От редакции. Владимир Шаров, несомненно, входящий в пятёрку самых интересных писателей нашей страны, написал самые странные романы, поэтому закордонная пресса его сравнивает с Маркесом и Кортасаром, а не с Толстым, поэтому его тиражи на английском и французском выше, чем на русском. Как читают Шарова? Берут один какой-нибудь роман, например «До и во время», и сразу откладывают, и не могут выдержать такую фантазию, что Ленин был лучшим учеником Скрябина, Жермена де Сталь родила товарища Сталина, а Николай Фёдоров вдохновил на подвиги большевиков своей интересной идеей воскрешения всех мёртвых предков. Другие читатели, наоборот, читают запоем все тексты Владимира Шарова, без отрыва на работу и домашние дела.
О литературе и истории поговорил с писателем Дмитрий Лисин.
* * *
Русский журнал: Вы учились в элитной физмат школе. Можно назвать ту школу лицеем вундеркиндов?
Владимир Шаров: Конечно, во Вторую физмат школу собирали способных ребят, отбор был жесточайший. Директором был замечательный учитель и человек Владимир Федорович Овчинников. Он, кстати, сейчас опять директор, вернулся спустя 30 лет. Некоторые предметы нам читала университетская профессура, но и штатные учителя были люди более чем своеобразные. Назову только незаурядного литературоведа и известного правозащитника Анатолия Александровича Якобсона (он один из соредакторов «Хроники текущих событий»). Якобсон вел у нас литературу, а позже историю. Порядки в школе тоже были по тем временам неординарные. В нас, вне всяких сомнений, видели людей, причем равных себе, а не чистый лист бумаги. Учителя были законченные идеалисты, мы же оказались куда более прагматичными: несколько нехудших учеников, вызвав изумление наших педагогов, пошли учиться в Высшую школу КГБ только потому, что там были самые современные вычислительные машины.
РЖ: Странное дело, но тёплые места советского образования неизбежно были связаны с КГБ, похожая спецшкола им. Колмогорова была и у Иличевского. Эти физмат школы были предметом грёз всех ботанов СССР.
В.Ш.: С КГБ никаких прямых связей точно не было, и школа – как она была задумана – продержалась довольно долго. Но уже когда я оканчивал ее (1969 год), было видно, что она на излете.Были и внешние причины: дело Синявского-Даниэля, Чехословакия, и внутренние: РАЙОНО одного за другим выдавливало из школы самобытных учителей. Под уклон все шло с нарастающей скоростью.
РЖ: Закончились остатки советской пассионарности. Улицкая недавно написала роман «Зелёный шатёр», где одни становятся диссидентами, превращаются из куколки в бабочку, большинство всю жизнь проводит в детском сознании гусеницы, никогда не вступая в метаморфоз «имаго», происходит тотальная подделка традиционных обрядов инициации. Но это образ, а что в реальности было, как режим действовал на семьи?
В.Ш.: Все диктаторские режимы - спринтеры. Они очень бодро, добившись единомыслия, стартуют. «Рвану на десять тыщ, как на пятьсот», по песне Высоцкого. Но они быстро сходят на нет, потому что не терпят, не справляются с генетическим разнообразием в культуре. Режим отправляет людей в лагеря не столько потому, что они инакомыслящие, сколько потому, что они просто «из ряда вон».
РЖ: Расскажите о вашем отце.
В.Ш.: Отец был человеком радостного воображения и в то же время, как правило, смотрел на мир весьма печально. Иногда за столом он рассказывал разные истории, в том числе и о себе. В 41-м отец ушёл на войну. Он был высоким, не слишком координированным человеком, и помогало ему то, что в полку он оказался единственным орденоносцем. Орден «Знак почета» был получен в 37-м году за Арктику. Маршрут Москва – Уэллен (это Чукотка) - Мурманск. Из Уэллена должны были лететь в Америку, но в воздухе то ли поломался, то ли вовсе отвалился мотор. Отец говорил, что эта авария – перст Божий, иначе по возвращении их бы неминуемо посадили как американских шпионов.
