Habent sua fata libelli.
Теренциан Мавр
Я воспринимаю нежданно-негаданно вспыхнувшую дискуссию вокруг классиков консервативно-революционной мысли как добрый знак. Во-первых, совершенно очевидно обрисовываются контуры того самого «пространства публичности», на отсутствие которого любят сегодня сетовать российские – и не только левые – интеллектуалы. Причем дискуссия появляется там, где ее инициаторы, казалось бы, ожидали услышать в ответ лишь недовольное ворчание «в пределах только академии». Во-вторых, обнажилось институциональное измерение этого «пространства» – прежде всего, крепко стоящие на ногах и даже имеющие свою стратегию издательства. В-третьих, удивило и – не скрою – обрадовало отсутствие среди попираемых Юнгера, Шмитта, Фрайера имени Мартина Хайдеггера. Что это? Случилось чудо? Хайдеггер, наконец, реабилитирован?
Возбуждение московских левых из «Свободного мира» аккурат ко Дню Победы дает повод поразмышлять об особенностях интеллектуального восприятия (или рецепции, как кому угодно) в России право-консервативных авторов и поупражняться в «анатомии скандала» (Федье). С серьезным запозданием у нас воспроизводится французский спор на тему «х и нацизм», который в самой Франции уже выдержал несколько переизданий. Последнее на моей памяти приходится на 2004/2005 год. Публицист Эммануэль Фай, которому, видимо, не давали покоя «лавры» Виктора Фариаса, вновь разоблачал «нацизм в философии Хайдеггера», а молодой и перспективный исследователь Гоббса Ив Шарль Зарка в журнале «Le Monde» ополчился на французский перевод книги Шмитта 1938 года "Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса". Соответственно, им оппонировали мелкие наследники Франсуа Федье, в том числе Ален де Бенуа со товарищи, который два года назад выпустил книжку «Актуальность Карла Шмитта». Оставим за скобками вопрос о борьбе за символический капитал: обсуждать его после Бурдье значит говорить банальности. Здесь можно сделать другое социологическое наблюдение. Зарка возмущался не только тем, что Шмитт – нацист, но и тем, что именитое издательство «Seuil» опустилось до того, что издает нациста (в «Seuil» выходят книги Деррида и Ваттимо). Ведь Шмитт – «никудышный писатель, зато хороший идеолог, вполне дотягивающий до уровня Розенберга или Дарре».
Так вот, теперь от бессильной ярости заклокотали и леволиберальные интеллектуалы в Москве, как под копирку списывая третьеразрядные аргументы своих собратьев из свободолюбивой Франции. Скажем уверенно по поводу первого аргумента: «х – нацист». Как для французской, так и для российской ситуации характерно, что критики консервативных авторов подменяют (или боятся признать?) чисто политическое различие (ну куда деваться, конечно, в духе Шмитта: «друг-враг») между левым и правым, моральным или эстетическим различением. Вот и получается, что эссе «Революция справа» – это «неприятная книжка».
И не менее уверенно по поводу второго. Действительно, на рубеже 1990-х–2000-х ситуация как-то незаметно изменилась, стало возможным, что в одном издательстве выходят Деррида, Хайдеггер, Делез и Юнгер – именно в такой последовательность этих авторов выпустило московское издательство «Ад Маргинем» (а чем не «Seuil»?). Но это не дань мультикультурализму, толерантности и либерализму. И даже не след «невидимой руки рынка». Наоборот, политика издателей (заметим, людей с философским или широким гуманитарным образованием и интересом) говорит об усталости от политкорректности и нежелании мириться с полной деполитизацией мысли и печатного слова (кстати, я уже пробовал описать причины актуальности Шмитта). Да, действительно, большинство своих продуктивных идей левые (сначала Беньямин, потом шмиттомарксисты в Италии, потом Агамбен, Жижек и Муфф) позаимствовали у правых и не вернули обратно, а авторы масштабом поменьше подвергли бывших заимодавцев остракизму. Но – отдадим должное – современных новых правых (и в России и в Европе) отличает куда большая скудость мысли. И получается, что все жаждут прильнуть к истокам. Почему? Потому что Шмитт и Хайдеггер были начитанные, потому что они знали латынь и греческий, потому что они брали на себя труд освоить фолианты Бодена, Гроция, Пуфендорфа, Дильса-Кранца, наконец. Потому что они, по удачному выражению, Эрнста Юнгера, хотели «найти и вернуть то, что всегда лежало и будет лежать в основе всякого жизнеспособного порядка». И более того, понимали, что для этого всегда необходима революция. Потому что к ним трудно приложить страшное обвинение: «ты не холоден и не горяч».
Но я все же не соглашусь с Александром Филипповым: размежевание правого и левого в наши дни нисколько не условно. Всякому очевидно, что поле наэлектризовано, что здесь налицо антагонизм, который будет только возрастать. И это хорошо. Значит, деполитизация интеллектуалов, их перерождение в «говорящие головы» из телевизора – не окончательный процесс. Правое и левое – принципиальные позиции, которые нельзя свести друг к другу, даже если у них общий враг – будь-то новый глобальный империализм или «фашистское государство» нового извода.
