Прогноз. Еще прогноз

Дурные сны...

Mozhegov Vladimir

Итак, с последними всхлипами "либерально-консервативного" дискурса, наша маленькая Валгалла окончательно въезжает в новый мир под колокольный набат, сопровождающий долгие похороны мира старого.

За последние десятилетия мы уже пережили смерть истории (Фукуяма), политики (смерть политики), музыки (Дж. Кейдж, "нойз"), литературы (смерть автора), живописи (поп-арт и концептуализм). С вхождением цифры умирают фото и кино, как мы их знали, со смертью высокой моды умерла мода как таковая, умер даже юмор (британский журнал "Панч", главный носитель знаменитого английского юмора, издававшийся 176 лет, в 2002 году вышел в последний раз). Умерло, в конце концов, будущее ("синдром "потери будущего" и потеря вектора развития цивилизации в целом, о которых начал говорить еще Лем, творец не только фантастических романов, но и фундаментального футурологического труда "Сумма технологий").

У многих возникает подозрение, что и сами мы, если и продолжаем еще существовать, то разве что в каком-то сведенборгском смысле (все уже умерли, просто еще не все об этом догадались). Развивать эту линию я, однако, не берусь за слишком неэвклидовым характером ее геометрии. А потому, условимся, что умер лишь привычный нам старый мир, и теперь перед нами лежит мир новый, невиданный, первобытный - "терра инкогнита", - в который мы и входим, как новые Адамы и Робинзоны...

Мир, который открывается нам, - это мир глобализма и Интернета, размытости всех границ и полных блюдец неоднозначностей... Мир Человека, достигшего границ мира и самого себя и вышедшего за эти границы. Мир человека, всю информацию о себе и мире готового вместить в единый атом (наноэлектроника) и вновь расколотить его молотом познания.

Помнится, еще Гамлет говаривал: "Я мог бы заключить себя в скорлупу ореха и чувствовал бы себя повелителем вселенной, если бы не мои дурные сны". "Дурные сны" - так, по всей видимости, и должен называться тот населенный пункт, в который въезжает наша вселенская колымага. И прежде, чем мы начнем его обживать... Но прежде, чем мы начнем их обживать, нам необходимо очертить некий круг и дать хоть какое-то имя нашему Новому бытию... Имя это у нас в сущности уже есть. Миру, который мы до сих пор знали, в свое время дано было имя "модерн" ( современность, от латинского modo - "недавно"). Тот, в который мы входим, - есть, соответственно, мир постмодерна - постсовременности.

Нравится нам это или нет, будем, по крайней мере, придерживаться этих терминов, по сути, единственных, способных послужить нам общей почвой и, следовательно, удержать от окончательного хаоса - стать единым пространством веры. Благо, мы худо-бедно представляем себе их смысл и подразумеваем под ними примерно одно и то же. Желать большего было бы в нашем положении метафизической наглостью.

Конец модерна

Под "модерном" мы обычно понимаем мир, начало которому положила Великая французская революция. Американский исследователь Томас Оден говорит, что век модерна продолжался ровно 200 лет, с момента падения Бастилии в 1789 до падения Берлинской стены в 1989.

В памятные дни французской революции в Соборе Парижской Богоматери была воздвигнута статуя богини разума. Она и стала верховной богиней новой эпохи, основанной на идеях Просвещения, на безусловной вере в человеческий разум и прогресс. Вторым (или даже первым) важнейшим признаком модерна (на что указывает сам термин) стала трансформация восприятия времени. Модерн не укоренен в прошлом, как мир традиционный (лат. слово "traditio" можно перевести как "передача, предание"), не погружен в самосозерцание, вглубь времени, стремящегося к вечности, как, скажем, Средневековье. Модерн обнаруживает себя в настоящем и устремлен в будущее. "Вперед в светлое будущее", - вот посыл модерна, наивысшее раскрытие получивший в двух самых грандиозных модернистских проектах ХХ века - СССР и США.