В полку строевой подготовкой ведал унтер-офицер Первой мировой войны. Он говорил отцу: «Шаров, ты всем хороший солдат, но у тебя два недостатка. Из-за высшего образования ты затягиваешь шаг, а из-за высокого роста будешь правофланговым и тебя первым убьют». Он же, размышляя о судьбах мироздания и тоже по опыту Первой мировой, говорил, что интеллигенты быстро вшивеют.
По советским понятиям у нас очень рано (в 1957 году) появилась отдельная квартира. Как раз возвращались из лагерей друзья отца. Некоторые отсидели по 17 – 20 лет. Многие подолгу у нас жили. В комнате отца стоял раскладной, как книжка, безразмерный диван – человек на восемь. В этих людях была бездна ума, иронии и жажды жизни. Но на политику и государство они глядели с безнадежностью и печалью.
РЖ: Они «раскалывались», что-то говорили про ад колымский, про то, что описано в рассказах Шаламова?
В.Ш.: Конечно. Я тогда, взрослея, запоем читал. Истории, которые рассказывались у отца за столом, объясняли и комментировали то, что было в книгах, давали всему дополнительный объем.
РЖ: Но сами вы не стали диссидентом.
В.Ш.: Нет, но в институте я оказался главой довольно большой забастовки – человек двести, не меньше. Дело было на картошке, после которой я и был исключен. Меня выгоняла куча всякого рода (московского и местного) начальства, со стремительностью экспресса прикатившего в сельский и очень дальний Серебрянопрудский район. Потом довольно долго я работал грузчиком, ни в какие институты и на нормальную работу меня не брали.
РЖ: В ваших книгах интересно соотносятся власть, общество и отдельные личности. Нынешняя социология, мне кажется, осталась в представлениях 18 века, ни в коем случае не стремится фиксировать гигантские мгновенные мутации отношений между этими главными тремя абстрактными элементами структуры, не учитывает взрывы и революции сознания. А про 1990 годы вы написали, что это ситуация сжатия, двадцать лет шунтируют двести лет регулярного развития.
В.Ш.: Есть повторы в истории, по второму разу всё идёт быстрее, а по десятому вообще схлопывается. Безусловно, существует своего рода «геном культуры», и народ, власть живут по определенным лекалам. Когда дело идет как бы по-накатанному, все чувствуют себя комфортно – власть, общество, личность. Когда читаешь о времени Ивана Грозного или Смутном времени, видишь, как потом, в ХХ веке, всё повторилось. 1917 год не столь уж многое изменил. Внутри советской власти произошло возвращение к служивому дворянству. Если ты переставал быть директором завода, ты лишался этой своей вотчины и прикреплённых к ней крестьян. То, чего дворянство добивалось с 1648 года и добилось при Екатерине, - когда служебное пожалование стало собственностью и окончательно утвердилась крепость крестьян, земель и владений, - кануло в небытие. В 1991 году, после приватизации, это опять вернулось. Вернулось и Московское княжество с присоединёнными землями.
РЖ: Но транснационального капитализма в предшествующей истории не было. Это новый элемент калейдоскопа. Это только сейчас Навальный заметил масштаб несоответствия декларируемого акционерного капитализма с реальным устройством всевозможных ООО, где отдельный акционер совершенно бесправен на деле.
В.Ш.: Он не Америку открыл - наступило время абсолютного господства чиновничества. Открыть всё большему числу людей доступ к должности менеджеров, управленцев - значит, укрепить иерархию чиновников, но и решать всё более острую проблему занятости. Сейчас и вправду везде правит наёмный служащий, при дележке капитала на миллионы акций власть каждого акционера, конечно, ничтожна. Власть менеджмента, наоборот, огромна и лишь возрастает. Просто у нас в стране на порядок больше коррупции, воровства, а принцип устройства тот же, что и везде. Чиновник стал самодовлеющей силой – от того и совершенная безответственность.
РЖ: Что такое советский тип человека?
В.Ш.: Типы формируются структурой власти. Социалистическое государство во многом описал ещё Платон. В унификации много равенства, и такое общество кажется нам справедливым. Обратная сторона медали – выбраковка людей, которые «не вписываются». Они являются самыми ценными для популяции, но она не хочет это знать и слышать об этом.
