Ссылаясь на недостаточную численность войск или на ошибки Пола Бремера, мы уходим от ответа на более трудный и значимый вопрос: насколько мудрым было само решение начать войну в Ираке? На начальном этапе боевых действий либеральные критики - на первых порах их было больше за рубежом, чем дома, - утверждали, что инспекторам ООН следовало дать больше времени, чтобы они могли найти спрятанное Саддамом оружие массового поражения, и что Соединенные Штаты не должны были начинать войну без одобрения Совета безопасности.
Но инспекторы занимались выполнением своей миссии двенадцать лет, и не было никаких оснований считать, что им удастся ее завершить. Как выяснилось позднее, иракский режим, по-видимому, уничтожил свои стратегические запасы биологических и химических веществ и скрыл или уничтожил свидетельства о том, что он это сделал (или с самого начала никак не оформлял эти действия). Почему Саддам преднамеренно навлекал на себя подозрения в том, что он еще владеет этими материалами, остается великой тайной этой войны (возможно, он не хотел, чтобы его враги или его друзья знали об истинном положении дел), но, каким бы ни оказались окончательные ответы на поставленные вопросы, инспекторы не могли решить эту проблему.
Что касается Совета безопасности, то здесь мы затрагиваем одну из опорных точек неоконсерватизма. Хотя неоконсерваторы не обязательно являются "унилатералистами" [сторонниками односторонних действий], им действительно свойственно крайнее недоверие к ООН (впрочем, эта черта присуща также и традиционным консерваторам). И у них есть на то веские причины.
Решение Америки вторгнуться в Ирак, несмотря на провал попыток получить поддержку со стороны Совета безопасности, стоил ей очень дорого: она резко ухудшила свои имидж в глазах мирового общественного мнения. Но разве государства прибегают к войне только с одобрения Совета безопасности? Хотя некоторые европейцы настаивали на этом принципе, в 1999 году, когда Россия встала на пути бомбовых ударов по Сербии (в связи с проблемой Косова) и заблокировала принятие соответствующей резолюции Совета безопасности, страны НАТО все равно поступили так, как посчитали нужным, и предприняли бомбардировки Сербии, причем в операции приняли участие все девятнадцать государств - членов НАТО. Конечно, в Ираке ставки были намного выше, чем в Косове, даже в чисто гуманитарном плане, не говоря уже о стратегическом.
Хотя хартия ООН предоставляет Совету безопасности нечто вроде монополии на применение силы, та же хартия предусматривает создание могучей армии ООН, которая защищала бы каждого члена этой организации от любого нападения или даже его угрозы. В обмен на эту защиту страны - члены ООН жертвуют значительной долей свободы в защите своих интересов. Однако армия ООН так и не была сформирована, поэтому данная часть хартии остается пустым звуком. И разумеется, страны не могут делегировать ООН значительную часть своего права на самозащиту, если другое условие сделки стало недействительным.
Но аргументы, касающиеся ООН и Совета безопасности, - это только вершина айсберга. Более существенная и более принципиальная проблема заключается в том, какими критериями должны руководствоваться американские политики, принимая решение о применении силы. Только в свете этих критериев можно ответить на вопрос (активно используемый в демагогических целях), не были ли неоконсерваторы слишком импульсивны или кровожадны (наподобие ковбоя, стреляющего без разбору) в своем отношении к войне в Ираке. Либеральные критики войны, которые становились все более решительными и многочисленными по мере того, как наши действия в Ираке заходили в тупик, вернулись к "голубиным" позициям, которые доминировали в леволиберальном лагере на протяжении последних тридцати лет. В эти десятилетия такие политики, как Карл Левин, Эдвард Кеннеди и Нэнси Пелози, выступали против буквально всех новых систем вооружения США, равно как и против твердой антикоммунистической политики, - иными словами, против тех мер, которые привели к победе в холодной войне. Они также возражали против войны в Заливе 1991 года, призванной изгнать Саддама из Кувейта, и против военных акций в Сербии и Боснии. При этом они никогда не признавали своих ошибок и не пересматривали своих взглядов, хотя в каждом из вышеперечисленных случаев критиковавшие их неоконсерваторы оказались правы. Неужели кто-то всерьез полагает, что, как бы плохи ни были наши дела в Ираке, мы можем победить силы терроризма, ограничившись любимыми инструментами либералов: дипломатией, иностранной помощью и ООН?
