Именно "Норд-Ост", а не Буденновск стал для нас первым "длящимся" терактом в прямом эфире - терактом, построенным по законам шоу. Все три дня, от момента захвата ДК на Дубровке и до ночного штурма, он был в первую очередь медийным мегасобытием. А на самом деле он стал не просто событием, а контекстом, внутри которого была собственная повестка, происходили собственные мелкие и крупные события.
Контекст обнажил трехступенчатую иерархию целей теракта. Есть жертва непосредственная - это заложник (или тот, кто гибнет при захвате). Есть жертва называемая, обозначаемая - это власть, атака на которую объявляется публичной целью захвата. И есть третья, основная, самая массовая жертва - это социум, сообщество обывателей, которое с самого начала сообщений о захвате начинает вести себя как объект атаки, своего рода коллективный заложник.
Традиционные коммуникативные каналы - все без исключения, не только СМИ - моментально перестают работать в штатном режиме и становятся каналами трансляции боли. Это похоже на внезапно открывшийся нерв в кариозном зубе, боль от которого ниточки нервов моментально доносят прямо в мозг. Человека с больным зубом можно попытаться успокоить сентенцией в духе того, что, мол, боль - это субъективное ощущение, существующее исключительно в твоем мозгу и более нигде. Это будет чистой правдой, но, скорее всего, больной в ответ на такую сентенцию запустит в вас чем-нибудь тяжелым.
Таким больным в этот момент становится все общество, именно как целое, как "коллективная личность", а не просто совокупность индивидов. Собранная коммуникативным актом террора в это целое, она становится удобным объектом манипуляции, идеальной жертвой, управляемой своим палачом. Причем так, что самого палача она, собственно, и не видит - видит только свою боль. И требует только одного - немедленной, моментальной анестезии, не важно, с какими последствиями.
Возникает удивительная вещь, невозможная для войн прошлого: когда убийство или захват нескольких десятков или сотен человек оказывает кардинальное воздействие на стомиллионные социумы. Смена правящего режима в Испании, вызванная взрывом вокзала в Мадриде, еще не самый яркий пример. Под воздействием теракта может произойти тотальная мутация политсистемы. Это следствие работы террора, и именно такое его свойство делает его сверхэффективным оружием. Более эффективным, чем ядерное: оно тоже может оказать воздействие на миллионы людей, но оно дорого в производстве и в хранении, а издержки его применения крайне высоки. Здесь же соотношение "издержки/результат" - фантастически выгодное.
Механизм террора - это механизм власти. Глупо задавать вопрос, на каком основании террорист требует прямых равных переговоров с главой государства, с верховной властью. Создав в захваченной школе территорию своего первичного, абсолютного, изначального контроля, террорист ведет себя как квазисуверен. Поэтому власть вынуждена - она это скрывает, маскирует, избегает - в той или иной форме (хоть в форме военной операции, хоть переговоров) признавать это равенство, возникшее в явочном порядке, равные отношения суверена с сувереном. Власть и террористы могут мечтать об уничтожении друг друга, но вынуждены мириться с возникшим специфическим равенством. "Шамиль Басаев, вас очень плохо слышно..."
Эта схема становится возможной благодаря предельно плотным коммуникациям, которыми насыщена наша жизнь. Это невозможно в обществе, где не существует медийных механизмов, электронных коммуникаций, где люди не знают и физически не могут узнать, что происходит на расстоянии 10 километров от них. Если кто-нибудь кого-нибудь захватывает, то это боль в лучшем случае одного населенного пункта. И это так не только в архаическом, но и в тоталитарном обществе, где все под контролем и эффект мультипликации возможно локализовать.