При всем антагонизме в этих проектах несомненно наличие общих черт и даже некоего духовного родства. Помимо виртуальных целей ("светлое будущее" и "американская мечта") обоим обществам свойственна нивелировка личности: раздробление на непроницаемые индивидуальности в Америке и сплав в монолитную массу в СССР.

Антагонизм двух миров, однако, лежит еще глубже, восходя к архетипическому противостоянию Востока и Запада.

Собственно, антагонизм двух миров - это фундаментальный закон модернистской диалектики и модернистского сознания. Конец этого антагонизма должен был означать и конец эры модерна.

Хаос как основа постмодерна

"Сегодня посылки модернизма лежат в руинах от Москвы до Сан-Франциско. Просвещение дискредитировало себя. Разум свергнут с престола даже в сфере высшего образования. Индустриальная революция уступает позиции информационному веку. Общество, технология, ценности и фундаментальные категории мышления - все подвергается пересмотру. Мир обретает иной взгляд на себя", - пишет Джин Эдвард Вейз ("Времена постмодерна").

После того, как мир узнал Лобачевского (математика - лишь умственная игра), Эйнштейна (все относительно) и квантовую физику (возможно все), сама реальность предстала чем-то тревожным и неоднозначным. "Светлое завтра уже было вчера", - этот иронический ответ постмодерна созидательному и познавательному пафосу стал приговором модерну.

Постмодерн больше не верит ни в разум, ни в абсолютную истину. "Все относительно", - говорит он и всякому пафосу предпочитает иронию, всякой деятельности - уход, всякому созиданию - созерцание, всякому строительству - разрушение, всякому типическому - мутацию, всякой определенности - неопределенность, всякой цели и плану - свободу и случай, всякой иерархии - анархию, всякому присутствию - отсутствие, всякому логосу - молчание...

Если модерну был важен "объект" и "смысл", то постмодерну -достаточен "процесс". На смену модернистской задаче "создать/обобщить/синтезировать" пришла постмодернистская: "разобрать/разрушить/противопоставить" (Ихаб Хасан). Если модерн в центре мира утверждал творческое человеческое "я", то постмодерн каждой человеческой индивидуальности стремится дать свой центр (формула Энди Уорхола о каждом, имеющем право на пять минут славы). Центром сегодняшнего мира стал каждый включенный телевизор, но мир при этом утратил всякий центр (кроме, разве что, телецентра).

Если модерн апеллировал к личности, герою, противостоящему миру (Гамлет, Байрон), то человек постмодерна - личность замкнутая сама на себя, равная миру, творящая свой собственный мир. Если модернисты пытались "обобщить хаос" (Харвей), навязав свой порядок и трактуя его как объективный и обязательный для всех, постмодернисты принимают хаос и живут с ним (рассматривая любой порядок как некую условность, важную лишь для того, кто в него верит). Мировоззрение и смысл в постмодернистском мире имеют значение лишь для его носителя (для Сартра - коммунизм, для Хайдеггера - нацизм, для Бультмана - христианство). Каждый живет в своей собственной реальности и этим доволен вполне.

"Когда постмодернисты заявляют, что "абсолютного не существует", это отнюдь не легкомысленная фраза. Вся логика светского модернизма подвела их к такому выводу. Цель постмодернизма - перестроить мышление и культуру на совершенно ином основании, воспринимая реальность лишь как социальное изобретение и полностью отказываясь от обобщающих категорий. Какое здание может быть выстроено на таком основании, а точнее на отрицании всякого основания?", - спрашивает Вейз.

Единственное, что мы можем сказать, что фундаментальной основой, сверхнового мира, его математической моделью становится, по всей видимости, квантовая теория детерминированного хаоса (есть лишь хаос и множество воль, его организующих или - при крайнем солипсизме - только одна, моя воля и мир, который она творит из имеющегося в наличии хаоса и абсурда)...