_____________
Некоторые консервативные критики войны, располагающиеся на другой стороне идеологического спектра, утверждают, что мы вторглись в Ирак во исполнение ложно понятой миссии, вообразив себя орудием демократизации. Как пишет Чарльз Р. Кеслер, редактор Claremont Review of Books , ?задача свержения Саддама была гораздо более четкой и понятной, чем намерение оставаться в этой стране до бесконечности, чтобы выиграть для иракцев время на демократизацию". И здесь мы снова затрагиваем одну из основ неоконсерватизма.
Трудно себе представить, что сегодняшняя ситуация была бы лучше - как для иракцев, так и для нас и наших интересов, - если бы мы просто "скинули" Саддама и ушли. В этом случае были возможны разные сценарии, один хуже другого. Саддама мог сменить кто-то из его не менее деспотичных и кровавых соратников типа "химического Али". Могла вспыхнуть гражданская война на этнической почве; страна могла погрузиться в анархию на манер Сомали - с той только разницей, что в Ираке гораздо больше оружия. В дело могли вмешаться соседи Ирака и разорвать страну на куски, лучший из которых достался бы Ирану.
Возможно, Кеслер имеет в виду, что мы могли бы посадить на трон "благонамеренного диктатора". Эта мысль не чужда и некоторым неоконсерваторам: среди них есть люди, полагающие, что было бы лучше передать власть Ахмаду Чалаби. Но кто бы ни стал главой страны, будь то Чалаби, или Айяд Аллауи (который был некоторое время премьер-министром), или какой-нибудь другой устраивающий нас иракец, это нисколько не облегчило бы нашего бремени. Ни одна подобная фигура не могла остаться у власти без нашей силовой поддержки. И, напротив, те меры по демократизации Ирака, которые были нами предприняты, придали некоторую (пускай ограниченную и не слишком надежную) легитимность как иракской власти, так и нашему дальнейшему пребыванию в этой стране, заметно облегчив тем самым бремя, которое нам приходится нести.
Что бы там ни говорили, а высокая избирательская активность населения и достижение реальных компромиссов между различными группировками свидетельствуют о том, что в Ираке положено неплохое начало демократическому процессу. Разумеется, функционирование иракского правительства было неадекватным, но под давлением войны и террора давали сбои и более зрелые демократии. Между тем правление на местном уровне, по крайней мере в относительно спокойных регионах, функционирует достаточно эффективно. Стало очевидным, что иракцы хотят демократии, но большинство населения оказалось в заложниках у того (довольно значительного) меньшинства, которое отличается крайней жестокостью и фанатизмом и, вдобавок ко всему, получает поддержку извне.
Критики войны в Ираке выдвигают еще один, более серьезный, аргумент: они говорят, что это неправильная война в неправильном месте. Затеяв войну в Ираке, Буш отвлек нас от завершения жизненно важной миссии в Афганистане и выслеживания Усамы бен Ладена. Такая аргументация, ставшая еще одним "опорным пунктом" в позиции демократов, имеет то преимущество, что прибегающие к ней политики могут произвести впечатление "крутых парней", хотя и выступают против войны. Барак Обама разыграл вариации на эту тему в августе текущего года, когда объявил, что поддержит бомбардировки террористических объектов в Пакистане.