Подвожу итог этим коротким размышлениям. Многие критики Шмитта спрашивают себя и других, можно ли опираться на политическое учение мыслителя, который долгое время был сторонником национал-социализма. Вопрос оправдан, но реакцией на него не может быть простое игнорирование «неудобных фигур» вроде Шмитта, Эрнста Юнгера или Мартина Хайдеггера. Либеральному миру нужны антилибералы такого масштаба, чтобы распознать собственную слабость. Не стоит приносить свободу мысли в жертву политической корректности.
И немного об Эрнсте Юнгере, потому что рецензия Анашвили в журнале «Пушкин» была посвящена подготовленному мной тому политической публицистики Эрнста Юнгера «Националистическая революция» (кстати, полные переводы политической публицистики Юнгера 1920–30-х вышли несколько лет назад в Италии и Польше). Здесь хочется сказать: distinguendum est inter et inter, или по-русски: не нужно валить все в одну кучу и к тому же пытаться быть нравственнее оккупационных властей Германии образца 1945 года. Даже в их глазах Эрнст Юнгер был – по сравнению с Хайдеггером и Шмиттом – настоящим ангелом. В рецензии цитировалась только статья Юнгера о «еврейском вопросе» с остроумным обыгрыванием одного пассажа в конце. Однако почему-то не обращают внимание на размышления Юнгера о тотальной войне и современной технике. Моей главной задачей как переводчика и редактора книги было показать, что Эрнста Юнгера вполне можно рассматривать как одного из хрестоматийных примеров немецкого политического интеллектуала первой трети XX века, который интенсивно общался не только с правыми, но и с левыми вроде Эрнста Толлера, Эрнста Никиша, Эриха Мюзама и Бертольта Брехта («невыносимый тип», по оценке Юнгера). Опять-таки обращаю внимание на его аналитические статьи о фотографии и пропаганде, которые я отобрал специально для сборника. Они были написаны в одно время с «классическими» текстами Кракауэра и Беньямина (чего, к сожалению, не знают их критики).
В самом деле, его позиция удовлетворяет, так сказать, практически всем ключевым параметрам. Во-первых, интеллектуал должен представлять определенное духовное течение. Как мы видели, Юнгер был — не только в глазах соратников — самым видным представителем так называемого нового национализма, который принципиально отвергал парламентскую демократию и стремился к весьма смутной альтернативе либерализма — авторитарному государству под руководством немецкого вождя. Во-вторых, интеллектуал выступает как сейсмограф грядущих изменений. В этом смысле автор "Тотальной мобилизации" и "Рабочего", обладая удивительным чутьем политических перемен и глубоким видением последствий современной техники, предоставил ценнейший материал для анализа и осмысления эпохи позднего модерна. В-третьих, интеллектуалам как воздух нужны культурные метрополии. Общественно-политические события, разветвленный рынок прессы, широкая аудитория, новые технические средства, наконец, ночная жизнь — всем этим Берлин конца 1920-х — начала 30-х годов располагал в изобилии. И Юнгер в полной мере воспользовался теми возможностями, которые предоставляла эта лаборатория современности. Наконец, для интеллектуала чрезвычайно характерно колебание между «критикой» (проблематизацией социальных и политических порядков) и «мандатом» (политической ответственностью депутата, партийного лидера, функционера или даже создателя коммуникативных сетей). Юнгер возглавлял поочередно несколько праворадикальных изданий, однако всякий раз неприязнь к организаторской работе одерживала верх. Посвятив себя в конечном счете чистой литературе, он оказался не готов пойти на пресловутое sacrificium intellectus, принести в жертву свою интеллектуальную независимость.
Отвечаю Валерию Анашвили на вопрос, почему бы не позволить быть Юнгеру в России немцем. В конце концов, достойные теоретические построения (а немцы здесь держат планку) всегда будут иметь релевантность. А вот относительно практической релевантности никто и не говорит. Сам Юнгер, переиздавая «Рабочего», замечал, что никогда не переоценивал влияния книг на политические события. Но если кто-то все же мечтает о политической релевантности приснопоминаемых авторов в РФ, то можно процитировать слова товарища Сталина, сказанные им по поводу национал-большевика и сменовеховца Николая Устрялова: «...Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье...»[1].
В завершение хочу обнадежить критиков Юнгера-Фрайера-Шмитта (слава Богу, без Хайдеггера). «Владимир Даль» обещает вскоре удивить нас изданием работ национал-большевика Эрнста Никиша, а другое консервативное издательство готовит к печати труды того самого русского национал-большевика Николая Устрялова. Когда все это выйдет, то нашу дискуссию – можно быть уверенным – ждет новый виток противостояния левых и правых, франкофилов и германофилов, патриотов и космополитов.
* * *
[1] Сталин И.В. Собр. Соч. Т. 7. С. 342.