... Вот как кончится мир
Вовсе не взрывом, а всхлипом
Т. Элиот
1.Возвращение живых мертвецов
После того как идея революционного триумвирата Рогозина, Чубайса и... ну, скажем, Квачкова из предмета исключительно абстинентного бреда перешла в разряд, пусть и маловероятных, но все же перспектив, стало ясно, что историческая тяжба "либералов" и "патриотов", тянувшаяся без малого 200 лет, в сущности, завершилась, зайдя в окончательный и беспросветный тупик...
Вообще-то, конфликт "западников" и "славянофилов" испустил дух еще в 1917-м, когда из-за субтильных либерально-демократических спин вылез красный дракон большевизма, пожравший с костьми и тех и других, без разбора.
Но вот неожиданно разразившийся 15 лет назад заключительный грандиозный перфоманс эпохи вывел на постисторическую арену последних представителей двух непримиримых лагерей.
Первыми увяли "либералы", целое десятилетие во всех мыслимых ракурсах демонстрировавшие всей стране полную свою несостоятельность.
Последние пять лет героями арены чаще становились их антагонисты - "патриоты", несостоявшиеся мессии богоносного Третьеримска, вся эта мрачная и загадочная кавалькада поклонников Иоанна Васильевича, Малюты Лукьяновича и Иосифа Виссарионыча, высказавшая себя в самых немыслимых сочетаниях самого причудливого мракобесия.
Беззаветная и дух захватывающая гордыня последних повергала в изумление, пожалуй, еще более, чем самодеятельность самонадеянных "западников" 90-х...
Игры "патриотов" и "либералов" конца эпохи (эдакий "женский бой в грязи без правил") не стали откровением, а обратились, как и следовало ожидать, в анекдотичный (и достаточно пошлый) кавер былых схваток, в последний всхлип исторического трагифарса - от Баха до Оффенбаха, от "Бог умер!" до "буги-вуги", от отцов-основателей "западничества" и "славянофильства" до клоунских реприз родного политического манежа, от вселенской мессианской мечты до рекламной кампании "не надо мусорить" торгового бренда "Родина"...
Веселому балаганчику пришло время закрыться. Мир кончается, как и пророчествовал классик, "вовсе не взрывом, а всхлипом". Великое 200-летнее противостояние завершается за его полной бесперспективностью и отсутствием какого бы то ни было смысла или хотя бы потенции. Как раз поспев к благо провозглашенной уже и "смерти политики"...
И все же... 200 лет вместе - это не шутки! Это как минимум заслуживает эпитафии, хотя бы краткого надгробного слова...
2.Физики, лирики и протофашисты
Сегодня принято считать славянофилов безусловными консерваторами, а западников - либералами и революционерами. Отродясь, однако, такого вовсе не было. Славянофильство 40-х годов ХIХ века было явлением столь же либеральным и революционным по духу, сколь же, несомненно, государственническим и благоразумным было движение западничества.
При этом менее всего это было противостоянием консерваторов и либералов. Да и кто из легендарных славянофилов был консерватором? Религиозный революционер Хомяков? Печальный романтик Киреевский? Задорный экстремист К.С.Аксаков? Политиканствующий циник Данилевский? Русский Ницше и ниспровергатель основ Леонтьев?
Что же до либерализма, то не кто иной, как сам Аксаков, заметил: "Ни Хомяков, ни кто-либо из нас никогда не высказывался против либерализма, либералов и всего того, чем ограждаются личные и имущественные права людей; мы даже упрекали западников в недостатке либерализма, ибо они навязывали народу учреждения, постановления и мнения, которым он нисколько не сочувствовал". Так слова главного идеолога славянофилов передает в своих "Записках" И.А.Кошелев.
И действительно, как это не покажется кому-то странным, именно славянофилы первыми встали на защиту личности и ее достоинства. Более того, корень "великого раскола" и лежал, как верно указывает Г.Флоровский, в различном понимании идеи личности в двух лагерях идеалистов 40-х годов. (Вспомним воодушевленную защиту свободы совести, свободы слова у Хомякова и Ив.Аксакова). И именно отстаивание органической жизни личности первыми славянофилами в противовес рациональному пониманию западников и является по сей день высшим, неувядающим их достижением.
