этому маршруту из Новгорода трижды был вынужден убраться Александр Невский, которому нынешние московские патриоты присвоили бренд «имени России»…
И это неслучайно – в Московии, позднее назвавшей себя «Россией», политическая власть развивалась в иной парадигме – автократической, монархически-наследуемой и в конечном итоге «обожествила» саму себя. Получив ордынский ярлык, московские князья провозгласили себя «царями» и понятно, что в их царстве не власть оказалась на службе граждан, но наоборот – граждане должны были служить этой самоценной власти. Точнее даже не «граждане» – этот республиканский термин в Московии распространения не получил, тамошнее население, включая и священство, предпочитало именоваться «царскими холопами».
Эта подмена независимого духовного авторитета, с одной стороны, и гражданского самоуправления, с другой, единым абсолютизированным самодержавием и называется у московских патриотов «особой русской традицией». Хотя к настоящей традиции – разделения духовной и светской власти – это евразийское всесмешение никак не относится. В Московии то священники грузили царей «третьеримским» пафосом, то цари брали на себя миссию «первосвященников» – но объединяло их одно и то же стремление удержать и максимально расширить свою имперскую власть (на сленге митрополитбюро – «каноническую территорию»). И неудивительно, что сегодня, в эпоху «Великой Пародии», эта «матрица» вновь воспроизводится в дурной бесконечности «преемников»…
А в Новгороде, где светская власть четко осознавала свой служебный и ограниченный характер, именно это обстоятельство делало духовное владычество архиепископа куда более значимым. Владыка (как официально назывался его титул) воплощал цивилизационную идентичность Новгорода и определял стратегические основы отношений с западными и восточными соседями. Однако авторская аналогия «русский Ватикан» выглядит все же слишком спорной. Парадокс состоял в том, что при всем неоспоримом статусе новгородской архиепископской кафедры в городе и республике в целом процветала широчайшая духовная свобода. Храм Святой Софии был украшен бронзовыми Магдебургскими вратами с изображением католических святых – и никто не видел в этом никакой «ереси». Не говоря уж о широком распространении в республике славянских и финно-угорских языческих культов и множестве неформальных духовных движений.
Любопытно мнение пражского историка и филолога Александра Исаченко: «Очень многое говорит в пользу того, что Новгород был в значительной степени вовлечен в процесс духовного брожения, охватившего среднюю, западную и северную Европу на исходе XV века. Трудно считать случайным одновременное появление в разных концах Европы религиозных движений, направленных против официальной церкви и имеющих явно социально-экономические корни. Здесь не место анализировать богословские и социально-политические основы антицерковных движений, появившихся в Новгороде и в Пскове и получивших названия "стригольников" и "жидовствующих". Отрицание существования святых, отказ от почитания икон, ожесточенная полемика с церковной иерархией, мотив "нестяжательства" сближает эти "ереси" с разными рационалистическими толками западноевропейского протестантизма. Борьба с ортодоксальными догматами, идея секуляризации мысли типичны как для Западной Европы эпохи Реформации, так и для Новгорода и Пскова конца XV века».
Новгород, таким образом, уместнее называть не «русским Ватиканом», но скорее центром «русской реформации», которая после присоединения города к Москве оказалась свернута. Точнее – отложена до времен Петра I, которому пришлось запоздало ее наверстывать, строя новый город и прорубая «окно в Европу» в тех самых краях, где в новгородские времена была открытая дверь. Так «новгородская парадигма» русской истории все же взяла свое – пусть и в превращенном виде. И неслучайно Петербург до сих пор вызывает антипатию «московских традиционалистов»…
Спецификой новгородского христианства была та особая роль, которую занимала в его символическом пантеоне София – «премудрость божья». На новгородских монетах чеканился не какой-то очередной князь, как в Московии, но именно образ Софии – хотя церковь, как уже было сказано, не стремилась вмешиваться в текущую политику и экономику.
Но этот зрелый, «брахманический» статус возник не сразу: изначальное насаждение христианства в Новгороде было довольно жестоким. Посланники киевского князя Добрыня и Путята, как сказано в летописях, крестили город «огнем и мечом». Первые века эта «религия любви» прославилась, напротив, именно ненавистью к коренной новгородской культуре – разрушались языческие святилища, подвергались гонениям скоморохи, в обиход вводилось множество нелепых для северян правил и запретов, вычитанных в ближневосточных «священных писаниях»…
И тогда автохтонные силы дали ответ, несколько остудивший пыл прозелитов: «Болшии же сын князя Словена Волхов бесоугодникъ и чародеи лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищрении мечты творя много и преобразуяся во образ лютаго зверя коркодила, и залегоша в той реце Волхове… Того же лета изыдоша коркодили лютии звери из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша Бога по всей земли».
Этот летописный фрагмент можно трактовать как угодно – но во всяком случае вряд ли следует его списывать на буйную фантазию авторов. В конце концов, случайно ли на рунических камнях и варяжских драккарах присутствует изображение священного ящера? Мифологическое и реальное – эти «противоположности» порою действительно смыкаются как крокодильи челюсти. А «заклятие смехом» было одним из самых серьезных славянских языческих ритуалов!
Святая София была осмыслена новгородцами как «берегиня» города, таким образом произошел уникальный религиозно-творческий синтез. Ольга Кузьмина справедливо указывает: «Языческое и христианское миропонимание постепенно сливались в культуре Новгорода, и к XV веку религиозное творчество достигло расцвета, породив яркую и самобытную религию. Лишь насильственное включение Новгорода в единое Московское государство прервало этот процесс…». Новгородцам вновь стали навязываться унитарные стандарты – в вероисповедании, культуре, даже быту... В 1507 году Василий III прислал в захваченный Новгород свое посольство с распоряжением «ряды и улицы размерити по-московскы». С этого момента и можно отсчитывать процесс превращения некогда самобытных русских земель в одинаково серую «провинцию»…
Фундаментальным теологическим спором между Новгородом и Москвой был вопрос о рае. Новгородский архиепископ Василий утверждал его реальное земное существование (в чем вполне различимы языческие коннотации), тогда как назначенный московитами тверской епископ Федор отстаивал идею рая лишь «мысленного». В последнем случае иногда спешат видеть указание на больший трансцендентализм – но в действительности это была попытка «абстрагировать» сакральные сущности, «вынести их за скобки» земной истории. В этом случае они напрочь лишаются своей активной природы и превращаются лишь в политтехнологический инструмент на службе у власти, оправдывая любой ее произвол. Однако прямое взаимодействие с этими «неотмирными» сущностями возможно лишь в синтезе с «реалистическим» язычеством – что и практиковали новгородцы.
Этот парадоксальный синтез и был явлением «премудрости божьей». Но когда на место этой «софийности» приходит самоценная властная регламентация – такое «христианство» превращается в то самое варварство, в котором оно любит упрекать «язычников». И тогда из Волхова вновь приходят крокодилы…