Ведущим же мировоззрением постмодерна стал экзистенциализм: мир - абсурд, а жизнь - его преодоление; задача, с которой каждый справляется по-своему... Экзистенциализм - это не просто релятивизм (равноценность всех смыслов), но прежде всего - философия личного бытия, философия действия , бытия вне каких бы то ни было условностей (и готовых ответов), бытия "бездны на краю", с первейшей задачей - выйти из понастроенных модерном абстракций... И, кроме того, это возможность встретить Бога (вспомним последние слова Хайдеггера и Сартра...)

Одной из фундаментальных зрелых "троиц" модерна - Ленин, Партия, Комсомол (своеобразные Отец, Дух и Сын модерна) - пришла на смену дерзкая и безбашенная "троица" постмодерна - sex, drugs, rock-n-roll. (Заметим, что вторая - прямое, через комсомол, продолжение первой, и, на мой взгляд, творческого потенциала у нее побольше...) Главным же художественным (и волевым) актом постмодерна стало максимальное сокращение дистанции между сознанием (искусством) и реальностью. Самой реальностью и жизненным пространством постмодерна стала психоделия. "Рационализму "века просвещения" (вере в разум) постмодерн противопоставил эскапизм (уход в себя) и психоделическую духовность" (Вейз).

Шизофрения как первое начало постмодерна...

Таким образом, законы постмодерна - это законы человеческого сознания, штуки достаточно тонкой и весьма склонной к сползанию в хаос. И если мы критично вглядимся в наши "постисторические" 90-е, мы прежде всего должны будем обратить внимание на совершенно шизофреническую реальность всего тогда происходящего, обнаружить что единственным законом, которым эта реальность могла бы быть описана, было безумие (словно все происходит в сумасшедшем доме, власть в котором захватили больные).

Это самое мы, в общем, и обнаруживаем, однако, обвыкнув к жизни в мире модерна с его безграничным доверием рассудку, всему стараемся находить рациональные обоснования. И, конечно, находим (ибо, кто ищет - тот всегда находит). Но то, что мы находим (различные теории заговоров, либерал-патриотические и имперские парадигмы), не приближает нас к земле обетованной, ибо есть лишь обломки кораблекрушения мира модерна, за которые цепляется несчастный разум, ища спасения от бушующего вокруг хаоса.

И, надо сказать правду, вряд ли эти обломки помогут кому-то достигнуть берега или - в лучшем случае - продержаться на поверхности, пока не придет помощь. Но важно еще, чтобы утопающий согласился эту помощь принять. Последнее же - маловероятно, ибо склонность людей мира модерна мыслить в парадигмах "свой - чужой" практически неизлечима. Человек модерна, ища причины вовне, утвержден в изначально ложном посыле. И чтобы осознать, что вина за все происходящее не где-нибудь, а лично в нем, должен произойти кардинальный, революционный переворот сознания. Такие перевороты так просто не происходят, для этого нужен толчок. Но когда такого переворота не происходит, а мир вокруг перестает подчиняться привычным законам логики, сознание заходит в тупики, где его поджидает безумие.

И есть только один выход это безумие преодолеть: нужно не побояться взглянуть правде в глаза, как бы ужасна, непроста и неуютна она ни была. И, как бы мало ни нашлось желающих ее принять, она все же должна быть проговорена. Ибо лучше начать познавать ее прежде, чем она начнет познавать нас. Часть (и больш ая) этой правды состоит в том, что та "твердая земля", терра инкогнита постмодерна, которой нам на тех или иных обломках в любом случае предстоит достичь, - есть космическая бездна как таковая. Та самая, дружба с которой, как говорил последний поэт модерна, "представляет сугубо частный интерес в наши дни"

Ибо чувства нас не обманывают (скорее нас обманывает рассудок). И слишком привыкнув к жизни "среди зараженного логикой мира", основанного на железных законах общего для всех смысла ("даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках"), мы, повторяю, оказываемся неспособными смотреть в глаза ни чуду, ни безумию...

