Хархордин Олег. Основные понятия российской политики. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 328 с. – 1000 экземпляров
Первый, рассчитанный на западного читателя вариант книги об основных понятиях российской политики вышел в 2005 году в США. Русский дополненный перевод увидел свет спустя шесть лет – срок небольшой, если иметь в виду дискуссионные академические циклы (исследовательский проект длится обычно три года, и это как раз время, позволяющее договорить то, что не было договорено в одном или даже двух проектах), но большой для читателя, не избалованного литературой по политической теории. В отличие от философской или культурно-исторической литературы, опирающейся на тяжеловесные понятия длительного действия, литература по политической теории должна как можно быстрее находить путь к читателю, чтобы поставленные в ней вопросы критиковались с позиций текущей социальной практики. Можно сказать, политическая теория не столько ставит под вопрос происходящее, исправляя недочеты и разрывы в понимании социальной жизни, сколько имеет дело с уже произошедшим, и требует от нас только большего внимания, изощренного и отшлифованного понимания вещей.
Книга Олега Хархордина, ректора Европейского университета в Санкт-Петербурге, говорит о многочисленных странностях политического языка в России, после которых становится невозможно так просто, как раньше, говорить о «российской правде» или «российских заблуждениях». Сословная эпоха затянулась во всех европейских государствах, но в России она поглощала не только имущественные отношения, но и сам язык, на котором можно обращаться к предельным основаниям социального бытия. Осознание себя человеком или гражданином, членом общества или подданным государства, шло в России не через выстраивание автономии языка по отношению к прежнему бытовому опыту, а через наделение каждого из этих терминов сословным значением, понятным данному сословию, и потому инициирующим политическую деятельность представителей этого сословия. Так, необычна история привычных нам терминов "общественный" и "общение". Не успев освободиться после революции от жесткой привязки к сословным и религиозным представлениям, они попали в машину советских культурных практик. Мы знали старорежимную "общину" и советских "общественниц", но не общество в британском или французском смысле.
Получается, что русский литературный язык долгое время модифицировался не столько социальными практиками, сколько социальными представлениями, которые не были обобществлены, и продолжали обслуживать партикулярные интересы даже под видом "коллективизма" внутри замыслов мирового масштаба. Представления, вместо того, чтобы отражать героический опыт саморефлексии, оказываются просто призраком уже данных отношений: решение задачи уже записано, и нужно только найти ответ, которым и будет текущее благополучное бытие. Можно подверстать законы к неписанным социальным практикам, а деловую активность – к безопасности коллектива, основанием здесь будет не проверка функциональности каждой писанной и неписанной практики, а ее способность сразу же становиться жизненным миром человека.
Предельный индивидуализм поэтому очень хорошо сочетался в русской истории с мобилизациями, как военными или административными, так и культурными и бытовыми. Так, например, третирование «личной жизни» в советское время, как политизация экономической борьбы с «частным», частной собственностью, о чем подробно пишет Олег Хархордин, завязывала экономический интерес на уже состоявшуюся форму политической мобилизации. Тем самым сам политический дискурс оказывался заложником готовых форм управления всем: народом, природой, самим бытием – и не мог вырваться за пределы области уже принятых и неоспоримых управленческих решений. Когда «нацией» был объявлен «этнос», а «народом» частные формы его репрезентации или символические ссылки на него, то произошло такое же замыкание языка описания ситуации на извлекаемую из ситуации пользу.
В Европе изобретением и переизобретением языка в основном занимались интеллектуалы, одновременно выполнявшие заказ нации-государства и пытавшиеся объяснить те сложные структуры взаимодействия, в которые они были встроены. В России всегда был перекос либо в одну, либо в другую сторону. Либо интеллектуал выполнял государственный заказ, создавая идеологическое подкрепление для пропаганды, либо становился "русским интеллигентом", пытающимся совладать с ускользающим контекстом собственного бытия. Отсюда и фрустрация, и агрессия русской мысли, мобилизующей различные концепты. Происходила не инструментализация концептов, а скорее желание закрыться ими от реальности, способной непредсказуемым образом обойтись со всеми устойчивыми институтами.
Но изучение истории социальных понятий – во многом рискованный и смелый выход из области готовых, данных в словаре, истолкованных интеллектуалами смыслов, которые мы проецируем на прошлое в область действительно происходящих в языке и обществе процессов. Историк понятий часто с изумлением замечает, что как бы хорошо ни было истолковано какое-то слово в специальных словарях, реальность, что называется, превосходит самые смелые предположения филологов и историков мысли. Таким оказывается, по Хархордину, понятие "друг"/"дружба", проделавшее в своем развитии долгий путь от боевого союзничества к частному интересу. Интересно меняется ли понятие «дружба» сейчас, скажем, под влиянием friend в смысле партнера
по интимной жизни или корреспондента в социальной сети? Или под влиянием перемены управленческих отношений в стране в последние 10 лет, перевода всех мобилизаций на частный уровень, когда номенклатурное подчинение соединяется с требованием личной преданности, как мы видим в «чиновничьих кланах»? Или под влиянием языка коммерческой жизни: «друг» как один из вкладчиков в общее дело, высшая стадия развития потребителя, конструируемая рекламой? Если мы посмотрим на то, что происходит со словом «дружба» сейчас, то увидим, что это непереводимое понятие уже не обслуживает чуждые ему мобилизации, но само мобилизуется ради раскрытия новых, интенсивных смыслов: привозных, но отвечающих нашей реальности.
Такое положительное действие непереводимости, многократно описанное в книге Олега Хархордина, сразу открывает новые возможности для политической теории. Следует ли считать, что лидер – это всегда мобилизующая сила, или даже сила, которая проводит множество частных мобилизаций? Или лидер – это скорее фигура элиты и элитарного сознания, хотя бы на такую элитность претендовала и низшая социальная группа? История русских политических понятий говорит о многочисленных «вождях» и «предводителях» из народа, но правителя как представителя высшей элиты считает распорядителем благ, а не знатоком чужой воли. Происходившая от этого путаница и приводила к тому, что историю государственных институтов почти невозможно было соотнести с историей народных движений: эти две стороны социальной жизни могли только посягать друг на друга, а не выступать в общем поле компромиссов и объективных ограничений.
Или, например, Олег Хархордин пишет о книжном характере русской «добродетели», являющей не предельное напряжение сил в различении добра и зла, не отстаивание чести и достоинства, а просто совокупность частных случаев «добра». Русская добродетель импульсивна и щедра, но при этом лишена того стержня, которым обладает западная «доблесть». Но мы видим, что в наши дни происходит новое семантическое наполнение термина «добрый»: под влиянием рекламных слоганов, политических деклараций, просто новых повседневных привычек, начинают говорить о добре как отдельных людей, так и вещей, о возможном добре общества или общины. Конечно, и в литературном языке Древней Руси добрым могло быть что угодно: от неодушевленной вещи до общего замысла мироздания. Но теперь доброта освобождается, благодаря принципиальной непереводимости этого слова, от тяжелых символических покровов, которыми могли пренебрегать ориентированные на актуальное современники – и предстает как политическая категория. Так и открывается благо непереводимости, которое осваивает любой читатель этой книги.