Медиа не созданы для того, чтобы ретранслировать теракт, но автоматически, в силу своей природы, они по факту становятся главным рупором и мегафоном теракта. Это происходит безотносительно того, хотят ли они этого сами. Террористический акт занимает первое место в иерархии всех без исключения информационных поводов - не потому, что таковы журналисты, а потому, что такова их аудитория. Наше сознание устроено так, что поездки, встречи, ноты протеста становятся не важны на фоне самой яркой новости - теракта. Журналисты не могут проигнорировать, умолчать об этом событии, а зрители - сделать вид, что они не услышали. Если какой-то журналист, исходя из своего гражданского чувства, которое запрещает ему ретранслировать боль, не станет сообщать о теракте, он просто потеряет аудиторию - она уйдет к другим.
Но даже если все журналисты, сговорившись разом, смолчат - медиа закончатся и начнутся другие медиа: в век электронных коммуникаций это более чем легко.
Цензура не может служить цели минимизации эффекта теракта. После "Норд-Оста" руководство уже пыталось прикрывать имеющиеся каналы коммуникации. Беслан показал, что это решение было жесточайшей ошибкой именно в логике антитеррора. Прикрыв легальную медиасреду, которую власть имела возможность контролировать, она добилась худшего результата. Во-первых, террорист, который раньше манипулировал журналистами, начал манипулировать цензорами. Во-вторых, после запрещения легальной медиасреды сразу же возникла вторая, неофициальная среда, сделать с которой что-либо было невозможно, - и захватила всю "свободную" аудиторию.
Наш мир устроен таким образом, что локализовать "медийный пожар", возникающий по факту теракта, в принципе невозможно. Мобильность современного общества исключает возможность тотального закрытия медийного поля. Любые попытки власти это сделать оборачиваются лишением себя же возможности бороться за информационное поле с террористом. Медийным пространством, возникшим в контексте теракта, безраздельно владеет тот, кто его создал. Использовать это пространство у власти или лояльных ей журналистов практически нет возможности.
Главный вывод здесь состоит в том, что медийное пространство - такое же поле битвы. В той же степени, в которой мы все являемся жертвами, а реальное пространство вокруг захваченного здания школы является полем битвы, таким же полем является и медийное пространство. Это битва другого рода, но неизвестно, какая из них важнее: то, что происходит в реальном пространстве силовой операции, или то, что происходит в её коммуникативном пространстве. Это пространство может и должно способствовать не только мультипликации эффекта теракта, но и решению задач антитеррора.
Безусловно, такая точка зрения признается не всеми. Пытаясь встать в строй, сделать что-то от себя, журналист моментально оказывается в ситуации отсутствия союзников. Как власти, так и силовые структуры пытаются исключить других участников из поля. Это их большая проблема. Выталкивая всех прочих, они оказываются один на один с террористом - причем в ситуации, где он заведомо сильнее. Беслан показал, как это бывает - когда вдруг становится ясно, что не существует правительства, партий, гражданского общества, медиа - никого. Как субъекты существуют только власть и антивласть в лице террориста, которые и выясняют отношения между собой, поочередно используя нас как заложников.
Отдельный вопрос - об оппозиции как политическом институте в контексте теракта. Формула, которой обычно пользуется наша сегодняшняя оппозиция, обвиняя власть, - "не допустила, не удержала, сама спланировала", - не просто реально работает на теракт, но и учитывается террористом, включается им в план. Когда Мовсар Бараев идет на "Норд-Ост", он уже знает, что на следующий день депутат Борщев будет говорить по НТВ о том, что "требования террористов - это требования всего российского общества". Бараеву совсем необязательно договариваться об этом с депутатом Борщевым. Он просто знает, что депутат выйдет и скажет это - знает как банальность, как то, что зимой падает снег.
Строго говоря, идя на захват школы, взрыв или атаку, террорист знает, что есть много людей, которые сделают за него большую часть его работы. Кто-то выйдет в эфир с воплем о немедленном прекращении войны в Чечне; кто-то - с конспирологической версией о том, что все придумали кровавые спецслужбы; кто-то из теневых структур попробует под шумок побороться за власть; кто-то под тот же шумок попытается что-нибудь украсть, тем самым тоже усугубив кризис. Все это будет приведено в действие.