Но на каждую логику найдется другая, на механику земную - небесная, на Эвклида - Лобачевский, на Ньютона - Эйнштейн и на Леонардо да Винчи - Сальвадор Дали. И все наши попытки осмыслить события 90-х, кажутся несостоятельными именно потому, что мы делаем это с совершенно негодными средствами. (Это примерно как пытаться описать полотна Босха в терминах диамата). И как многие века до модерна мы, русские, защищая свой апофатизм и юродство, упорно сопротивлялись логосу, разуму, рационализму ("не то чтоб разумом своим я дорожил, не то чтоб с ним расстаться был не рад"), так и ныне, пережив модерн и еще от него как следует не протрезвившись, мы не хотим поверить, что не логосом единым (во всяком случае, не единым человеческим логосом) жив человек ("есть многое на свете, друг Горацио...") И потому оказываемся бессильными против "шевелящегося хаоса", ждущего нас за тонкой гранью рассудка...

90-е годы ХХ века и стали нашим прорывом за эту грань. Тем необходимым для преодоления модерна толчком, открывающим нам глаза на самих себя. Ибо революция 90-х была, конечно, в первую очередь не "политической", не "социальной", не "либерально-демократической", но революцией сознания - явлением постмодернистским, экзистенциальным, психоделическим.

Великая августовская психоделическая революция...

Если эру модерна начала Великая французская революция, то приход эры постмодерна ознаменовал молодежный бунт 1968 года.

Чарльз Дженкс говорит, что конец века модерна наступил 15 июля 1972 г. в 15 ч. 32 мин. Именно тогда был взорван жилищный комплекс Pruitt-Igoe в Сент-Луисе (положенный на гениальную музыку Филиппа Гласса в знаменитом фильме "Koyaanisqatsi"). Это был первый по-настоящему постмодернистский акт, первый грандиозный перформанс эпохи постмодерна.

"Pruitt-Igoe - вершина модернистической архитектуры, "знаменитый образец высокой технологии, модернистической эстетики и функционального дизайна, этот проект был настолько безликим и угнетающим, настолько открытым для преступности и невозможным для патрулирования, что в нем просто нельзя было жить", - пишет Вейз.

30 лет спустя знаменитый композитор Штокгаузен, сам склонный к масштабным проектам и глобалистским выходкам, назвал 11 сентября 2001 года самым грандиозным перформансом в истории, безупречно сформулировав чисто постмодернистский взгляд на вещи. И все же Штокгаузен, кажется, ошибся. Ибо самым колоссальным постмодернистским перформансом истории стало не 11 сентября 2001, а 19 августа 1991 - время начала постмодернистской революции в России, ставшей толчком к демонтажу великого модернистского проекта СССР. Это, как всегда, несколько запоздалое, грандиозное и совершенно катастрофическое русское эхо мировой революции сознания стало историческим итогом молодежного бунта 60-х. И совершенно неизбежным, ибо именно России свойственно идти до конца, на опыте постигая все изощренные глубины человеческой мысли.

В свое время, заглянув в багровый ужас якобинства, Великая французская революция вздрогнула и, отшатнувшись, остановилась на умеренном, буржуазном островке, посреди разбуженного ею океана хаоса. Спустя 128 лет после падения Бастилии, Россия, единственная, пошедшая до конца, рухнула в самый эпицентр хаоса - в большевизм. И если в благополучной и умеренной Америке-Европе 68-го дело ограничилось закрытием университетов и поджогом Биржи (этой "Бастилии" модерна), то "максимальное сокращение дистанции между искусством и реальностью" в России 90-х оказалось поистине устрашающим.

Итоги нашей постмодернистической революции были катастрофичны. Психоделические "матросы-железняки" 90-х (все эти наши тимоти лири, уильямы берроузы, роб-грийе и дон хуаны), захватили власть и снесли собственный "комплекс Pruitt-Igoe" (им. СССР) вместе со всеми его обитателями.