РЖ: Во дворянстве все-таки имелось в виду нечто моральное – «как отечеству послужит» - у Петра. Отечество в государстве это нравственный критерий. Кроме того, были неформатные, как бы подпольные, личностно-общественные, очень сильные критерии отношений. Если дворянин уклонялся от дуэли, продвижения по службе он не имел, хотя за дуэль могли послать в Сибирь. Поэтому триллер «Мёртвых душ», современность этого романа в том, что Чичиков, как беспринципный управленец, внедряется в среду маниловского дворянства и разрушает его изнутри.
В.Ш.: Кодекс чести изначально был необходим в среде военных людей. Это было не романтично, скорее функционально для внутреннего упорядочения вооружённого сословия дворян и безопасности для государства. Все это, как уже говорилось, появилось после «Жалованной грамоты» Екатерины, когда дворянство и вотчинники были объединены в одно сословие. То есть, не рискуя все потерять, могли и не служить. Дворяне XIX века вполне себе «римские граждане». Во взгляде, что на Сенатскую площадь вышли дети «двух непоротых поколений», много верного.
РЖ: А старообрядцы не вышли на площадь, но стали, с определённого момента, сжигать себя в овинах и церквях. В ваших романах герои с историческими именами, особенно большевики - похожи на старообрядцев почему-то. Есть ли параллели нашего раскольничества с западным протестантизмом, и второе, ещё интереснее - связано ли наше революционерство с западным тамплиерством?
В.Ш.: Про масонов я знаю только то, что они сыграли большую роль во Французской революции и были как-то связаны с мифологией и мистикой тамплиеров, во всяком случае, заимствовали у них определённые представления об устройстве мироздания – для других это вряд ли новость. Что касается протестантизма и староверов, Россия изначально была страной веры. Потом возник ожесточённый личный конфликт между людьми, тесно связанными с детства: патриархом Никоном, протопопами Аввакумом и Иваном Нероновым. Поначалу они вместе пытались реформировать церковь. Но кто-то был готов идти в сторону светского мира, в конце концов подчинить церковь государству, а кто-то нет. Конфликт не удалось погасить, он всё разгорался и разгорался, поэтому последствия оказались так тяжелы. Культура радикально разошлась в две стороны – образованная часть мещанства, купечества и крестьянства в XVIII - XIX веках почти сплошь была староверческой, а дворянство сплошь синодальным. Эти две культуры такие разные, потому что староверческая часть общества осталась библейской, в ней всё построено на тех или иных толкованиях Священного писания и Житий святых. Дворянско-синодальная культура куда более светская, универсальная, позже она постепенно склонилась к позитивизму. Одно было так далеко от другого, что староверы утвердились в мысли, что последние времена уже наступили и лучше себя сжечь, чем якшаться с воинством антихриста.
Со времен принятия Россией христианства прошла уже тысяча лет, а люди у нас по-прежнему очень по-разному смотрят на земную жизнь. Одни считают ее юдолью страданий, а другие временем, в которое следует урвать все, чтго получится. Конечно, им трудно найти друг с другом общий язык. Периодически между двумя лагерями пролегает стена: староверы-беспоповцы, к примеру, не заводили семей, не признавали церковных таинств и так далее. Вообще же староверчество было бесконечно живой общиной. Комментируя те или иные главы и стихи Писания, они денно и нощно то сходились, то распадались на новые «толки». Один знакомый после этно-экспедиции на Северный Кавказ рассказывал, что два деда, родные братья, каждому сильно за восемьдесят, согласились объяснить ему исповедание своей веры. При включенном диктофоне не сошлись в трактовке одного слова и навсегда порвали отношения друг с другом.
РЖ: Писатель Алексей Иванов в своих романах выдвинул оригинальную теорию образования старообрядческих толков – это православные люди оказались внутри природы и чтобы выжить, связались с природными стихийными и прочими духами. У кого были особые способности – шли в «дырники», носили бересту на голое тело, находили руду, по подсказке хозяек медной горы, для Строгановых и Демидовых. Другие шли в сплавщики, молились менгирам и духам реки, проводили лес и грузы по крутым речкам Урала. Ну и хлысты, знамо дело. Сколько способов связи с духами мест, столько и толков. Такое смешение православия с шаманизмом.