Не секрет, что единой идеологической основой, от которой отталкивались и те, и другие, была "Декларация прав человека и гражданина", в формуле которой "друзья - недруги" ставили просто разное ударение: "Для одних права "гражданина" настолько заслоняли собой права "человека", что они не замечали стеснительных уз правопорядка; для других "человеческое" в человеке было настолько дорого и свято, что они просто-напросто забывали о "выгодах" и "естественных" преимуществах "гражданского" общежития".
Конечно, и такое понимание личности у славянофилов вовсе не было чем-то доселе невиданным и новым и вполне вписывалось в контекст руссоизма, который они с удовольствием и эксплуатировали: "Именно у Руссо "общественный договор" не ограничивается лишь примирением личных интересов, но создает настоящее "коллективное существо", управляемое непосредственным нравственным инстинктом народа (в противоположность эгоистическому "разуму"). Оно является единственным хранителем "воли" и "суверенитета", по отношению к которым индивидуум "принуждается к свободе", то есть подлинно становится полноценной личностью лишь по мере того, как способствует общему самоопределению народа".
"Лучшие славянофилы высосали [свои] понятия из социалистов, и в статьях своих цитируют Жоржа Занда и Луи Блана", - как иронически замечал Белинский.
Западники и славянофилы, говоря проще, были одного поля ягоды. Глубинное сродство двух несчастных пасынков Нового времени усугублялось и общими корнями, уводящими к германскому идеализму Гегеля и Шеллинга, где, собственно, и обнаруживалось, что оба явления были чистейшей воды западничеством, т.е. реакцией на запад в чистом виде.
Только если западники были реакцией лобовой и прагматичной, то славянофилы - реакцией творчески-романтической (хотя и безнадежно-наивной). Если умы западников были просто заворожены "страной святых чудес" (Герцен удачно сравнивает отношение "западников" к "Европе" с ощущением деревенского мальчика на городской ярмарке), то "свет с Востока" славянофилов, отразившись от раздробленного зеркала Запада, заклубился над самой русской бездной - по-русски же бесформенно, по-маниловски беспредельно и по-обломовски беспомощно... И, может быть, вернее всего было бы назвать славянофильство романтической формой западничества ("альтернативные западники", как кто-то удачно их окрестил).
Все эти всенощные споры в московских гостиных были не схваткой западников и русофилов, а, скорее, встречей прагматиков и романтиков, первых физиков и лириков. Ирония заключалась и в том, что всю историю славянофилы проспорили с западниками не о России, а о Европе - как общем доме и общем будущем. Даже сам болезненный национализм, развившийся в позднем славянофильстве, был (подобно исторической обиде украинцев на москалей) лишь реакцией на "шокирующе пренебрежительное отношение к славянству в романо-германской среде" (Ф. Шелов-Коведяев).
Но если западники просто заимствовали готовые формулы, то славянофильство, оттолкнувшись от европейских идей, так, увы, и не сумело оформиться ни в строгое учение, ни в зрелую теорию. Так навсегда и осталось мечтательным и романтичным "облаком в штанах", одним глубоким романическим вздохом, замешенном на оскорбленном национальном чувстве, затаенной обиде за сбритые Петром бороды. Лишь реакцией инстинкта и великой мечтой, имевшей к реальности самое смутное отношение.
В жизни это выглядело иногда довольно забавно. Никто, кроме славянофилов, во всей России не носил мурмолок. А Аксаков (как шутил Чаадаев) одевался так национально, что "народ на улицах принимал его за персиянина".
Лучшим символом первого славянофила был бы, наверное, образ "рыцаря печального образа", тип добродушного старика Шишкова с его несносными "мокроступами", этого Дон Кихота панславизма и протославянофила, запечатленного Пушкиным в неподражаемой эпиграмме ("уму есть тройка супостатов"). Самое же поучительное в их истории было то, как эти отчаянные романтики от всечеловеческого идеализма (Хомяков, Киреевский), и сами не заметив как, скатились к самому узкому и жестокому национализму и протофашизму (Данилевский, Леонтьев). Неизбежный, в общем, итог, путь, который проделала и сама Европа. Ну чем, спрашивается, был итальянский и германский фашизм, как не той же кристально-чистой, беззаветной романтикой?
Ну а (шагнем на эпоху назад) Иоанн Грозный? И тоже - убежденный западник (дух просвещения, насаждаемый еще многообещающим молодым царем, искреннее сближение с Европой, Немецкая слобода, из которой впоследствии вышел Петр)... Да и чем был сам "Третий Рим", как не все той же идеалистической вселенской мечтой и все той же яркой, беззаветной и романтической реакцией на Запад?
