Пособие по антиностальгии

Я купил эту книгу, зацепившись за название «На “Свободе”». Писатель-невозвращенец Анатолий Кузнецов, автор романа «Бабий Яр», в 1970-е годы выступал на «Радио Свобода» с беседами, значительная и значимая часть которых вошла в книгу. Для меня «Свобода» – нечто личное: я более полутора десятков лет сотрудничал с этим радио, а в прошлом году с недоумением и тоской наблюдал за разгоном коллектива московского бюро РС, учиненным руководством вещательной корпорации. Но в 70-е годы я был слишком юн и ортодоксален, чтобы всерьез увлекаться «голосами», и когда случайно услышал по «Свободе» рассказ Варлама Шаламова про то, как зэки в лагере в считанные минуты съели полбочки солидола, то просто не поверил. Сегодня же, после погрома на русской службе, стало еще более интересно и важно узнать, чем была «Свобода» в ее лучшие годы.

Радиобеседы Анатолия Кузнецова были вполне способны развалить идеологию тоталитарного государства. Они были основаны на личном опыте их автора и на сравнении двух систем. Причем сравнение это зачастую опускалось на уровень совершенно бытовой: например, сколько и чего можно купить на дневной заработок среднего советского человека и – англичанина из нижнего класса. Советский человек мог, в частности, купить на свои 4 рубля (120 рэ, поделенные на 30 дней) около трех килограммов апельсинов по госцене (в сезон, и это еще при условии, что достанет), а англичанин на 7 фунтов – 20 кг этих апельсинов в любое время года. От таких сравнений советский лозунг «Все во имя человека, все для блага человека» моментально обращался в прах, и Брежневу с Андроповым просто ничего другого не оставалось, как глушить такие «голоса», ну не затевать же им было перестройку, в самом деле. Можно сказать, что СССР в итоге и рассыпался, не выдержав трагического сопоставления, которое тогда называли «соревнованием двух систем».

В своих материалах для «Свободы» Кузнецов с документальной добросовестностью рассказывал о своей жизни в СССР, стране, обнесенной колючей проволокой, и в Англии, стране свободного мира. Прочитав эти беседы одну за другой, понимаю, что при всей достоверности фактуры определенный пропагандистский заряд в них был. Но это была, если угодно, пропаганда непреложного факта. Ведь в Советском Союзе любая правда, противоречащая официально одобренной и проштампованной «правде», объявлялась антисоветской агитацией и пропагандой. И все же правоверный советский человек, прослушав цикл бесед, мог бы спросить: неужели там, на Западе, – все так хорошо, а у нас – все плохо? Действительно, Кузнецов совершенно не ностальгирует по оставленной им родине: никаких сожалений по поводу русских березок, великой культуры, кухонных разговоров в кругу друзей-интеллигентов и т.д. Еще чуть-чуть, и я бы поверил, что Кузнецов был обижен на страну, так мало у него нашлось хороших слов о ней, если не считать теплых строк, посвященных матери. Но потом до меня дошло, что писатель просто не отождествлял родину с тоталитарным государством, и в своих эссе говорил не о родине, а о советском режиме.

Вот и бывший директор Русской службы РС Владимир Матусевич объясняет отсутствие ностальгических ноток у Кузнецова этим же: «И боль его, гнев, с каким говорил он о проклятой скудости советского бытия, – духовной, материальной, социальной – они были суть отчаяние доброго, совестливого человека, который не может примириться с мыслью, что вот он бессилен разделить простейшую, насущнейшую радость свободы со своими соотечественниками». С кем он смог разделить эту радость в самой Англии, кроме своей собаки, мне неизвестно, но во всех его беседах читается не только упоение свободой, но и одиночество.