В.Ш.: Я всё же так не думаю. В синодальной церкви была жёсткая цензура, налаженная выбраковка всего неканонического, и была организация этого дела. В старообрядчестве же каждый искал свою правду, причём брал не Писание целокупно, а отдельные стихи или даже строчки. Так что в основе разнообразия толков лежало разнообразие текстов, точек зрения и отсутствие централизации. Были, конечно, общепочитаемые учителя: Аввакум, братья Денисовы, но и то, что они говорили, в свою очередь толковалось и перетолковывалось. Это вообще характерно для России. Люди жили изолированно, в деревнях по два-три двора не было ни храма, ни священника. Он приезжал раз в несколько лет и оптом крестил давно родившихся и отпевал давно умерших. Староверы - люди книги; поголовно грамотные, они много и по-разному думали, по-разному понимали мир. Их отношения с государством были на редкость изощренные. Для примера: синодальные священники были обязаны доносить на каждого, кто не ходил в церковь. Дальше могла последовать ссылка, а то и каторга. И вот староверы, идя к исповеди, брали на себя такие грехи, что к причастию их не допускали. Из-за этой подпольности о точном числе старообрядцев судить трудно, но, по правительственным данным, к середине XIX века их было до четверти населения империи. Еще труднее, чем число, восстановить ткань старообрядческой истории – документов очень мало, поэтому прореха на прорехе. От двух главных толков – поповцев и беспоповцев – еще что-то осталось, а от большинства других – ничего, в небытие кануло иногда даже имя.
РЖ: Можно ведь увидеть и Скрябина с «Поэмой экстаза» основателем определённого старообрядческого толка, разрушителем негодного, испорченного мира. А Скрябин у вас в романе «До и во время» выступает учителем самого Ленина, наряду с воскресителем мёртвых Фёдоровым.
В.Ш.: Скрябин, конечно, не был старообрядцем, но тоже был убежден, что слова (в его случае – ноты) суть мироздания. Он считал себя мессией, музыка которого должна разрушить старый мир и из его обломков воссоздать мир новый. У меня был забавный случай. Издательство, которое напечатало «До и во время» в 1995 году, решило презентовать книжку в магазине «Москва». Накануне мне сказали, что придут родственники Скрябина. Я, конечно, занервничал, но они все спокойно прослушали, задали несколько вопросов, а потом сказали, что, судя по их семейным преданиям, все, что у меня есть про Скрябина, достаточно близко к правде. Я, конечно, опирался на письма, разговоры и мемуары; цитировал точно, в соответствии со своей исторической выучкой. Но лакун и пропаж всегда больше – это и есть моя территория как писателя. Дыр слишком много, и кто-то должен их штопать. Самый большой для меня комплимент, то, что роман понравился музыкантам, тем, кто играл скрябинские сочинения. За роялем интерпретировал и комментировал их.
РЖ: Ваши романы как лента Мёбиуса. Вы что-то отрезаете от реальных исторических событий, выворачиваете в фантазию и склеиваете. Ленин и Скрябин склеились в секретной Швейцарии. Один дал внешность революции, другой внутренний импульс и ритм.
В.Ш.: Это как раз не выдумано, что Ленин и Скрябин бродили по берегу Женевского озера примерно в одно время. По моим нынешним представлениям, они были не просто революционерами; один был готов разрушить государственный строй, другой - всю Вселенную. Это разрушение они считали необходимым для обновления мира. Небоскрёбы не перестраивают, их обрушивают вовнутрь себя, это метафора каждого нового этапа жизни и искусства. В России начала ХХ века было ощущение, что страна в том виде, в каком она есть, не реформируема, и в то же время страна была полна оптимизма, веры, что мир, будучи разрушен, возродится в гораздо лучшем виде. Размах того, о чем тогда мечтали, потрясает. Вернадский говорил о ноосфере – земле, воздухе и всем живом – как о едином организме. Как я понимаю, из этого следовало отрицание греха как такового – от Адама и до наших дней. Одна клетка организма, поедающая другую, вряд ли в чем-то виновата перед Богом.