Если же мы будем достаточно последовательны, то с неизбежностью убедимся, что ноги самого "консерватизма" растут из одного мягкого места английской революции (две, собственно, ноги - левая и правая, либерализм и консерватизм). И в конце концов упремся в начало Нового Времени, где встретит нас образ вечно терзающегося сомнениями датского принца. В нем-то и обретем наконец ту безосновную ("распалась связь времен"!) основу. Ибо первым либералом на земле был, конечно, несчастный Гамлет, а первым консерватором - неугомонная тень его отца...
3.Грехопадение идеала
Впрочем, было бы несправедливо отрицать за славянофилами наличие идеи, причем идеи по-настоящему святой и великой.
"Восток и Запад. Россия и Европа - за этой конкретной, фактической, историко-географической противоположностью для романтического сознания идеалистов сороковых годов стояла другая, дававшая ей содержание, принципиальная антитеза - антитеза принуждающей власти и творческой свободы. В процессе систематического углубления и эта антитеза была сведена к еще более первичной - к антитезе разума и любви".
И за легкомысленной кличкой ("славянофилы") стояла одна глубоко прочувствованная (именно прочувствованная, но далеко не продуманная) мысль.
Европейским началам - романскому (авторитет и непререкаемость имперской власти) и германскому (самоутверждающийся индивидуализм), противоречие которых, по их мысли, и привело к роковому расколу Европы, - славянофилы противопоставили начало славянское, начало органической жизни, истоки которой находили как в природе славянства, так и в восточном христианстве, не замутненном западным рационализмом и властными притязаниями "папизма". "Свой "социализм" они противопоставляли государственничеству западноевропейской мысли, равно и абсолютно-монархического, и конституционно-демократического типов. Православное учение о Церкви они раскрывали в противовес католическому превращению церкви в религиозное государство и протестантскому распылению религиозной жизни. И во всех случаях выразительно подчеркивалось, что все отвергаемые взгляды страдают одним неисходным недостатком - искажением идеи личности, урезыванием ее свободы, угашением ее значения как творческого начала"... Тот же Хомяков проклинал московскую деспотию, доказывая, что чистое и прекрасное прошлое нашей страны исчезло с появлением самовластья: "Все обычаи старины, права и вольности городов и сословий были принесены на жертву для составления плотного тела государства"...
Первые славянофилы движимы были идеалом глубоко церковным, "пушкинским" идеалом свободы, любви и личности (не как самоутверждающейся индивидуальности, но раскрывающейся в творчестве и любви, в органической общности). Увы, это был только идеал. Идеал небесный, но отнюдь не факт земной истории, и главное, - едва ли присущий самим славянофилам как индивидам.
Как ни странно, но, несмотря на свои "узкие" идеалы, западники зачастую оказывались в реальной жизни людьми гораздо более человечными, нежели завороженные "идеалом Церкви" славянофилы (вещь, в общем, не новая, повторяющаяся вновь и вновь со времен Христа). Символично, что именно славянофилам принадлежит "честь" разжигания сугубой вражды между лагерями, вражды, не утихавшей уже до самого конца. (Запалом стала публикация в "Москвитянине" (славянофильском партийном органе, беспардонный тон которого быстро настроил против них общественное мнение) пьесы "Не наши", содержащей откровенно враждебные нападки на Белинского, Грановского и Г.).
Если "неистовый Виссарион" в жизни, как уверяют, не был способен обидеть и мухи (чего стоит одно его знаменитое, достойное пера Достоевского отречение от "конечного счастья человечества", основанного на костях предков), то о фанатичном церковном идеалисте Аксакове рассказывали такую историю: "В конце тридцатых годов был в Москве проездом панславист Гай. Москвитяне верят вообще всем иностранцам; Гай был больше чем иностранец, он был "наш брат" славянин. Ему, стало быть, нетрудно было разжалобить наших славян судьбою страждущих и православных братии в Далмации и Кроации; огромная подписка была сделана в несколько дней, и сверх того Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, - К. Аксаков, - разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее "не совсем" христианское выражение:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев...
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастью, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил со своего места, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня; я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диз, - немец; я сбегаю его прирезать и сейчас же возвращусь". Гром смеха заглушил негодование".
Такова, увы, участь всех идейных фанатиков, лишь только живую веру начинает заглушать в них идеология...
