Виолончель чудилась мне инструментом меланхоличным и задумчивым. Сутью виолончельных партий мне казались бесконечно-длинные, космические пассажи, которые медленно-медленно исторгает из себя большой и всегда немного обиженный инструмент, скрипка великана.
Ростропович всегда играл так, что это было похоже на драку. На отчаянную, мальчишескую драку - когда не драться нельзя, невозможно. Его смычковые атаки были яростны, невероятны по своей силе и страсти.
Многие поступки Ростроповича говорили о том, что этот мальчишка, готовый полезть на рожон в любую секунду, сидит в нем самом, а не только в его музыке.
Первый раз он полез на рожон при Брежневе. Молодой гений, лауреат, женатый на одной из самых красивых и талантливых женщин своего времени, Галине Вишневской, богатый, знаменитый, имевший, смешно сказать, дачу в Жуковке, вдруг пригласил на эту дачу человека, с которым было опасно в то время не то что разговаривать, даже просто стоять рядом: писателя Солженицына. Известных людей, поступивших таким образом, т.е. пригласивших его к себе на дачу, в СССР было двое - добрый детский сказочник Корней Чуковский (он тоже уже никого не боялся) и Мстислав Ростропович, лауреат Ленинской премии.
Сейчас это благостная, милая легенда. Апокриф из нашего советского прошлого. Но в те дни и месяцы, когда Солженицын сидел на даче у музыканта и его жены, день за днем ел их суп, принимал своих угрюмых странных гонцов, приносивших ему непонятные рукописи, все было совсем не так мило. Каждому было ясно, что с Солженицыным очень скоро что-нибудь сделают: убьют, арестуют, изолируют, вышлют.
Причем высылка из страны как мера пресечения еще не была так распространена, как несколько лет спустя. О том, что КГБ будет поступать со своими смертниками довольно гуманно, еще никто не догадывался. Они были просто смертниками. И Солженицын - смертником номер один.
Какое мужество надо было иметь, чтобы держать его у себя!
Впрочем, мужество - это какая-то очень общая, безличная категория. Для человека тихого и незлобивого, не от мира сего, это было бы мужество. Для мальчишки Ростроповича, яростного, нетерпеливого, это было сладкое удовольствие, наслаждение - плюнуть им в лицо.
Вторая его серьезная драка тоже достаточно хорошо известна: 19 августа 1991 года ночью он тихо вышел из дома, пока Галина спала (иначе она бы его не отпустила), поехал в аэропорт и через пару часов уже мчался в Белый дом, к Ельцину. Там он попросил дать ему автомат и не выходил оттуда вплоть до победы.
А вот о третьем, на мой взгляд, главном эпизоде его великой драки со всем тем, что он не любил, вспоминают отчего-то довольно редко.
В двадцатых числах сентября 1993 года Ростропович дирижировал оркестром на Красной площади.
Он играл Чайковского. Было уже холодно, прямое и неприятное осеннее солнце, сильный ветер. Его стариковский зачес на лысине, конечно, тут же растрепался; как всегда, он упрямо выпячивал нижнюю челюсть и дирижировал замерзающими руками для тысяч людей, которые пришли сюда, чтобы слушать музыку. Это были очень страшные дни, когда власть Ельцина зашаталась, когда каждый новый день приносил ощущение надвигающейся беды, когда вокруг Белого дома скапливались толпы, а милицейские ограждения становились все плотнее, ненависть - ярче, неуверенность власти и раздражение против нее - все отчетливее.
В этот день и час Ростропович дал концерт, который навсегда вошел в историю как прямое вмешательство музыки в дела человеческие. Он поддержал того, кого считал нужным поддержать; он сказал то, что считал нужным сказать, и забыть его в те минуты невозможно. Это был яркий, изумительный поступок музыканта.
Конечно, не только Ростропович давал такие вот концерты-поступки. Можно вспомнить концерт Шевчука в Чечне, под дулами боевиков, или последние концерты Окуджавы на Трубной площади. Но то песня. То слова. Он же сделал этот поступок без слов. Он вообще говорил всегда как-то скомканно, сбивчиво, неуверенно. Жевал, мял слова. Очень немногие знали, как он умеет рассказывать.
В эти ранние 90-е Ростропович стал не просто близким другом Бориса Николаевича, он стал для новой России музыкантом номер один. Хотя конкурентная среда, как и в советские годы, когда ему приходилось играть в компании Гилельса, Ойстраха, Рихтера, тоже была очень плотная: Спиваков, Башмет, Светланов, Рождественский, Гутман, Кремер и другие. Но даже в этой среде Ростропович оставался номером первым, несмотря на неудачи, на скандалы, на срывы - потому что...
Потому что классика в его исполнении была не просто музыкой погружения в "я", созерцания и мысли. В его исполнении классическая музыка была способом борьбы. Он сохранял в ней этот ген борьбы, драки со смертью.
При этом, конечно, всю жизнь - благодаря своему легкому, веселому, прозрачному, мальчишескому характеру - оставался самым настоящим счастливчиком.
Власть отняла у него звания, титулы, награды - приехав на Запад, он стал одним из самых известных в мире музыкантов. Власть отняла у него виолончель - он стал обладателем одного из самых редких, самых ценных инструментов в мире, о котором всю жизнь мечтал. Что ж говорить о даче в Жуковке, на которой когда-то прятался Солженицын, - вместо этого судьба подарила ему квартиру в Париже, лесную усадьбу в Америке, пряничный театр в Москве на Остоженке, да вообще весь мир стал его домом, в этом нет никакого преувеличения. Он умел оставаться собой, на приемах спокойно оттаскивал за лацкан к графинчику с водкой королей и президентов, и они становились на всю жизнь друзьями этого старого пацана (английская королевская семья отмечала его день рождения в Лондоне практически как свой семейный праздник). Он был окружен любовью близких, жены и детей, сумасшедшей любовью, обожанием. И платил им тем же. Он дарил своей жене царские подарки и боялся ее, как провинившийся школьник. Это человек и в жизни своей был музыкальный, не сладкий, не приторный, не красавец-герой, не подчеркнутый олимпиец, а просто гармоничный, как несколько точных нот.
Какая-то жуткая неделя.
Одна смерть за другой.
Ростроповича похоронят на Новодевичьем, рядом с Ельциным. Лаврова будет оплакивать весь Питер, он был душой его театра, символом города.
Беда в том, что уходят не просто великие старики, которые даже своим молчанием умели говорить очень громко.
Потому что язык - это не только слова. Но и музыка. И лицо актера, который задумается перед телекамерой. И походка политика, который делает шаги в историю в полной тишине или под крик уродов, которые плюют ему вслед.
Уходит язык, на котором можно было говорить что-то важное. Вот что плохо.
И вот что страшно сегодня.