Андрей Платонов был крупным инженером-мелиоратором, изобретателем бездны разного рода устройств. И вот он предлагал снести, срыть целые горные хребты в Восточной Сибири, чтобы изменить розу ветров. Тогда тёплый воздух из Китая сделает тамошнюю страну пригодной для земледелия.
Такое понимание мироздания было поддержано на всех уровнях народной жизни. Революция – это потоп, конец света и тут же приход Спасителя. В этом сходились и синодальные, и старообрядцы, и атеисты. Какая-то струна была в нас тогда на пределе, и она лопнула.
РЖ: Можно выстроить текст логически, причинно-следственной цепочкой, но без наития он всё равно развалится, потому что только интуиция может сказать о тайне реальности. К примеру, в «До и во время» живущая двести лет, трижды рожавшая сама себя Жермена де Сталь у вас учит Сталина убивать, используя его ревность. То есть наитие, догадка о реальности одновременно в том, что можно клонировать себя натуральным образом, что женщины сами себя рождают - и в том, это без убийства нет власти.
В.Ш.: Жерменa де Сталь - это прежде всего метафора влияния французской культуры и истории на нашу. Кроме того, когда я уже написал роман, случайно выяснил, что у нас действительно была своя, российская Катерина Сталь - член Тифлисского комитета РСДРП, позже она жила в Париже, а в советское время работала главредом журнала «Работница». Но это к слову – к бытовой мистике я равнодушен. То, что революция всегда убивает несколько поколений тех, кто её затевал, – историческое правило. Как и во всякие конечные времена, любая революция – форсаж, беспредельное ускорение жизни. Поэтому люди надолго не задерживаются ни во власти, ни в жизни, что Французская революция блистательно продемонстрировала.
Вообще в основе человеческой культуры лежит природный консерватизм; люди десятками поколений обрабатывают один участок земли. Подбирают лучшие сорта лозы, фруктов или пшеницы, удобряют и орошают поля - жизнь построена на непрерывности, на бесконечно медленной, усидчивой работе. А революция все так безбожно ускоряет, что никто и нигде не успевает пустить корни, мы делаемся перекати-полем. В «Откровении Иоанна Богослова» это хорошо видно. Как при камнепаде – никто и ничего не может остановить. Последние времена есть время безвластия людей, которые или сгорят в огне, или их сожрут дикие звери. Революция похожа на апокалипсис. Если кто и выживает, то лишь плывущий по течению.
РЖ: Какие гигантские усилия были приложены к тому, чтобы лампочка Ильича горела в каждом доме, чтобы был исполнен план ГОЭЛРО. Можно ведь и так об этом думать, что за всяким Лениным, начавшим уничтожение крестьянства, стоит некий Тесла и направляет реку истории в новые русла, где нет природы и крестьян, но есть гигантские компьютерные Нью-Васюки. Любая революция – принуждение к новым технологиям, неизвестно откуда взявшимся. Вот и ускорение – согнать бывших старообрядцев в города, рассадить по офисам. Но прежде уничтожить людей, слишком привязанных к этике, эстетике и природе.
В.Ш.: Есть самые общие представления, свойственные большинству людей, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Но время от времени и они мутируют. Тот, кто первым поймет и оседлает нужную волну, будь он Теслой или Лениным, подчинится сам и увлечет других в движение, что уже сформировалось и давно всех несёт. На рубеже XIX – XX веков всеобщая вера, что новые технические достижения (они и вправду были огромны) позволят скоро построить рай на земле, поменяли многое в понимании пути и назначения человека, как бы обесценили его отношения с Богом. Первая и Вторая мировые войны, а у нас, в России вдобавок Гражданская и десятки миллионов погибших при Сталине уже не как бы, а просто обесценили человеческую жизнь. В деревне десять мальчиков в семье были не редкостью, и вот с войны не возвращался ни один. Женщины запомнили это и передали своим дочерям, которые перестали рожать. Боясь ареста, люди жгли письма и дневники; разговаривая со своими детьми, цензурировали каждое слово. Из-за этого сама собой прерывалась связь поколений и упрощалась жизнь.