Именно с попыток спроецировать небесный идеал на земную историю, претворить его в "философию истории", в идеологию, и началось, как верно замечает Г.Флоровский, "философское грехопадение славянофилов". И лицом этого грехопадения стал национализм.
"По существу, их идеал лежал вне исторических пределов, относясь к вечной правде человеческой природы, говоря о Боге и его благодати. По существу, он был общечеловеческим, превышая все расовые и национальные отличия, переходя все хронологические грани. Но он должен был быть введен в историческую перспективу для того, чтобы осветить его практическое значение в жизни человечества, чтобы определить его роль как фактора грядущей эпохи, как реальной исторической силы"/
Но не справиться с этой задачей, ни соответствовать своему идеалу славянофилы, увы, не могли. Поверив его ослепительному свету (будете яко бози!) и возжелав претворить его в земной реальности (вкусив плод познания), они смешали истину с ложью. В конце концов, славянство выступило у них в роли "самого высшего" народа, что было уже откровенным падением в безнадежную и глухую бездну...
4.Разлом
В целом же противостояние западников и славянофилов стало трагическим разделением единой русской мысли, только что просиявшей в явлении Пушкина и навсегда потрясенной знаменитым письмом Чаадаева... Мысли, способной совместить вечно-древнее и вечно-юное, родное и вселенское, первое и последнее... Мысли, трагически треснувшей в год смерти ее величайшего гения (ибо кто, кроме него, мог ее понести?)
"Русская культура после Пушкина - это обвал снежных вершин", - справедливо писал академик Карен Свасьян. И русская история тоже, - могли бы мы добавить.
Рост этой трещины можно проследить буквально по дням. Письмо Чаадаева (История России - грозный урок, данный народам, "до чего отчуждение и рабство могут довести" - главная его мысль.) появляется в 1836 году... Через несколько месяцев сражен Пушкин (он успел все же ответить Чаадаеву: "Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал" (Из письма А.С.Пушкина к П.Я.Чаадаеву от 19 октября 1836 года)...
Первая же программная статья Хомякова появляется через три года после чаадаевского письма...
Для Хомякова история России становится не всемирным уроком, а всемирной исповедью (!). История же вражды начиналась с горячих споров в гостиных и салонах "друзей-врагов"... И думается, был бы жив Пушкин, их не трудно было бы примирить. Разве "Борис Годунов" - не ответ и тем и другим? В самом деле, история России - исповедь, когда Россия следует Божьему о ней замыслу, и тут же становится страшным уроком, как только она перестает ему соответствовать.
Разве не таковой была и история богоизбранного народа? И разве не убеждают в этом сегодняшние наши русофилы-антисемиты, как две капли воды похожие на ненавистных им фундаменталистов-иудеев?
Впрочем, и сами европейцы, прямые и "альтернативные", казались тогда не столько антагонистами, сколько двумя отражениями чего-то некогда цельного и единого (двуликим Янусом, - как назвал их проницательный Герцен).
Грустный и чистый сердцем Киреевский однажды с глубокой печалью сказал Грановскому: "Сердцем я больше связан с вами, но не делю многого из ваших убеждений; с нашими я ближе верой, но столько же расхожусь в другом"...
Рассказывают и такую, в высшей степени символическую историю: "В 1844 году, когда споры славянофилов с западниками дошли до того, что они уже не хотели более встречаться, Г. как-то шел по улице, К.Аксаков ехал в санях. Г. дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел к Г. "Мне было слишком больно, - сказал он, - проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вашу руку и проститься". Он быстро пошел к своим саням, но вдруг воротился. Г. стоял на том же месте; ему было грустно. Аксаков бросился к нему, крепко обнял его и крепко поцеловал. У него на глазах были слезы. Этому-то младенцу сердцем, но убежденному и непреклонному фанатику и пришлось играть главную роль в проповеди славянофильства. Можно себе наперед представить, сколько горячности было внесено в эту проповедь и к каким жизненным практическим результатам могла она привести!"...
Что же до самой веры славянофилов, то и она, увы, была слишком умозрительна, более желанием, жаждой веры, чем действительно верой. Краеугольным камнем, на котором возводилось все это шаткое здание, было убеждение Хомякова, отрицавшего разум во имя веры. Весьма двусмысленное (но до чего ярко апофатическое!) убеждение...
"В славянофилах... был силен элемент отчаяния, заставлявший их хвататься за соломинку и питаться иллюзиями, чтобы спасти себя от полного маразма и уныния. Посмотрите, как рассуждали их главари.