Но какую пользу принесло бы пребывание дополнительного контингента (здесь счет идет на десятки тысяч солдат) американских войск в Афганистане? С точки зрения "национального строительства", как и в гуманитарной перспективе, Афганистан заметно продвинулся вперед после свержения режима талибов. Конечно, недостаткам и разного рода "недоработкам" несть числа, но за последние годы эта бедная, слаборазвитая страна сделала больше успехов, чем за любой другой период в своей истории. С чисто стратегической точки зрения, увеличение численности американских войск, возможно, позволило бы окончательно подавить партизанское движение, но разве это та миссия, ради которой стоило бы связать львиную долю наших боеспособных вооруженных сил?
А как насчет бен Ладена? Судя по всему, он находится не в Афганистане, а в Пакистане. Все еще идут разговоры о подготовке операции в регионах, заселенных местными племенами, где он, по-видимому, скрывается, но это была бы масштабная авантюра, чреватая большим риском (даже армия Пакистана, прекрасно ориентирующаяся на местности, не может взять ситуацию в этом регионе под свой контроль); подобные действия могли бы дестабилизировать эту вторую по численности населения мусульманскую страну, обладающую как ядерным арсеналом, так и большим количеством экстремистов. Гипотетические бомбардировки, за которые ратует Обама, привели бы не к поимке бен Ладена, а к хаосу.
Более серьезная версия аргумента "неправильного места" пришла из самого неоконсервативного лагеря, в частности от Майкла Лидина из Американского института предпринимательства. Он заявил в 2003 году, что мы должны были с самого начала сфокусировать внимание не на Ираке, а на Иране.
Ключевая цель широкомасштабной войны с террором - положить конец государственной поддержке террористов; для этого нужно либо убедить страны-"спонсоры" изменить свою политику, либо заставить их это сделать (скажем, путем свержения соответствующих режимов). Среди этих спонсоров самыми активными были Иран, Ирак, Сирия и Ливия.
Все четыре страны отличались готовностью прибегнуть к жесточайшим репрессиям как против собственного населения, так и против своих соседей по региону. Все они пытались завладеть оружием массового поражения; все они исповедовали радикальную антизападную философию - либо в исламистском, либо в секуляристском изводе. Может показаться разумной идея применить силу к одному из этих игроков в расчете на то, что это изменит ситуацию в желаемом направлении и в других странах - спонсорах терроризма.
Администрация не артикулировала резоны, которые заставили ее избрать своей следующей (после Афганистана) целью Ирак, но нетрудно себе представить, чем она руководствовалась. Тогда многим казалось, что в Иране внутренние диссиденты и реформаторы гораздо более сильны, чем это представляется сегодня, и у администрации были основания надеяться, что они смогут изменить режим собственными силами. Если бы удар был нанесен сначала по Сирии (на чем настаивали некоторые неоконсерваторы), это могло усилить подозрения в том, что США действуют исходя из интересов Израиля, и вызвать в арабском мире еще б ольшее возмущение, нежели то, с каким мы столкнулись в связи с Ираком. Ливия была нейтрализована после того, как Рейган отдал приказ о бомбардировках этой страны в 1986 году в ответ на активизацию террористической деятельности со стороны Каддафи.
Выбор Ирака в качестве цели имел еще одно преимущество, представляющееся особенно парадоксальным в свете последующих обвинений, прозвучавших, например, из уст Кофи Аннана, в глазах которого эта война была "незаконной". На самом деле в международном праве существовали (и существуют) положения, которые давали все основания для использования силы против Ирака, и администрация не имела нужды прибегать к сомнительным интерпретациям традиционного права на превентивную самозащиту для легализации удара по Ираку. Право на вторжение предоставил Америке сам Саддам, демонстративно нарушивший условия окончания войны 1991 года, которую он развязал своим вторжением в Кувейт.