Настоящая, тёплая человеческая жизнь идёт непрерывно только там, где бабушка рассказывает, передаёт то, что помнит, внучке, а та своей внучке. На круг, если повезет, получается почти полтора века своей собственной, личной истории, в которой совершенно нет тех абстракций, какими душат нас на исторических факультетах.
Если всего этого нет, мир делается одномерным, плоским, в нем уже нельзя жить, можно только существовать, выживать. Это страшная вещь, и не только для погибших. Для тех, кто не пошел под нож, все тоже скукоживается, становится нечем дышать.
РЖ: Всё кругом насквозь советское и удушливое, и чреватое новыми катастрофами?
В.Ш.: В нашей жизни нет никакого реального опыта, кроме советского. Метафора «Исхода» говорит о двух поколениях, прокочевавших по пустыне, прежде чем их потомки смогли войти в Землю Обетованную. Думаю, должно пройти лет сорок, чтобы люди от Питера до Владивостока, как и раньше, заговорили бы на диалектах, приспособленных к их местной жизни. Разная жизнь, разные климат и ландшафты, предания и промыслы, разнообразят словарь, по необходимости ведут к разным говорам и интонациям. Только тогда мы вернёмся к естественному разнообразию характеров, типов, отношений, без которых жизнь бедна, ущербна и так же ущербно наше понимание ее.
РЖ: Значит, это дело благое было отпустить, выгнать народы СССР на дикие пастбища в 1991 году. Это спасительно - отпустить все другие языки, отправить в свои собственные разнообразные жизни?
В.Ш.: Если культура начнет ветвиться, никто не убежит, страна не распадётся на куски. Разбегаются от убожества. В культуре же есть бесконечная привлекательность. От того, как бы плохо сейчас ни оплачивалась литература, количество рукописей, которые получают журналы и издательства, только растет. Люди не могут понять жизнь и разобраться в ней , пока ее не напишут. Будет богатая «разнопоместная» культура – все радостно, вприпрыжку прибегут, прискачут обратно.
РЖ: Может ли такой гений, как Скрябин, своей теорией мирового взрыва провоцировать социальный распад?
В.Ш.: Хотя Скрябин верил бог знает во что, когда исполнялась его музыка, концертные залы были битком (так же и сейчас) - в таланте есть грандиозное обаяние. Человек может думать что угодно, но если он одарен свыше и никого не убивает, все во благо. В этом и отличие людей культуры от людей политики, которые для простоты, так сказать, для доступности, все выхолостив и спрямив, рубят направо и налево. «Люди культуры» по определению что-то созидают – о политиках сказать это можно далеко не всегда. В политике черезчур много абстракции и одновременно практики – это гремучая смесь.
РЖ: Нарком просвещения Луначарский наизусть знал «Тайноведение» Рудольфа Штейнера.
В.Ш.: Если вы посмотрите его же наркомовское предисловие к Прусту, самое невычурное, что там есть – «медово-коллоидная проза». И такое десятками страниц.
РЖ: Нынешний Сурков пишет роман «Околоноля», но герой абсолютно отвратен.
В.Ш.: О романе ничего сказать не могу, я его не читал, но в принципе писание есть занятие довольно безобидное. У власти много грехов, но литература не из их числа. Самый большой, конечно, мстительность. Про Ельцина близкие ему люди в один голос говорят, что она была ему чужда, а образец чудовищной, запредельной мстительности, конечно, Сталин. Когда-то был такой регулятор царской власти, назывался он «чин царского двора». Царь мог всё, но какие-то вещи ему, наместнику Бога на земле, делать было «не лепо», не по рангу, что ли. Самолично пытая и казня, Грозный унижал свою власть, Пётр продолжил, а Сталин отменил всё человеческое в ней. Если царь правил «по чину», для народа это были времена благоденствия. Когда злоба и мстительность умножаются на возможности власти, наступает полный привет. Софья, Екатерина, Елизавета были замечательными правительницами, потому что соблюдали этот «чин высокомерия».