Хомяков твердил постоянно, что так как разум не может дать никакого ответа на вопросы о Боге, бессмертии души и т.д., то нужна вера. В сущности говоря, между недостаточностью разума и необходимостью веры никакой логической связи нет. Вера спасительна лишь в том случае, если она есть, никакая аргументация в защиту ее необходимости не заставит меня проникнуться ею. Хомяков побеждал своих противников лишь потому, что те были робкие люди, готовые постоянно прятать голову в песок. Но однажды маленький разговор с поразительной ясностью открыл всю несостоятельность его проповеди.
"Присутствуя несколько раз при его спорах, - рассказывает один современник, - я заметил, что Хомяков пугает своих робких противников, и в первый раз, когда мне самому пришлось помериться с ним, сам завлек его к "страшным" выводам. Хомяков щурил свой косой глаз, потряхивал черными, как смоль, кудрями и (уверенный в победе) улыбался.
- Знаете ли что, - сказал он вдруг, как бы удивляясь новой мысли, - не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться, и остановиться. А если это так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.
- Я вам и не говорил, - ответил я ему, - что я берусь это доказывать, - я очень хорошо знал, что это невозможно.
- Как? - сказал Хомяков, несколько удивленный, - вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции, и в вашей душе ничего не возмущается?
- Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их, или нет.
- Ну, вы, по крайней мере [Хорошо это: "по крайней мере"!], последовательны; однако, как человеку надо свихнуть себе душу, чтобы примириться с этими печальными выводами нашей науки и привыкнуть к ним!
- Докажите мне, что не наука ваша истина, и я приму ее выводы так же откровенно и безбоязненно.
- Для этого надобно веру.
- Но, Алексей Степанович, вы знаете: "на нет и суда нет".
Хомяков утверждал недостаточность разума. Но что другое как не тот же недостаточный разум показал ему необходимость веры? Получилось безысходное противоречие. Но надо было схватиться за соломинку, чтобы не принимать результатов "свирепейшей имманенции", надо было за отсутствием истинной веры изобресть ее суррогат - недостаточность разума".
Таким же точно суррогатом была и вера Киреевского в "намоленую икону", о которой остроумно высказывался Вл.Соловьев. "По Киреевскому выходит, что предмет народной веры всецело создается самой этой верой... Если допустить с Киреевским, что святость и чудесная сила сообщаются иконе только накоплением людских молитв и слез, - то, спрашивается, к чему же первоначально обращались эти молитвы, перед чем проливались эти слезы?" - иронически недоумевал Соловьев.
Так, подобно "намоленой иконе" Киреевского, славянофилы сами создавали себе веру, а затем сами же и питались ее "намоленым" духом.
Ну а разве "третьеримские" мантры наших сегодняшних "патриотов" не той же, что и "намоленая икона" Киреевского, природы? Включая сюда и "иконы" Иоанна Грозного (со стекающим, как уверяют адепты, с его жезла (того самого, которым свирепый безумец проламывал головы и грудные клетки своих врагов) миром(!)) или (вот уже чистейшей воды постмодернизм!) хоругви с ликом поп-певца Игоря Талькова?
И понятным становится справедливое заключение Соловьева: "Даже искренно верующий славянофил все-таки остается внутренне чужд и непричастен народной вере. Он верит в народ и в его веру, но ведь народ верит не в самого себя и не в свою веру, а в независимые от него и от его веры религиозные предметы".
Таковой была не только вера, но и вся философия славянофилов - фейерверком блестящих натяжек, действительно живущей лишь в спорах, но совершенно беспомощной наедине с собой...
5.Цвета зрелого яда
Главной же интеллектуальной ошибкой славянофильства, настоящей заразой, привнесенной ими в русскую мысль, стало отождествление ими России с Востоком.
"Они объявили нас, хотя ранее мы были для себя и всех соседей северной нацией (гипербореями), восточной страной. Они убедили в том и русское общество, и остальной мир. В итоге мы путаемся в самоидентификации. А в международных отношениях они укрепили позиции самых антиславянски настроенных европейцев негативом восточного "аргумента". Притом что для Востока мы своими от этого так и не стали" (4).
Конечно, не их только в том вина. С таким же успехом в насаждении "восточного аргумента" можно обвинить Андрея Боголюбского, монгольское нашествие и деспотию Грозного. Восток - один из роковых изломов Руси, который прельстил славянофилов так же, как прельстил их национализм.