Цели и пафос нашей революции были столь же высоки и прекрасны, сколь расплывчаты оказались в головах революционеров все границы и связи мысли с реальностью (что характерно для постмодерна). Вспоминая снос Pruitt-Igoe в Сент-Луисе, Вейз пишет: "Вместо того чтобы воздвигать нечто новое на руинах старого мира, постмодернизм предпочитает взрывать. Попытка помочь бедным, поселив их в храм модернизма, окончилась крахом. Но хотя взрыв модернизма и был вполне уместен, большинство постмодернистов не спешат предложить какую-либо жизнеспособную альтернативу. Беднякам из комплекса Pruitt-Igoe уже не придется жить в сером, безликом сооружении. Согласно постмодернистическому пониманию мира, им предстоит жить на улице".

Вряд ли о нашей постмодернистской революции можно было бы сказать лучше.

Ленин. Партия. Комсомол. Секс. Наркотики. Рок-н-ролл...

Все признаки постмодернизма в русской революции конца ХХ века были налицо. Можно отметить такой замечательный штрих: когда все молодые пассионарные московские постмодернисты - хиппи, панки, анархисты и прочий веселый сброд (говорю без всякой иронии или осуждения - это действительно было лучшее, что нашлось в то время в стране) - собирались 19 августа на защиту Белого дома, не меньшая, как уверяют очевидцы, толпа собиралась у первого, только что открытого в Москве "Макдональдса".

Впрочем, и в октябре 17-го питерский обыватель не в одночасье осознал реальность произошедшего (что вообще характерно для России - нам нужно сначала свалиться в бездну, а уж потом начинать думать, как из нее выбираться). С классическим же западным либерализмом ельцинизм имел общего ровно столько, сколько большевизм - с классическим марксизмом. Более всего это было похоже на постмодернистскую каверверсию революции 1917-го года.

Скажем, Ельцин на бэтээре, символ 19 августа, был прямым ремейком Ленина на броневичке. Позволю себе составить навскидку еще несколько пар: Дзержинский - Чубайс (монетаристская ВЧК), Троцкий - Березовский (и та же, в общем, изгнанническая судьба), Клара Цеткин - Хакамада (постмодернистская Япония вроде тогдашней Германии) и т.д.

Идеи постмодернистов-либералов были столь же дерзки и великолепно безумны, как и в свое время идеи модернистов-большевиков. Декреты последних - "Долой войну", "Землю - крестьянам", "Фабрики - рабочим" - в постиндустриальном, монетаристском мире звучали как "Отпустить цены" и "Свободный рынок". С яростной верой и святым инфантилизмом 5-летнего ребенка постмодернисты принялись разрушать монстр государства и отпускать на свободу всех и вся, после чего все, по их мысли, должно было устроиться само собой. Притом, что идеологии, по всем канонам постмодерна, новые большевики были начисто лишены. Свободу и романтический гедонизм, конечно, нельзя было назвать идеологией.

Разрушить же все было необходимо как можно скорей, дабы стала невозможна реставрация прежнего (эта реальная угроза служила моральным оправданием аморальных методов и была, пожалуй, единственным их духовным стержнем). Искусственно выращенные миллионеры - явление того же порядка (вспомним фильм братьев Олейниковых "Трактористы-2" 1992 года, где место колхозов-миллионеров модерна заняли постмодернистские просто миллионеры).

Героем дня, как и в 17-м, был объявлен маленький человек. Но за тогдашним рабочим, крестьянином, матросом, кухаркой еще стоял класс, сословие, полностью разрушенное уже модерном. И в прочтении постмодерна подлинным героем времени оказался каждый маленький частный эгоизм. Великую модернистскую идею светлого завтра для всех сменил "сияющий супермаркет" американской мечты (светлое завтра уже сегодня, причем у каждого свое). И если божественным центром прежнего мира оказывался Вождь-автор (творцом самого грандиозного футуристического произведения и лучшим символистом эпохи, далеко позади оставившим Бодлера с Гийомом и Брюсова с Маяковским, был, несомненно, Сталин), то героем сверхнового мира стало само человеческое сознание - не столько автор, сколько литературный герой.