Если судить о развитии событий задним числом, может показаться, что Лидин был прав. Ведь сегодня Иран ближе к овладению ядерной бомбой, чем казался Ирак накануне вторжения. Кроме того, исламистский "режим аятолл" всегда более активно поддерживал терроризм, чем режим Саддама. Кроме того, трудности, с которыми мы столкнулись в Ираке, предоставили Ирану возможность усилить свои притязания на региональную гегемонию. Но если решение сконцентрировать внимание сначала на Ираке и в самом деле было ошибкой, то она никак не была связана с неоконсерватизмом. Скорее, это была стратегическая ошибка - из тех, которыми изобилует история войн. Так, во время Первой мировой войны наша сторона сконцентрировала слишком большое внимание на центральном фронте, а во время Второй мировой войны, напротив, проявила чрезмерную активность на периферии. Во время холодной войны нас постигла катастрофа во Вьетнаме, где мы либо вообще не должны были воевать, либо обязаны были сделать все, чтобы не потерпеть поражение. Однако это не помешало нам одержать победу во всех трех войнах (если взглянуть на ход событий в более широкой перспективе).
Короче говоря, самые убедительные аргументы против войны в Ираке - "мы послали туда слишком малочисленный контингент"; "было бы лучше, если бы мы сконцентрировали усилия на Иране" - не имеют никакого отношения к неоконсерватизму и не могут служить доказательством несостоятельности его идей. Что же касается принципиальной критики со стороны либералов, возражающих против реальных доводов неоконсерваторов в пользу необходимости применения силы (они говорят, например, что мы должны были положиться на ООН; что мы ни в коем случае не должны были прибегать к военным действиям; что мы не должны были брать на себя миссию демократизации Ирака), ни один из приводимых ими аргументов не выглядит убедительным.
В конце концов, оценка адекватности (или неадекватности) позиции неоконсерваторов, равно как и возражений против нее, зависит от двух обстоятельств, выходящих за рамки проблемы Ирака: 1) должны ли Соединенные Штаты содействовать развитию демократии на Ближнем Востоке, и если да, то как; 2) должны ли мы вести войну против терроризма.
В связи с первым вопросом Фрэнсис Фукуяма объяснил, что он разочаровался в неоконсерватизме на том основании, что его бывшие друзья и соратники избрали, в отличие от него самого, "марксистский" подход к демократизации и повели себя как "ленинисты". Фукуяма подразумевает под этим необходимость отделить произведенный им в "Конце истории и последнем человеке" (1992) теоретический анализ (внесший значительный вклад в формирование идей неоконсерватизма) от той политики, которая из него вытекает. Теперь Фукуяма говорит, что, рассуждая о "конце истории", он только пытался выявить законы истории, которые рано или поздно приведут все народы к демократии. И как Ленин взял дело в свои руки, устав дожидаться предсказанной Марксом революции, так и неоконсерваторы попытались ускорить ход событий и допустили фатальную ошибку, взяв курс на насильственную демократизацию.
Эта аналогия может показаться проницательной и остроумной, но она неверна. Социализм, к построению которого призывал Маркс, был фантазией, которая не могла воплотиться в реальность ни естественным путем, ни посредством ленинского насилия. Демократия же, напротив, представляет собой метод, в соответствии с которым сегодня избираются правительства в двух третях государств мира, независимо от того, каким путем - "марксистским" или "ленинским" - пришла та или иная страна к этой системе правления. С большой долей вероятности можно утверждать, что в технологически развитых странах Европы демократия в послевоенную эпоху развивалась органически, как естественный результат социально-экономического развития. Но большинство ныне существующих демократических государств не являются технологически развитыми; демократия пришла туда, потому что люди этого захотели, потому что они проявили готовность работать или бороться во имя этой цели. Иными словами, это был результат индивидуального выбора и воли. И хотя большинство поборников демократии составляли местные жители этих стран, "аутсайдеры" часто играли в процессе демократизации важную роль.
Если уж быть совсем точным, то, по большому счету, даже в развитых странах послевоенное демократическое строительство не развертывалось естественным путем. Демократия утвердилась в них не без помощи иностранного вмешательства, осуществлявшегося в различных формах, будь то союзная оккупация Германии, Японии и Австрии, или вмешательство ЦРУ в политику Италии и Франции, или преобразившая всю Западную Европу экономическая интервенция в виде "плана Маршалла". А если взглянуть под этим углом зрения на Америку, то выяснится, что и ее собственная демократия родилась с помощью таких людей, как Лафайет, и таких структур, как правительство Франции. Выходит, все мы "ленинисты".