Если же говорить о духовных их отцах, то таковым с полным правом можно считать патриарха Никона - этого великого гордеца и первого "кремлевского мечтателя", завороженного сиянием куполов святой Софии, крестного отца раскола и антагониста Петра. (Рывок Петра на запад и его озлобление против церкви был во многом реакцией на вожделения Никоном "Второго Рима" и его неудачную попытку захвата светской власти).
Ну а самым зрелым ядом славянофильства стал, конечно (если не считать циничного политикана Данилевского), Константин Леонтьев. И он же (что символично и закономерно) был самым последовательным из них европейцем.
"Леонтьев не только не славянофил, но вопреки всей своей ненависти к Европе, и даже именно в этой ненависти, он европеец и его нельзя понять вне этого духовного существенного европеизма... Леонтьев весь в Европе и об Европе: для славянского мира он знает лишь слова разъедающей критики и презрения, и даже Россия как таковая для него ценна лишь постольку, поскольку хранит и содержит религиозно-культурное наследие византизма, да есть еще оплот спасительной реакции, сама же она обречена оставаться в состоянии ученичества и пассивного усвоения. А византизм есть, конечно, лишь более раннее лицо Европы же", - справедливо писал С.Булгаков, ("Победитель, побежденный").
Леонтьев вылупился из славянофильства подобно тому, как чуть позже Ницше вылупится из Гегеля и Канта, взорвав изнутри их обоих. И тут же, по обычаю своего злого ума обозвал свою родительницу (в лице Данилевского, "единственного, кого почтил") "куцей и серой индюшкой, жалобно клокочущей и не знающей, что делать"...
Леонтьев, конечно, знал, что делать. Он и стал для России тем же, чем для Европы стал Ницше. От его "возненавидеть, а не возлюбить!", брошенного в пушкинского и достоевского Всечеловека, закачалось хрупкое равновесие уже расколотой русской мысли, и главное, - русского сердца...
И вовсе не "марксизм" и "либералы", а именно этот "неограненный алмаз" (С.Булгаков) стал метафизической основой (платоновской идеей) того булыжника в руке пролетария, который и сокрушил в конце концов и романовскую империю, и Россию...
Одному марксизму (радикальному западничеству) с такой задачей было, конечно, не справится. Марксизм мог соблазнить интеллигенцию, но для того чтобы вздрогнул народ, чтобы освободить связанных детской верой демонов его сердца, нужен был этот звериный, яростный леонтьевский рык "возненавидеть"! из глубин самого византизма исторгнутый, из среды московитского Иоанн-грозного сердца, из метафизического ужаса и сладострастия, замешенных на паническом страхе и эллиническом эстетизме, - подлинной религии Леонтьева.
"Леонтьев весь был в страхе. Он был странно уверен, что от радости люди забываются и забывают о Боге. Потому и не любил он, чтобы кто радовался. Он точно не знал и не понимал, что можно радоваться о Господе. Он не знал, что "любовь изгоняет страх", - нет, он и не хотел, чтобы любовь изгнала страх.
...Совсем неверно считать Конст. Леонтьева представителем и выразителем подлинного и основного предания Православной Церкви, даже хотя бы только одной восточной аскетики. Леонтьев только драпировался в аскетику. Как удачно определил <...> Розанов: "ревущая встреча эллинского эстетизма с монашескими словами о строгом загробном идеале". Аскетика, то были для Леонтьева именно заговорные слова, которыми он заговаривал свой испуг. И в эстетизме Леонтьева чувствуются скорее западные, латинские мотивы (его удачно сравнивают с Леоном Блуа)".
Да и сегодняшний "леонтьевский консерватизм" наших "патриотов" замешен все на том же паническом страхе, реакции инстинкта и "магических заговорах", имеющих весьма смутное отношение к православию, искренней вере и логосу. Так что, последующая "подморозка России" в Соловецких лагерях, осуществленная отцом народов, стала как бы непосредственным выводом "из Леонтьева" и уже неизбежным для России итогом.
И если бы мы, по старой доброй русской привычке, вместе с Шараповым (этим последним из славянофильских могикан, с его "абсолютным рублем" и "сном о победе славянофилов через 50 лет"), Чернышевской Верой Павловной и училкой Марьиванной (лопотавшей нам когда-то благоглупости о мальчике, проснувшемся при коммунизме) рискнули помечтать о "победе славянофилов" в 1917-м, то, боюсь, фантазии наши (буде они достаточно последовательны) реализовались бы все в тот же неразменный шараповско-советский рупь, и те же леонтьевские "арестантские роты", заботливо убранные, как советский герб колосьями, ориентальным православием...
