Говорят, что если традиционным конфессиям в России дать особые права, заставив их при этом взять на себя часть ответственности за решение конкретных государственных проблем, то в стране будет преодолен мировоззренческий кризис. Однако нашим затейникам политологам не мешало бы четче представлять, в каком, собственно, состоянии находится сейчас народная религиозность. Различные цифровые выкладки, производимые на основании социологических опросов, о количестве приверженцев той или иной религии или атеизма ничего здесь не дадут. В постсоветское время не появилось пусть даже приблизительных по статистическим данным, но внутренне достоверных описаний современной религиозности в России. Между тем этот вопрос - каким будет духовное состояние народной души после краха коммунистического эксперимента - еще в 1930-е годы представлялся нашим выдающимся мыслителям важнейшим для судеб страны. "Что сохранится после огненного испытания революции и разлагающих реакций рационализма?" - давний и тревожный вопрос Г.Федотова до сих пор остается без ответа.
В позитивистском XIX столетии русская гуманитарная наука рассматривала народную веру под углом двоеверия, выделяя сохранившиеся языческие влияния. Эту тенденцию подхватил социалистический "научный атеизм", развивший тезис о стихийном материализме русского человека. Но уже в период "застоя" в многочисленных монографиях, посвященных каким-нибудь "весенне-летним календарным обрядам" у восточных славян, подспудно подчеркивалась не только важность традиции или красота обрядных форм жизни, но и значение христианства для народного самосознания. Наконец, в перестройку передовые методологии пришли в отечественные социогуманитарные исследования. Академик А.Панченко подчеркивал, что народная религия, не тождественная официальному православию, не имеет и прямой связи с язычеством; она не искажает каноническое учение и не противоборствует ему, но является его самобытной и оригинальной интерпретацией, своего рода "богословским мнением". Уяснить религиозную логику современного народного мировоззрения - важнейшая задача не только для священнослужителей, но и для культурного сообщества. С этой точки зрения книга священника Александра Шантаева, пытающаяся зафиксировать обычаи, суеверия, представления в среде современных сельских прихожан, весьма интересна и даже поучительна.
Уже самое название емко обозначает главные координаты религиозных представлений, в которых вращаются мысль и чувство нынешнего обитателя российской деревни. Броский трехсоставный лозунг подчеркивает в русской религиозности "батюшкоцентризм", доверие к практической магии и уязвленность неизбежностью смерти. К сожалению, описания народного православия у автора носят обрывочный характер и слишком часто прерываются дилетантскими рассуждениями на "научные" темы. Но это, вкупе с четко обозначенной позицией - любитель этнографии и священнослужитель-практик, опирающийся "преимущественно на необширные личные наблюдения", - вносит в текст непосредственность переживаний и искренность интонации.
Исследователь служит на "глухих" приходах Центрального Нечерноземья с 1993 года. Описывает явления приходской жизни на материале как минимум трех приходов Ярославской епархии, самый большой из которых был в селе Берендеево близ Переславля-Залесского.
Хотя Нечерноземье давно вымирает, жизнь в нем еще теплится. В последнем приходе о.Александра, в селе Львы, постоянных жителей 50 человек, почти все - "запенсионного возраста". Все крещеные жители считают себя прихожанами. Мужчин меньше десятка. Из них: один бывший уголовник, четыре пенсионера, один беженец, один психически больной, двое безработных. Остальные - "пожилые женщины 60-70 и более лет". Ходят ли мужики в церковь, непонятно, скорее "заходят" по случаю. Из постоянно участвующих в деревенской храмовой жизни прихожан представители сильного пола присутствуют лишь в виде ""умом болящих" - страдающих разными формами нервно-психических расстройств, шизофреников и олигофренов". Вообще мужское население из советской эпохи вышло деградированным донельзя. Автор замечает: сильная половина нашего крестьянства, "отработав положенный срок на производстве, в сельском хозяйстве... выработавшись и износившись, к пенсионному возрасту утрачивает духовную эластичность, окаменевает..."