Стратегия продвижения демократии на Ближнем Востоке возникла в результате осознания Бушем того факта, что в войне с террором победа не может быть достигнута только военными средствами. Буш преодолел старые клише, гласившие, что "коренной причиной" террора была бедность. Эта теория всегда противоречила поддающимся проверке фактам, а в последнее время - летом текущего года, когда в Великобритании была выявлена сеть террористов-врачей, - по ней был нанесен сокрушительный удар. Вместо этого Буш исходит из предположения, что коренная причина заключается в политической культуре мусульманского Ближнего Востока, который погряз в насилии. Эта политическая культура вскормила тысячи молодых людей, готовых умереть ради наслаждения убийством, и десятки миллионов граждан, готовых восторгаться их "мученичеством". Тезис Буша состоял (и состоит) в том, что Ближний Восток может быть приобщен к глобальному валу демократизации, который прокатился по всем другим регионам, а эта демократизация приведет к изменениям в мышлении и сделает насилие менее приемлемым для общественного мнения.
Ни Буш, ни кто-либо другой не может знать, сработает ли эта стратегия. Здесь существуют две области неопределенности. Одна из них указана Кеслером: "В общей картине распространения демократии было одно бросающееся в глаза исключение - арабский Ближний Восток. Это могло означать, что настала его очередь; к такому выводу пришли неоконсерваторы. Но напрашивалось и другое заключение: существовали культурные, религиозные и политические факторы, которые повышали "сопротивляемость" этого региона демократическим преобразованиям, и они будут продолжать действовать в том же направлении".
В изображении Кеслера неоконсерваторы выглядят более догматичными и однородными, чем они есть на самом деле, но он, безусловно, прав в том, что мы не знаем, примут ли арабы демократию: может быть, это произойдет в ближайшее время, а может быть, этого не случится никогда. Мы также не знаем, к чему приведет установление в арабских странах демократического правления: мы можем лишь предполагать и надеяться, что она будет работать на умиротворение арабской политической культуры. Это - вторая область неопределенности.
Не проявил ли Буш безответственность, когда поставил на карту наши национальные интересы, опираясь на зыбкий фундамент предположений и надежд? Его решение действительно было бы безответственным, если бы существовали более приемлемые и надежные альтернативы. Но таковые не были предложены, если не считать проектов, основанных на непоколебимом убеждении в том, что Америка должна сосредоточить все свои усилия на разрешении палестино-израильского конфликта, являющегося причиной всех наших бед. (Если бы это на самом деле было так, то атаки на Америку стихли бы в 1990-е годы, когда президент Клинтон и его администрация делали все возможное, чтобы достичь справедливого мирного урегулирования; вместо этого ненависть к нашей стране стала возрастать в геометрической прогрессии.)
До сегодняшнего дня стратегия Буша осуществлялась в режиме "шаг вперед, шаг назад". В отчете Freedom House за текущий год сказано: "Ближний Восток продолжает отставать от других регионов в развитии свободных институтов". "Но, - говорится далее в этом же документе, - тот факт, что в этом отношении был достигнут прогресс после 11 сентября, дает некоторые основания для оптимизма". Хотя ни одна страна в этом регионе (кроме Израиля) не может быть названа "свободной", число государств, попавших в разряд "относительно свободных" (в отличие от "несвободных") возросло с трех до шести (или семи, если считать Палестинскую автономию). Если в этом отношении и будет достигнут прогресс, то на это потребуется много лет; вот почему государственный секретарь Кондолиза Райс говорит о "задаче, стоящей перед поколениями".
