Сон бледный и конь рыжий

Идеология - искусство метафоры. Не одной лишь метафоры, конечно, но и метонимии, синекдохи, гиперболы - любой формы "сопряжения далековатых идей" и представления неподобного неподобным. На Западе уже прошли, а в России никогда и не наступали времена "идеологической критики", когда поставить штамп "это идеология" на то или иное высказывание, идею или действие означало их морально и уничтожить. Даже если не принимать в расчет наших метаний в поисках "национальной идеологии", идеологическое высказывание все больше осознается не как обман, а как форма социального действия и символического структурирования реальности.

Задача идеологического действия состоит не в том, чтобы описать реальность "как она есть" (тем более что "как есть", обычно никто не знает). Задача идеологического творчества прямо противоположная - навеять некоторой части человечества успокаивающий "сон золотой", разрешить напряжение реальности, конфликты социальных сил в изящной, запоминающейся и мобилизующей метафоре, в обобщающей действительность риторической форме. Эта риторическая форма может быть удачной, как знаменитые слова Черчилля о "крови, поте и слезах", а может быть и провальной, как провалились попытки поименовать праздник с неудобопроизносимым названием, отмечаемый 12 июня, "Днем независимости". Но, в любом случае, если "идеологическая критика" и имеет право на существование, то это должна быть критика в ее традиционном, не-разоблачительном понимании. Критика риторической формы, а не "лживого содержания".

Такой "идеологической критикой" современной российской (и не только российской) политики мы попытаемся заняться. Благо политика предоставляет для такой критики немало материала, если и не всегда качественного, то всегда занятного.

Крупнейшее идеологическое событие любой российской политической весны - это послание Президента Федеральному собранию. Это послание - индикатор официальной идеологической риторики. И в этом году лампочки на нем светились еле-еле. Как бы ни относиться к формуле "удвоение ВВП", как бы над ней ни шутить и издеваться, ее трудно не признать удачной. Хотя бы потому, что она вызывает желание шутить. "Удвоить ВВП" вот уже год предлагают к месту и не к месту, причем для этого власти не приходится прилагать никаких дополнительных усилий, формула просится на язык сама в десятках разных контекстов. Ее сильная сторона - поливалентность, она легко "вступает в реакцию" со множеством дискурсов, стилей и других формул. Такой эффект был получен во многом потому, что формула была сконструирована по советским образцам: "удвоить, утроить, ускорить, углубить" плюс прочно ассоциированная с советским идеологическим языком фигура "аббревиатуры". Но это и в целом характерно для путинского политического символизма - удачней всего он работает тогда, когда манипулирует с не утратившими по-прежнему энергетики советскими символами.

В противном случае этот язык бледен и безлик, как безлик язык нынешнего послания. Оно продолжило эксплуатацию метафоры "удвоения", не прибавляя к ней ничего существенно нового. Как будто и не было прошедшего с момента обнародования прошлого послания насыщенного политического года. В результате журналистам пришлось "додумывать" сильные ходы за Путина, искажая и перевирая его текст. Таким сильным и скандальным ходом был пересказ фразы "впервые за долгий период Россия стала политически и экономически стабильной страной, страной независимой...", при котором потерялись слова "за долгий период". Разумеется, в президентской референтуре не хотели "ничего такого", но на фоне полного отсутствия "такого" в послании пошла в ход медийная "сенсационная" редактура текстов.

Центральной идеологической метафорой, на которой послание попытались выстроить, была метафора восстановления разрушенного дома. Ход не новый. Первый раз он прозвучал в единственном "официальном предвыборном выступлении" Путина в ходе президентской кампании. Та речь была построена на антитезе ельцинских хаотических 1990-х и путинских стабилизационных и "возрожденческих" 2000-х. Но тогда все это звучало сильнее. Прорабская лексика - "демонтаж", "завал" - нынешнему президенту явно не идет и звучит из его уст неорганично. Ему больше удаются образы из бытовой сферы, причем с обращением к подростковым и юношеским воспоминаниям аудитории. Если бы Путин сказал о яме, из которой мы вылезали, царапая в кровь руки, и наконец-то выбрались на поверхность, то речь запомнилась бы. Как запомнилась единственная хоть сколько-то агрессивная метафора - выпад против занятых "фандрайзингом" всевозможных "гражданских организаций", которые неспособны "укусить руку" дающего (заметим, что и в оригинале послания эти слова были заключены в кавычки - такова опаска идеологически и метафорически насыщенного языка).