Живя в СССР, Кузнецов не был открытым диссидентом, не совершал нравственного подвига Андрея Сахарова, был «внутренним эмигрантом» и свой нонконформизм держал в приемлемых рамках, получил писательскую известность, какое-то время играл по правилам системы, но потом все же остался на Западе, хорошо спланировав побег (поехал в Лондон якобы для сбора материалов для романа о II съезде РСДРП, накануне 100-летия со дня рождения Ленина, и попросил политического убежища). Одной из причин побега, по его признанию, было то, что он хотел увидеть мир (совершенно естественное желание!), но в СССР это было доступно лишь избранным. Остается признать, что в Англии, обретя свободу, Кузнецов обрел и счастье, наслаждался этой свободой в каждой радиобеседе. В этом отношении самый поэтичный текст, пожалуй, «Приливы и отливы», где автор рассказывает о поездке к устью Темзы, где она впадает в Ла-Манш, о том, как он брел вглубь отмели во время отлива, вплоть до самого океана, купался в проливе, вдыхал воздух полной грудью, и при этом поблизости не было никаких пограничников, охраняющих «рубежи родины», они же – периметр большого концлагеря размером со страну.

В Англии Анатолий Кузнецов художественной прозы не писал, несмотря на обилие личной свободы. Владимир Матусевич настаивает, что это – не из-за творческого кризиса, порожденного отрывом от родины и языковой среды, а потому что «в Лондоне кончился Кузнецов-беллетрист, кончился в силу редкостной беспощадной требовательности к самому себе, но родился Кузнецов-публицист». Полагают даже, что его радиоэссе были прообразом нынешних авторских колонок.

Наверное, эти эссе было легче слушать, чем теперь читать, потому что они написаны именно как беседы, рассчитанные минут на 20 внимательного прослушивания. В эти минуты надо было упаковать и факты, и их личную оценку, и рациональный анализ, и эмоции. Получилось очень густо, поэтому я читал по две-три беседы в день, словно принимал горькие пилюли. Горькие, потому что, сравнивая застойные 70-е и нынешние путинские, понимаешь: многое в России осталось неизменным с тех пор, хотя бы позорная крепостная «прописка», и слишком многое из того, что должно было навсегда уйти вместе с советской властью, возвращается. Не потому ли сотрудница общества «Мемориал», историк Ирина Щербакова назвала эту книгу «пособием по антиностальгии». Мне было грустно читать эту книгу, потому что она подталкивает к неприятному выводу: застой возвращается. Подтверждение тому – чуть ли не в каждой беседе Кузнецова. Слежка за несогласными и политические репрессии, повсеместный паспортный контроль и «прописка», выборы без выбора, монополия одной партии и административная рента, двоемыслие и боязнь выразить свое мнение, оборонное сознание («Россия в кольце врагов»), бесноватые политики – все это было в России полвека назад, и все это снова здесь. А советский гимн? А пресса на службе государства? Есть, впрочем, отличие: на дневную зарплату российского бедняка сегодня можно купить не три кило апельсинов, как в СССР, а семь-восемь, к тому же круглогодично.

Понятно, что ложь и страх – что тогда, что сейчас – неизбежные атрибуты монополизма. В СССР это была монополия партийно-советская, теперь – партийно-бюрократическая плюс бесконтрольные силовики. Раньше госсобственность была тотальной, но и сегодня большая часть собственности и ресурсов контролируется госбюрократией. Отсюда все эти родимые пятна «совка» на теле российского капитализма, который окрестили бюрократическим. Поэтому чем больше будет в России монополизма, тем больше стилистически в ней будет «совка». Вот оно и поперло: и свежее переиздание государственной ксенофобии (закон об НКО, «закон Димы Яковлева» и т.д.), и «непротиворечивый учебник истории», и звание Героя труда…

Сын писателя Алексей Кузнецов десять лет пытался издать радиобеседы отца в России. Не находилось издательства. И это объяснимо: разве мог знать Анатолий Кузнецов, рассказывая о жизни в Советском Союзе, что говорил про будущую путинскую Россию? По крайней мере, именно так эта книга сегодня прочитывается.

Анатолий Кузнецов. На «Свободе»: беседы у микрофона, 1972-1979. – М.: Астрель: CORPUS, 2011. – 640 с.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67