РЖ: Вот сейчас граждане не голосуют, испытывают довольно иррациональное отвращение ко всей власти в целом.
В.Ш.: Как мне кажется, это правильно - стараться не запачкаться, а если власть обмаралась, отвращение к ней естественно. Некрасиво и подло, когда большой и сильный давит, преследует маленького. Выход в самоорганизации жизни, в наращивании тех связей и отношений, того пласта, куда верховная власть не должна быть допущена ни при каких обстоятельствах. Это и ей самой нужно, иначе она колосс на глиняных ногах.
РЖ: То есть возможен образ просвещённого государства, возможен ответ на вопрос, почему это там, в Америке, 95 процентов граждан идут на выборы, а все сто машут флажками из окон. Как возможно такое шоу?
В.Ш.: Штаты делятся на графства, или округа, так вот американца очень интересует жизнь своего округа. Там полностью доминируют местные новости, интересы, отношения. Я довольно часто бываю в маленьком старом, с домами XVIII - XIX века, городке Легсингтоне, в Виржинии, где преподаёт в университете моя супруга. Это красивые субтропики, зима всего месяц, горы Аппалачи. Центр южных конфедератов. Сам городок, да и весь Юг живут так, как будто именно они победили в жестокой Гражданской войне. И это никого не волнует – это их право. Двести гектаров лесов и лугов в этом раю стоят, как дача в ближнем Подмосковье. Государству принадлежит только земля в заповедниках, остальное роздано в частные руки. У такой свободы, конечно, тоже есть проблемы. В мелких городах нет общественного транспорта. В Легсингтоне шесть тысяч жителей, но ни одного автобуса, до Вашингтона без своей машины добраться невозможно. Люди не отличаются от нас внешне, но очень отличаются по представлениям о жизни.
РЖ: В Штатах государство терпит человека не из милости случайной, а закономерно? Только это не закон юридический, а закон какой-то ветхозаветный, где субъектом закона является не абстрактная масса, но вполне моральный, то есть автономный гражданин. В России никогда не было местного самоуправления?
В.Ш.: У власти должно быть больше не столько милости, сколько безразличия. Должно быть как можно больше вещей, до которых ей нет дела и касания. Главное обвинение Ивана Грозного Раде было в том, что она снимала с него власть. Во времена Адашева Избранная Рада, борясь со взятками и произволом, очень ставила на местное самоуправление, особенно на Севере. Общинное самоуправление - единственное, что устояло под натиском опричнины и дальше спасло страну в Смутное время.
Факт, что век от века нас охватывает нечто вроде эпидемии; так вот тех, кто погружен в местную жизнь и независим от верховной власти, эта беда обходит стороной. Центр страны опричнина превратила почти что в Дикое поле; грабежи и убийства привели к бегству людей и всеобщему запустению. Население сократилось почти вдвое. Такого разгрома не приносила никакая война. Но Поморье выстояло, оно почти не подверглось нашествию и сохранило свои общинные институты.
Какую власть я бы приветствовал? В Швеции по королевской привилегии любой гражданин может ловить рыбу во всех озерах, которых там много тысяч, и собирать грибы в любом лесу. Он может ходить, где хочет, - заборов нет. Более того, ты в любом тамошнем саду-огороде можешь рвать фрукты и даже выкапывать картошку, ограничение лишь одно - не на продажу. Я там был в маленьком городке, в котором сохранились все деревянные дома с XIV века и многие живут в избах из пропитанных скипидаром бревен, с земляным полом. В том доме, в котором нас принимали, стены были оклеены выцветшими, а главное – рваными обоями. Когда я спросил хозяев, в чём смысл такой показной бедности, услышал, что обои – раритет, они сделаны на первой обойной фабрике, им двести лет. В Швеции невероятное для нас уважение к предкам и старым вещам. Это придает жизни глубину, делает ее более мудрой и доброй.
РЖ: Взять какой-нибудь детройтский опыт экономики и пересадить к нам. Не выходит.