На фоне безликости официозного дискурса неожиданно идеологически насыщенной и смелой оказалась символическая политика власти в чеченском вопросе. Здесь были сделаны неординарные идеологические находки, которые не только купировали (по крайней мере на идеологическом фронте) негативные последствия гибели Ахмада Кадырова, но и, если дозволительно так выразиться, ее "утилизовали". В каком-то смысле погибший Кадыров оказался значительно более сильной и пророссийской фигурой, чем Кадыров живой. Если живой чеченский президент был мягким сепаратистом дудаевского типа, руководствовавшимся идеей, что надежней и эффективней будет добиться дудаевских целей без войны, в процессе "мирного урегулирования", то Кадыров погибший стал Героем России. На этой идеологической формуле сошлись все - от Путина до Проханова. Кадыров - "шахид" (у некоторых чеченских муфтиев), Кадыров - Герой (в официальной формулировке президентского указа), Кадыров - духовный вождь (в лексике передовиц оппозиционной "Завтра"). В результате из амбивалентной политической фигуры Ахмад Хаджи превратился в идеологический символ, который способен конституировать новую "пророссийскую" Чечню.

Формула этой "новой Чечни" будет не слишком приятна централистам и националистам, но для путинской власти, нуждающейся в "решенной" Чечне, абсолютно приемлема. Чечня - формально в составе России, Чечня решает свои вопросы, в общем-то, как хочет, Чечня получает огромные "восстановительные" кредиты, ценой которых покупается ее лояльность, и Чечня пользуется уважением, если не сказать "авторитетом" во всей России. Уже и сейчас формулу "национального состава" России можно передать так: "В России живут русские, чеченцы и остальные". И вне зависимости от степени "срежиссированности" эту формулу подкрепляет одержанная "в память об Ахмаде Кадырове" победа грозненского "Терека" в финале Российского кубка и выход команды в Кубок УЕФА. Дополнительная "антитеррористическая" ирония ситуации заключается в том, что в "Тереке" некогда играл сам Шамиль Басаев. Чеченцам и словом и делом разъясняют, что в составе России они самый уважаемый народ, а потому сепаратизм им попросту невыгоден. И эта стратегия на не потерявших чувство иерархии чеченцев и в самом деле может подействовать.

Другой вопрос - стоит ли умиротворение Чечни такой символической цены. Вопрос сложный. Война начиналась в 1999 году как почти отечественная (особенно отчетливым этот мотив был в "установочных" политкомментариях Михаила Леонтьева). Отечественная война кончается "безоговорочной капитуляцией", самоубийствами и казнями основных врагов, триумфальными арками и позором побежденных. Однако ничего подобного нет. Официальная и полуофициальная пропаганда обыгрывает в отношении Чечни скорее тему "честной борьбы" ("контртеррористическая операция в Чечне" и "война с терроризмом" - это два несообщающихся идеологических сосуда, если вы еще не догадались) в духе прохановских романов. Каждая из сторон имеет своих героев и ими законно гордится (не случайно в Москве именно сейчас выходит мюзикл о псковских десантниках), но совместное сосуществование определяется не столько результатом войны, сколько пониманием ее бессмысленности и невыгодности. Как далеко зайдет этот идеологический "тренд" и к каким результатам приведет - гадать не будем, но похоже, что здесь российский опыт взят на вооружение или самостоятельно переоткрыт американской администрацией.

Буша "валят" - это очевидно. Неудачи в Ираке, скандал с пытками в тюрьме "Абу Граиб", насмешки прессы - все это должно погубить репутацию сорок третьего президента США. Однако выбранный рецепт "заваливания" для начала XXI века слишком уж прост. По сути, американская "демократическая" либеральная интеллигенция повторяет ходы времен вьетнамской войны, борьбы с маккартизмом и других знаковых событий. При этом забывают, что каждый раз в конкретной политической борьбе победа в этих случаях оставалась за оппонентами либералов. Позорная репутация "маккартизма" не изменила того факта, что сенатора-демократа Маккарти задвинули на задний план лишь в эпоху республиканца Эйзенхауэра, тогда, когда работа по зачистке американской элиты от левых была выполнена. Протесты против вьетнамской войны сами по себе на курс американского правительства не повлияли, и оно действовало во Вьетнаме тогда и так, как находило нужным. Успешные репутационные технологии американских либералов и в прошлом не становились успешными политтехнологиями, и на сей раз вряд ли что-то изменится.