Автор умер! И все эти маленькие, коротышечьи сталины, ленины, брежневы, похожие на вышедших из-под авторского контроля и разбежавшихся во все стороны героев какого-нибудь индустриального романа "Цемент", вдруг забегали, засуетились, заговорили буратиновскими голосами в неоновом мире большого супермаркета. И не было в этом никакого, как видится модернистам, "умысла", никакого "заговора" (СССР рухнул от отсутствия веры, как справедливо судили трезвые американские аналитики). Зато налицо было художественное своеобразие каждой отдельно взятой реальной советской душонки, населявшей просторы необъятной страны, вдруг вывернувшейся наизнанку и выплеснувшей наружу свой внутренний мир - мир нового человека, строителя коммунизма.

Преобразователей же, волею Божией оказавшихся у кормила, подвело... как бы это сказать, несколько интеллигентски-условное отношение к базовым ценностям. И опять же нельзя сказать, чтобы у народа-богоносца отношение к ним оказалось какое-то более безусловное. Все "базовые ценности" встали на дыбы и перевернулись вверх дном еще в далеком 1917-м, а окончательно закостенели и выродились уже к середине 19 века. Но народ традиционно верит словам (особенно написанным) и живому примеру. Когда клич "грабь награбленное" вновь молодой звенящей весенней песней пронесся по стране, ее принялись растаскивать по кускам все от мала до велика, кто хоть что-то мог унести: кто-то тащил индустриальные гиганты, кто-то - мандарины с базы и лампочки из подъездов. (И тащить-то начали не то чтобы вдруг, упражнялись уже как минимум веков пять, но тут, что называется, прорвало, сорвало, понеслось...)

Главным же героем революции стал вовсе не злополучный "либерал" (Чубайс - Ельцин - Гайдар), а совершенно психоделический "Иисус Кибальчиш" (персонаж одной из повестей постмодерниста Егора Радова) - т.е. не столько сам Гайдар, сколько его причудливый художественный мир. Если Гайдар первый (Гайдар-дедушка) создал пространство культурного мифа (мальчиш-Кибальчиш), а модерн претворил и увековечил его в граните, то Гайдар второй (Гайдар-внук) - пространство самого мифа претворил в психоделическую реальность времени. В ту реальность, которую и принялись обживать постмодернистские "соцреалисты" Сорокин и Пелевин.

Первейшая установка модерна - все выше, и выше, и выше - вела нас к великой мистерии его конца, неизбежному мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

Сказка стала, наконец, былью, а грезы русских маниловых, чичиковых и кафе-обломовых - яркой реальностью 90-х. Москва в кокаиновом облаке на игле Останкинской телебашни или Москва в виде большого белого теплохода, сверкающего огнями и в вихре ураганной попсы величественно отплывающего от оторопевшей другой России...

Реющие мечты, вздыбливающиеся в лихорадочных грезах преобразований ("из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс", "Кабы взять, да перекинуть через эту реку мост..."), с безумством храбрых и пренебрежением ко всяческой реальности и святым презрением к какому бы то ни было рассудку и смыслу.

Таковы были все мы - большие и малые персонажи этого чисто литературного "проекта революции в Нью-Йорке", пассажиры легендарной электрички "Москва-Петушки".

Мы разыграли постмодерн, как прежде разыграли модерн в его полной, глубинной духовной сущности. Мир смеялся над нами, но в этом огромном русском зеркале смотрел он, в сущности, в самого себя - вне всяких условностей и стандартов отформатированной Америки-Европы. Лишь один огромный гоголевский мир всепобеждающей пошлости, грандиозная мистерия энтропии эпохи большого разложения духа (процесс, который - эдакую леонтьевскую цветущую сложность в духе некрореализма - и описывал Владимир Сорокин, своего рода Достоевский постмодерна).

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67