Если проводимая Бушем стратегия распространения демократии и носит на себе отпечаток неоконсервативного мировоззрения, то это далеко не главный принцип, на котором стоит и на котором настаивает неоконсерватизм. Этим принципом является сама война против терроризма. По мнению финансиста Джорджа Сороса, которое разделяют многие его единомышленники, терроризм следует рассматривать просто как форму криминальной деятельности, с которой следует бороться путем правоприменения, а не военными средствами. Збигнев Бжезинский, бывший советник президента США по национальной безопасности, утверждает, что при Буше-младшем страх перед терроризмом дошел до такой степени, что превратился в форму "паранойи", вызванной "почти непрерывным промыванием мозгов на национальном уровне", осуществляемым не только нашим правительством, но и "пиарщиками от спецслужб, средствами массовой информации и индустрией развлечений". Само это суждение звучит вполне параноидально.
Бесспорный факт состоит в том, что атаки 9/11 были самым кровавым событием, произошедшим на территории Соединенных Штатов за всю историю страны. Мало того, через одиннадцать месяцев произошло нападение террористов-самоубийц на эсминец "Коул", в результате которого погибло 17 американских моряков и 39 было ранено. За два года до этого были взорваны бомбы в двух наших посольствах в Африке, в результате чего погибли 300 человек, а за два года до африканских событий начиненный взрывчаткой грузовик произвел разрушения на американской военной базе в Дахране, Саудовская Аравия, в результате чего погибли 19 и были ранены 550 человек.
Этот перечень можно продолжать и продолжать. Возможно, еще более тревожным является факт, о котором я уже упомянул: десятки тысяч молодых людей в исламском мире прошли формальную подготовку в тренировочных лагерях, где их целенаправленно обучали террористической деятельности. Самая высокая и желанная для них цель - нанести чувствительный удар по "Большому Сатане", даже ценой собственной жизни, или особенно ценой собственной жизни. Эти многочисленные когорты потенциальных смертников поддерживаются разветвленной сетью, которая располагает существенными средствами, использует новейшую технологию, получает помощь от нескольких правительств (являющихся, по существу, соучастниками террора), и стремятся приобрести или создать еще более разрушительные средства поражения.
Три тысячи жизней, уничтоженных 9/11, ознаменовали собой новую веху в развитии терроризма, и ни один человек в то время не сомневался, что убийцы этим не ограничатся и попытаются "развить успех". Да они и пытались, причем неоднократно. Вопреки мнению Бжезинского, для того чтобы нормальные люди этого опасались, не требуется никакого промывания мозгов. И, вопреки мнению Сороса, обученные терроризму молодые фанатики не могут быть нейтрализованы при помощи обычных полицейских.
Фукуяма прибегает к более изощренной аргументации. "Война", пишет он, - это неправильная метафора. Ответом на вызов джихадистов должна стать "долгая сумеречная борьба" ("long, twilight struggle"), основу которой должны составить не военные кампании, а политические меры". Кроме того, масштабы этого джихадистского вызова были, по мнению Фукуямы, сильно преувеличены; была преувеличена и степень его укорененности в исламе. "Это ошибка, - утверждает Фукуяма, - видеть в исламизме аутентичное и в каком-то смысле неизбежное проявление мусульманской религиозности".
Любопытно отметить, что выражение "долгая сумеречная борьба" позаимствовано Фукуямой у Джона Ф. Кеннеди, охарактеризовавшего таким образом холодную войну; а ведь именно она послужила моделью, на которую постоянно ориентировались неоконсерваторы в своей трактовке войны с терроризмом. Что же касается исламизма как "аутентичного и неизбежного проявления мусульманской религиозности", то, разумеется, он не является неизбежным; но как могут немусульмане сказать, что он неаутентичен? Судя по всему, люди, исповедующие исламизм, не сомневаются в его аутентичности.