Пока Майкл Мур талантливо издевается над Бушем в "911 по Фаренгейту" (даже название фильма, аллюзия на знаменитый роман Бредбери, отсылает к леволиберальным традициям американской интеллигенции), а его коллеги по цеху устраивают ему овации в Каннах, массовый американский (а заодно и российский) зритель усваивает совершенно другую политическую философию из фильма, который в Канне ничего не получил, зато имел оглушительный кассовый успех. Прямых отсылок к иракской войне в "Трое" нет, ни политических, ни символических параллелей, - только общая атмосфера столкновения условного "Запада" с еще более условным "Востоком". И тем не менее "Троя" является куда более сильной апологией американского вторжения в Ирак и самых грязных методов ведения войны, чем фильм Мура - обличением той же войны и всей политической грязи бушевского режима.

Герои "Трои" сильны, красивы, монументальны, как и положено героям эпоса. И, как положено героям эпоса, абсолютно аморальны. Причем голливудская "редактура" сюжета "Илиады" лишь подчеркивает эту аморальность. Благороднейший Гектор, как заметит внимательный зритель, прекрасно видит, чем занимается его брат в Спарте с царицей Еленой, и тем не менее даже не пытается его остановить. А затем, после поединка Париса с Менелаем, Гектор предательски убивает спартанского царя, не ожидавшего удара. Ахиллес оскверняет храм Аполлона, отрубает голову его статуе и творит прочие непотребства, опять же для гомеровских героев немыслимые. Сценаристы точно сознательно выводят всех участников битвы за Трою по "ту сторону добра и зла", чтобы обобщить все это своеобразной философией войны. Смысл войны не в "гуманитарном значении", не в "либерализации", не в "великой миссии" и прочем наборе идеологических красивостей, годящихся лишь для "Властелина Колец-3". Смысл войны - в войне. И в славе, которую она доставляет героям вне зависимости от степени подлости, гнусности и кощунственности их действий. Низкий Агамемнон сражается за власть, в то время как истинные герои, и прежде всего - Ахиллес, дерутся за славу, за память, переживающую тысячелетия.

На человека, усвоившего эту философию и дух, стиль "Трои", издевательские кадры из иракских тюрем вряд ли произведут должное, шокирующее впечатление. Пытки в иракских тюрьмах - гнусность. Но разве поступок Ахиллеса с телом Гектора не гнусность? И разве мешает это Ахиллесу оставаться героем? И не все ли, в итоге, равно, быть Джессикой Линч или Линди Ингланд, если и ту и другую ждет хоть и коротенькая, и ущербная, но вечность. "Бессмертие пришло... Помянут меня, помянут и тебя...". Но обратной стороной идеологии героизма является отказ от "дегероизации" противника. Ахиллес не был бы героем, если бы героем не был Гектор. И вот, Буш делает первый шаг на этом пути. Он заявляет в интервью "Пари Матч", что не все иракцы, воющие против США, террористы ("антитеррористическая операция" и "война в Ираке" - это тоже, оказывается, не одно и то же). Большинство иракцев воюет потому, что не хочет жить в оккупации. И Буш их прекрасно понимает - сам не хотел бы. Как ни странно, но после такой формулы войны сражаться можно куда дольше и куда ожесточенней, чем после опрометчиво данного обещания "принести в Ирак демократию". Американцы не могут прекратить оккупацию Ирака и ничего тут не изменишь, иракцы не хотят терпеть оккупацию и их чувства тоже понятны, а потому воюем дальше. Этого идеологического "троянского коня" одноэтажная Америка примет скорее, чем либеральные обличения лживого Буша и нового Вьетнама, так же, как Ахиллес и даже скептичный Одиссей всегда интересней Терсита.

Идеология, повторюсь, это способ навеять "сон золотой". Политик и идеолог, который этот сон навевает, не обязательно должен сам в него погружаться. Клиффорд Гирц, первым из западных антропологов и философов культуры попытавшийся без агрессии проанализировать "Идеологию как культурную систему", приводит в этой статье примечательный анекдот: "Черчилль, закончив свой знаменитый пассаж об оставшейся в одиночестве Англии: "Мы будем сражаться на взморьях, на посадочных площадках, в полях и на улицах, мы будем сражаться в горах...", - повернулся к адъютанту и прошептал: "И закидаем их бутылками из-под содовой, потому что винтовок у нас нет"". В современной России политики осваивают новое для себя искусство - не говорить о бутылках из-под содовой в микрофон, но все-таки "сон золотой" получается у них пока что слишком уж бледным. Единственное, что оживляло и оживляет идеологическое творчество, это явление "коня рыжего" - "и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч". В военных обстоятельствах и в связи с военными вызовами идеологическая риторика сразу приобретает и гибкость, и глубину. Но вот только стоит сия наука очень дорого.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67