Женщина же, напротив, к пенсионному возрасту "обычно еще полна сил и деятельной энергии". Исполнив свой долг перед обществом и семьей, она, как правило, "вливается в приходское сообщество", начинает регулярно посещать церковь. Постепенно она подымается по ступенькам "прихрамовой" иерархии. В конце концов ей доверяют "послушания": уборку и ремонт храма, сбор пожертвований, пение на клиросе, "участие в церковной агитации" и т.п. Если повезет, то она может сделать и карьеру, попав в приходской совет, а то и получив ключевые должности старосты или казначея. В таком случае она приобретает влияние и на местное духовенство, может влиять на смену священников и даже на направление их духовной деятельности. Во многих приходах существуют противоборствующие "партии", борющиеся за влияние на прихожан и места в приходском совете, и священник должен умело маневрировать между ними, чтобы иметь возможность хоть как-то руководить общиной.
Для "слабой половины" храмовая жизнь означает возможность приобщиться к "необходимому сакральному знанию". Женское сознание интуитивно ощущает свою "личную ответственность перед Богом за благополучие в своей семье и роде" и поэтому озабочено "охранительными, магическими, ритуально-обрядовыми вопросами". В наших деревенских жительницах еще не угасло обостренное мистическое желание Порядка, цельного и умиротворенного бытия. Вот и бьются они с хаосом и грязью эмпирической провинциальной действительности. Стараются привести ребенка в храм, а то и своего благоверного доставить на службу: "ведет его за собой, а если есть опаска, что отстанет и заупрямится, то [ведет] впереди себя, слегка подталкивая в спину".
Но реальность никак не поддается упорядочиванию и все норовит ужалить побольней, разрушив все усилия и надежды. Оттого так остро переживается сельскими жителями чувство страха и незащищенности. Хозяин бросил пить, взялся за ум и за работу, в его доме повышается достаток и растут послушные дети, но у хозяйки озабоченный и удрученный вид: "Всякое проявление семейного благополучия или достатка уже вызывает беспокойство и страх недобрых мыслей, зависти, сглаза".
Как и в добрые дореволюционные времена, вера воспринимается крестьянством утилитарно. "Молятся прежде всего о здоровье своем и своих ближних... на всякой службе просят Бога о конкретной потребе". И это естественно. Но когда не помогают церковные молитвы и обряды, то с легкостью обращаются к магам: "черным" (ведьмам) и "белым" ("знающим бабушкам"). Автор констатирует (неожиданным это может показаться только для рассеянного горожанина): "Колдуны, колдовство и все колдовское - часть приходского космоса... Люди, составляющие приход, пребывают на пограничье между миром дневным и миром сумеречным, магическим... куда благу Церкви и Божиего внимания проникать недосуг. Последнее никогда не вменяется в недостаток Церкви..." Такова данность грешного мира, в котором не стоит брезговать и колдовскими заклинаниями и методами. В советской деревне, опустошенной духовно, суеверия развились необычайно, чуть ли не повальным стало обращение к самым мутным эзотерическим воззрениям и мистическим практикам. Знахари и колдуны - популярные фигуры в мире позднесоветской деревни: с многочисленными "врагами" надо бороться и с помощью сглаза и заговоренной иголки. С перестройки ремеслу мага был придан респектабельный статус "народного целителя", появилась возможность саморекламы через СМИ, к иным деревенским оккультным знаменитостям посетители съезжаются из дальних мест, крупных городов. Описанию "похода к колдунье" в книге посвящена отдельная главка. Придя к заболевшей местной "ведьме" (она просила о соборовании), о.Александр обнаружил в ней чрезвычайную надменность к окружающим. Но, странным образом, он не смог ничего возразить ей на один конкретный упрек по адресу активных прихожанок. Она утверждала, что не может ходить в храм, потому что прислуживающие там женщины имеют лишь показное благочестие. "Кто у вас в церковь ходит? Одна вот... матом ругалась, а теперь у вас в помощницах. А другая... была коммунисткой, активистка такая, что покою никому не было, а теперь главная у подсвечников! Разве там святые люди?.." Вот тут бы и поговорить батюшке с заблудшей душой о церковном идеале, о жизни и смерти, но он уходит, не желая метать бисер. Между тем предложенная тема вполне актуальна. Ранее сам автор упоминал о прилежной церковной активистке, бывшей учительнице с сорокалетним партийным стажем, которая в борьбе на местных выборах голословно обвиняла свою противницу в том, что та колдунья. Чего не сделаешь в пылу политических баталий?!