И в этом они не одиноки. Несмотря на настойчивость, с какой власти США пытаются нам внушить, что сторонники терроризма составляют среди мусульман незначительное меньшинство, имеющиеся данные свидетельствуют о другом. Да, они являются меньшинством, но это меньшинство нельзя назвать незначительным. Опубликованные летом текущего года результаты социологических исследований, осуществленных в рамках проекта Pew Global Attitudes, показал, что поддержка террористов-смертников среди мусульман резко упала. После этого падения "только" 16 процентов турок поддерживают такие атаки; террористов-смертников поддерживает 21 процент кувейтцев, 23 процента иорданцев, 34 процента ливанских мусульман, 42 процента нигерийских мусульман и 70 процентов палестинцев. Правда, людей, убежденных в том, что Усама бен Ладен "делает в международной политике то, что нужно", среди опрошенных мусульман чуть меньше.
Слава богу, существуют страны, в которых опросы Pew дали более низкие показатели: самые обнадеживающие цифры по Египту, где только восемь процентов одобряют действия террористов-смертников. Но другое исследование Pew, проведенное всего за несколько месяцев до вышеозначенного, показало, что 15 процентов египтян считают оправданными "нападения на гражданских лиц для достижения политических целей". Возможно, это несоответствие означает, что некоторые египтяне не одобряют самоубийства, поскольку их оправдание связано с серьезными теологическими затруднениями, но не убийства мирных жителей ради правого дела. Согласно тому же опросу, всего 26 процентов египтян осудили как отношение Аль Кайды к США, так и ее тактику. Когда египетский Ibn Khaldun Center, которым руководит политический социолог Саад Эдин Ибрагим, задал египтянам вопрос, кем они больше всего восхищаются, в лидеры вышли три фигуры - лидер "Хезболлы" Хасан Насралла, президент Ирана Махмуд Ахмадинежад и Халед Машаль, глава политического руководства "Хамаса".
Тревожные сами по себе, эти цифры могут оказаться заниженными, по крайней мере, судя по результатам выборов в Ближневосточном регионе. В Египте, Ливане и на территории Палестинской автономии исламистские партии - некоторые из них отвергают насилие, но есть и другие, настроенные крайне воинственно, - добились существенных успехов. Хотя Фукуяма прав в том, что "мы сегодня не участвуем в процессе, который можно было бы назвать "столкновением цивилизаций", но, если исламисты и джихадисты придут к власти еще в нескольких странах, худшие опасения Хантингтона могут воплотиться в жизнь.
Террористы представляют собой ударные части движения джихадистов и радикальных исламистов, располагающего ограниченными, но весьма значительными силами - более значительными, например, чем те, которыми располагали коммунисты сразу после того, как Ленин захватил власть в России. Джихадизм имеет в несколько раз больше сторонников, его цели более глобальны, у него больше ресурсов, и он обладает гораздо более цельным мировоззрением, чем коммунизм (который лишь претендовал на статус всеобъемлющего учения). Ленин и его соратники сумели взять под контроль отсталую страну и намеревались использовать ее в качестве плацдарма для завоевания мирового господства. Кто может предсказать, насколько серьезную угрозу будет представлять радикальный ислам, если его метастазы будут беспрепятственно распространяться по всему миру?
Это движение уже относительно давно находится в состоянии войны с нами, и на счету у его участников уже тысячи жертв. Таким образом, объявление Бушем "войны с террором" было не более чем декларацией о том, что мы решили нанести ответный удар. Вопреки мнению Сороса, Бжезинского и Фукуямы, это не была война "по выбору" ("optional"). Если бы мы тогда отказались от ответных действий, то нам все равно пришлось бы прибегнуть к ним позже - скорее всего, в менее благоприятных условиях, отчего наши действия могли стать только более отчаянными. Неужели кто-нибудь всерьез считает, что, если мы не будем сопротивляться, джихадисты успокоятся? Напротив, это движение будет деморализовано только тогда, когда его участники почувствуют, что терпят поражение; только в этом случае его ряды начнут редеть.