В.Ш.: Можно любым путём пойти. Дерево вырастает даже, если ему просто не мешать. В той же Америке есть амиши, «протестантские старообрядцы», они делают деревянные работы для всей страны. Это вечные столы со скамейками из толстенных досок. Амиши не признают электричества, никакой техникой «антихристовой» не пользуются, ездят на шарабанах с лошадиной тягой, но никто и не думает лезть в их дела, учить жизни. Никто не пытается взять их детей и отправить в интернаты.
РЖ: Грозный и Сталин просто близнецы-братья, в плане организации эпидемии опрично-энкаведешной.Только у Грозного не было передовых идей прогресса и НТР, поэтому и не смог он снести монастыри. Но по сравнению с Грозным, решившим совместно с Богом ускорить пришествие Страшного суда, товарищ Джугашвили просто промокашка, дурилка картонная, петрушка, типичный плоский, но адски мстительный управленец, ставший тираном. С другой стороны, ад Грозного это счастливая деревня по сравнению с котлованом Сталина.
В.Ш.: Плохообразованный Сталин хорошо себя чувствовал лишь среди еще хуже образованных выдвиженцев Гражданской войны, раз и навсегда запомнивших, что убивать соотечественников можно, правильно, вдобавок и для устройства собственных дел весьма полезно. Соответствующая структура власти выросла мгновенно. Власть стала самым жестоким, во всех смыслах подземным, тайным общественным слоем. Сталинская система воспринимала любую человеческую сложность как нечто ей самой абсолютно враждебное – все это считалось смертельно опасным для государства и вызывало ненависть, которую классики называли классовой.
А что касается НТР, сотовые, i-Рad’ы, в каждом из которых может поместиться огромная библиотека, для меня мир чудес. Я особенно этому удивляюсь, потому что всё ещё пишу ручкой, мой предел техники – печатная машинка. Как и многие до меня, я ценю затруднённость дыхания и медленность почерка.
РЖ: Для вас профессиональные занятия историей оказались недостаточны. Какой прибыток принесло вам писание романов?
В.Ш.: Жизнь, самая простая жизнь принципиально сложнее любой науки. Когда я читал лекцию по истории, к финалу сложив, поставив друг за другом слова, я, конечно, знал больше, чем когда вошел в аудиторию, но литература для меня щедрее. То, что я пишу, тоньше и умнее меня. Понимаешь то, чего не понимал раньше, прямо пальцами чувствуешь это «неравенство самому себе». Писательство требует от меня в десять раз больше усилий и дается бесконечно тяжелее, я как бы весь иду в ход. Так что я не жалею, что мигрировал из истории в литературу. Тому, как меня слепили родители, она оказалась адекватней.
РЖ: Вот вы пишете ручкой, а ведь рука пишет совсем иное, чем барабанят пальцы по клавиатуре. А нынче миллионы людей клацают по кнопкам, учёные и неучёные. Субъект, пятьсот лет игнорируемый наукой, ворвался если не в науку, то в литературу.
В.Ш.: Раньше эпистолярный жанр держал мир, потом он умер. И вдруг все в одночасье возродилось. Если люди искренне пытаются понять жизнь, сохранить, что помнят и видели, а главное, что думали, - это всегда благо. В итоге, мне кажется, от мировой сети больше плюсов, чем минусов. Хотя я плохой судья - сам за компьютером не сижу.
РЖ: Вся фантастика и весь Голливуд живут пророчествами на ниве компьютерлэнда. В кремниевом микрочипе сила нечеловеческая, она напирает и встраивается в память и сознание.
В.Ш.: Гоголь писал письма из Италии, они приходили через два месяца, ещё два месяца ждал ответа. Сейчас за четыре месяца, наверное, навсегда забудешь, что и кому сказал. Конечно, это самая революционная революция, этот микрочип. Мгновенность компьютерной связи сродни застольному остроумию, и слова, смыслы теряются вне контекста, они сиюминутны. От того у моих детей быстрее реакция, есть готовность приспособления, даже восторг перед этой изменчивостью, ее мгновенностью.
РЖ: Какая книга вас потрясла?
В.Ш.: Из ХХ века, пожалуй что, книги Андрея Платонова - «Котлован», «Джан», «Чевенгур» - и «Философия общего дела» Николая Федорова.
Беседовал Дмитрий Лисин