Реальная стратегия антитеррора - это не только поиск террористов, но и работа с социальными механизмами, которые приводятся в действие в таких ситуациях, их перенастройка. В этой ситуации власть и оппозиция должны иметь поле консенсуса по поводу некоторых базовых вещей. Только так можно минимизировать негативные последствия теракта. Оппозиция должна взять на себя обязательство не использовать разрушительный эффект теракта для атаки на власть, а власть - не использовать этот же эффект для монополизации политического поля. Этот договор возможен только в форме взаимной уступки. Он необязательно должен быть вербальным, но партнерство между властью и оппозицией во время таких событий является необходимым условием антитеррора.
Запрет взаимных обвинений в "пиаре на крови" - обязательная часть такого договора. Эти формулы - тяжелый бич имитационной политсистемы, где набор публичных очков является единственной целью любого политического действия. А значит, отсутствует сама идея о том, что целью политического действия может быть само действие, а не его медиаэффект. Если политик заявляет о необходимости, к примеру, повысить пенсии, то это он в самом деле считает необходимым с государственной точки зрения, а не с точки зрения собственного паблисити - за такое предположение, высказанное публично, сегодня можно угодить и в сумасшедший дом. А если кровь и смерть? У-у, какой пиар...
Запрет обвинений в "пиаре", будь он реализован, создал бы возможность рассматривать политические действия по существу - как именно реальные действия, направленные на успех общего дела - сопротивления террору. Действия отдельных сил складываются в кампанию. Кампания - это не пропагандистское вранье, с которым ее часто путают. Это и действия политиков, и гражданские инициативы, и сбор средств, и, наконец, в промышленных количествах детали, подробности, анализ, аналогии - все то, что составляет обязательную пищу СМИ. Должно быть задействовано множество общественных механизмов, и на уровне политики, и на уровне НКО, и просто на низовом обывательском уровне, которые бы трансформировали поле событий вокруг главного события в свою пользу, сломали монополию террориста на управление им. В противном случае террорист будет управлять этим полем, причем не только до конца террористической операции, но и сильно после ее конца - как мы это видели в годовщину Беслана.
Проблема в том, что на поле, которое создал террорист, он продолжает и после своей смерти (которой в виртуальном пространстве, собственно, не существует - сколько раз уже хоронили бен Ладена?) оставаться главным модератором. Если посмотреть на "Матерей Беслана", становится ясно, что их никто так и не вывел из захваченной школы. Они до сих пор работают заложниками, транслируя свою боль всем остальным. Может быть, сами они и рады бы закончить эту страницу своей жизни, но вся система хочет от них, чтоб они навсегда оставались заложниками, даже без эпитета "бывшие", так как эта роль дает им возможность выступать в роли политических акторов. Рядом с ними оказываются деятели революции, которые трансформируют их боль так, что она оказывается болью, направленной на власть, предъявляя обвинения президенту, прося немедленной эмиграции и т.п.
По той же медийной схеме, по которой теракт важнее любого события, жертвы теракта важнее любого другого ньюсмейкера. Ньюмейкер, созданный террористом, становится капиталом, который в своих целях используют другие игроки. Террорист дальше уже не нужен. Следующим террористом становится политик, который с использованием жертв добивается своих целей. Эксплуатация заложников после теракта, как оппозицией, так и властью, в любом случае означает ослабление системы, массовую фрустрацию, а значит, ослабление социального порядка, который держит государство.
В этом смысле деятельность антитеррористического штаба на самом деле тоже не заканчиваться после окончания штурма. В момент, когда террористы убиты, а заложники освобождены, кончается только "физическая" фаза теракта. Но "политическая", по большому счету, только начинается.
Мы видим, как сегодня оппозицию "клинит" на Нальчике. Кристальный пример случая, когда вопрос о том, "кто победил", решается не в фазе теракта, а позже - в борьбе за его интерпретацию, за язык пост-описания события. А на самом деле - за управление процессом появления его политических последствий. Эту борьбу можно объявить "пиаром" и на данном основании прекратить ее обсуждать - но на самом деле это пространство отнюдь не имитационной, а самой что ни на есть реальной политики.