Больная "ведьма" вскоре умерла, и упоминание автора об этом является подспудной ссылкой на наличие в жизни конечной истины. В хаотичном мире вымирающей деревни лишь факт неизбежной кончины вносит некую упорядоченность, заставляя большинство смириться перед Непостижимым. "Не припомню случая, чтобы умирающий возлагал вину в своих страданиях на Бога или отрицал существование загробной жизни, бессмертие души, Божий суд". Но даже в эту область последних вещей врывается дурашливое и ерническое отношение сошедшего с колеи русского человека: "Умирающий мужчина средних лет... отказался исповедоваться - "Не надо мне всего этого, все равно на том свете с чертями плясать буду..."" У иных все же приближение гробовой доски вызывает перемену: старый партиец-атеист скончался, склоненный перед иконами. Однако, как видим, ощущение неумолимого конца жизни уже не является властным призывом к углублению внутреннему. О.Александр справедливо подытоживает: "За годы государственного атеизма... смерть перестала быть метафизической чертой, водоразделом между временным и вечным... Резко снизилось чувство моральной... ответственности живых перед умершими близкими. Умершие слишком быстро исчезают из молитвенных трудов живых". И в этом автор также видит "ослабление нравственной составляющей народной веры".
Есть ли какой-то просвет и надежда в этом царстве полутеней, где оборваны связи и с прошлым, и с будущим, где отсутствуют стимулы и для материального, и для духовного продвижения? Положение осложняется и таким фактором, как демографический состав деревенских приходов: среди пожилых людей "катехизация не имеет явного успеха". А.Шантаев осторожно присоединяется к мнению многих "опытных священников", служащих на сельских приходах: состояние народной религиозности вызывает "не столько беспокойство... сколько объективный пессимизм". Но трудности духовного просвещения связаны не только с паствой. Вот как описывает он перемены в настрое сельского духовенства: "Священник несравнимо с прежним больше дорожит своей личной свободой, избегает чрезмерно сковывать и обременять себя обязательствами перед населением той местности, куда он поставляется священствовать, остерегается увязнуть в личных отношениях и нуждах прихожан... Ныне сельская приходская жизнь... "варваризируется", все больше сводясь к прейскуранту услуг ритуального характера..." Под угрозой стоит сам принцип духовного единства церковной общины.
Удивительным образом фигура автора, человека, несомненно, нерядового и искреннего, предстает на страницах его книги в соответствии с нарисованным им типом нового священства. Его волнует положение дел в области духовно-нравственного просвещения на деревне, но при этом он ощущает себя как Овидий среди варваров. Он грустит, рефлектирует, но вполне отстраненно от судеб конкретных аборигенов. Он скорее старается подметить странные черточки в их поведении, чем наладить с ними просветительскую работу. О ней речи в книге нет. Как почти нет признаков того, что на этой земле все же работало недавно и "малое стадо", которое составляли те, кто отдал жизнь за веру. Впрочем, мы узнаем, что с Берендеевской Всехсвятской церковью с 1911 по 1916 годы опосредствованно был связан В.Ф.Войно-Ясенецкий (будущий св. архиепископ Лука). Что позже вокруг ее насильственного закрытия завязалась борьба... Предстает перед нами и подвижница, девяностолетняя Василиса, отстаивавшая евангельскую правду перед "старушечьим синедрионом", гнавшим праведного священника. Однако обрисована она бледно, без вникания в ее жизненный путь. Неожиданно упоминается и о том, что существуют в сельском приходе и небольшие группы воцерковленных мужчин, создавших крепкие семьи, где регулярно читается Священное Писание и члены которых никогда не принимали "мировоззренческих основ советской идеологии". Так же мельком проговаривается и о праведной берендеевской семье, глава которой отсидел десятку при Сталине по 58-й статье. Оба супруга недавно умерли, но неужели после себя не оставили добрый след в сознании хотя бы прихожан?
Кажется, что положительный опыт недавней церковной истории, истории гонимой, но и торжествующей духовно Церкви, автор не затрагивает оттого, что она представляется ему уже заоблачной, чрезвычайно далекой от современности и потому не реальной. Она годится для какого-нибудь сочинения на теоретическую богословскую тему, но не как руководство к действию. Нынешние приходские реалии на селе столь тяжки, что источники религиозного вдохновения заледенели, недвижимы. Вот где важнейший вопрос для отечественных политологов: как освободить внутренние силы Церкви? Как добиться того, чтобы моральная сила, призванная животворить и обновлять общество, не была парализована чарами Берендеева царства?