От "победы славянофилов", от ЧК во имя Христа, Бог Россию, что называется, упас... Упас, поскольку люди-то все были, в общем, не такие плохие... За святой порыв Хомякова, за доброту Киреевского, да за страх Божий Леонтьева (неумеряемую злобу которого, быть может, отмолили смиренные оптинские старцы) не дал сбыться такому кошмару...
Всю черную работу взяли на себя привычные к ней большевики. И неслучайно, наверное, Иван Ильин в дни октябрьского хаоса увидел в "братках" Ленина "черносотенцев". Пусть фактически он и ошибся, но интуиция его узрела и высказала некую метафизическую правду. Ибо вклад "славянофилов" в русскую революционную катастрофу был как минимум нисколько не меньший, чем вклад западников. Сей же "труд Господень" (революция) был уже неизбежен - слишком запутанным оказался гордиев узел русской истории...
6.Наша маленькая Валгалла
Правда, прежде чем "подморозить", большевики Россию изрядно поджарили. За "подморозкой" последовал новый великий пожар, а за ним новая холодная война и новая оттепель. В общем, пока страна как сталь закалялась в горнилах ХХ века, ей было не до забытых споров.
Когда же вековые снега "русского поля экспериментов", согретые весенним солнцем "перестройки и гласности", стали быстро таять, из перегноя предыдущих эпох вновь полезли, пожирая друг друга, наши зловещие мертвецы - западники и славянофилы...
И, как и следовало ожидать (ибо энтропия мира растет!), мерзавцев, проходимцев и сумасшедших среди них оказалось гораздо больше, чем во времена предыдущие.
Ибо наступила эпоха постмодерна с ее склонностью порождать невиданных доселе чудовищ и кентавров: империалист Проханов и олигарх Ходорковский, троцкист Лимонов и либеральный интеллигент Явлинский, классический дуэт Зюганова с Березовским или образ пламенного православно-социалистического патриота Рогозина, готового (лишь бы дали подержаться за руль) сдружиться хоть с самим чертом...
Ну а в хваленом "цивилизованном мире" разве лучше? Попробуйте разобраться, скажем, Усама бен Ладен, этот арабский Че Гевара, - революционер или консерватор? А Джордж Буш-второй с его мессианской идеей мировой демократической революции - консерватор или революционер?
Все смешалось в доме Облонских... Да и смешалось-то, в конце концов, потому лишь, что дом изначально был - сумасшедший...
А может, оно и к лучшему?... Может быть, все для того лишь, чтобы яснее явилось в кривых зеркалах времени собственное наше безумие? Ведь здесь "только зеркало зеркалу снится...", как сомнамбулически догадывалась Ахматова, и "флюс - символ односторонности", как предупреждал незабвенный Козьма Прутков.
Эх, вырваться бы из сих односторонних отражений и призрачных их теней да рвануть прямо к солнцу, к "нашему всему"... Туда, где широкий, развесистый дуб Лукоморья и ступающее по золотым звеньям лет ученое либерально-консервативное четвероногое, гуляющее то справа налево, то слева направо. И внимать, внимать, закрыв глаза, его мудрым песням и сказкам...
А не то, упаси Бог, узреть ЧК имени святого праведного Иоанна Васильевича Грозного и "чудище озло, стозевно и рыкаяй" на хоругвях православных патриотов на параде в честь Дня опричника или имя Христа в избирательных списках демократов...
Нет, нет, уж лучше спите спокойно... Спите спокойно патриоты и космополиты, консерваторы и либералы, левые и правые, западники и славянофилы... Оно так и всем будет спокойней... Земля да будет вам пухом, а небо - твердью... И пускай по обеим сторонам хрустальной сей тверди стоят рядами друг напротив друга скромные ваши бюсты, памятники бескомпромиссной человеческой односторонности - для вечного назидания потомкам.
...Редкий,
возможно единственный посетитель
этих мест, я думаю, я имею
право описывать без прикрас
увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,
наше сильно запущенное именье
во времени, с горсткой ревизских душ...
(И.Бродский. "Аллея со статуями из затвердевшей грязи")