Что же касается неоконсерваторов, то именно на их голову свалились все шишки в связи с войной в Ираке. И тем не менее подход, предлагаемый неоконсерватизмом, позволяет найти самые разумные и последовательные ответы на вызовы, с которыми столкнулась наша страна. Еще раз повторю в тезисной форме ряд основополагающих принципов, из которых исходят неоконсерваторы:
1. Наша борьба носит моральный характер, это борьба со злом, на этот раз воплотившимся во враге, который находит удовольствие в убийстве ни в чем не повинных людей. Осознание этого факта поможет нам правильно оценить противника и сделать соответствующие стратегические выводы. Если неоконсерваторы научатся аргументировать более убедительно, это поможет усилить нашу сторону и ослабить сторону противника.
2. Этот конфликт глобален по своим масштабам, и исход борьбы на одном театре военных действий повлечет за собой последствия, которые скажутся в других местах.
3. Хотя мы всегда должны отдавать предпочтение ненасильственным методам, использование силы и дальше будет частью нашей борьбы.
4. Распространение демократии имеет очень важное значение, поскольку таким образом предлагается мирный путь ослабления наших врагов, который позволит свести к минимуму необходимость в силовом воздействии.
Отсюда вытекает ряд приоритетов. Прежде всего, при том, что у нас накопилась усталость от неудач в Ираке, мы не можем себе позволить потерпеть там поражение; мы просто не имеем права это допустить. Да, это правда, что наши фантазии относительно того, каким станет Ирак после свержения Саддама, треснули по всем швам. Однако между беспокойной, но все же относительно стабильной страной (каковой является Ирак сегодня) и государством, ввергнутым в состояние анархии, - дистанция огромного размера.
И есть еще Иран. Даже если нам удастся переломить ситуацию в Ираке, наш относительный успех будет сведен на нет, если мы позволим Ирану завладеть ядерным оружием. Иран, обладающий атомной бомбой, не только оживит призрак ядерного терроризма, но создаст ситуацию глобального ядерного шантажа: угроза со стороны Ирана может принудить нас отказаться от активных действий в войне с террором.
Далее, мы должны усилить нашу боевую мощь, ибо только это позволит нам принимать стратегические решения, базирующиеся на военной необходимости, а не на наличии доступных сил и средств. Это не такое уж тяжкое бремя для Америки: в самом деле, почему 300-миллионная страна не может в течение длительного времени держать контингент порядка 150 000 человек на определенном театре военных действий, если для этого потребуется всего один солдат на 2 000 американцев?
Наконец, мы ни в коем случае не должны свертывать наши дипломатические усилия по содействию демократизации Ближнего Востока; напротив, такого рода усилия должны предприниматься с еще большей настойчивостью и, по возможности, с большей эффективностью. Это правда, что "Арабская весна" 2005 года не оказалась столь же успешной, как знаменитая "Пражская весна" 1968 года. Но не следует забывать, что потребовалось два десятилетия для того, чтобы Пражская весна принесла свои плоды. Скромная по масштабам либерализация на Ближнем Востоке и демократическое брожение, которое мы там вызвали, обещают дать результаты, если мы проявим последовательность и настойчивость в осуществлении этих целей.
Разумеется, перечисленные пункты не могут послужить всеобъемлющим руководством по борьбе с террором. Но то, что предлагают неоконсерваторы, представляет собой последовательный подход, по существу сходный с тем, благодаря которому мы выиграли холодную войну. В противоположность этому либералы и реалисты так и не выработали сколько-нибудь связную стратегию - или, по крайней мере, они ее не предложили. Этим в конечном итоге и объясняется тот факт, что Джордж У. Буш, оказавшись в ситуации, когда требовалось немедленно найти ответ на события 11 сентября, "подпал под влияние" неоконсерватизма, хотя ничто не предвещало этого союза. Нам всегда хочется, чтобы исполнительная власть действовала более эффективно, но что касается стратегии в навязанной нам войне, то неоконсерватизм остается едва ли не единственным ответственным игроком на этом поле.
Источник: Commentary
Перевод Иосифа Фридмана