От редакции. 28 января скончался один из самых великих писателей ХХ столетия – Джером Сэлинджер. Русский Журнал решил расспросить своих авторов о том, оказала ли на них влияние повесть Сэлинджера "Над пропастью во ржи"? Знакомы ли они с творчеством Сэлинджера за пределами повести и могут ли что-то сказать о нем и о его творчестве в целом? Как они относятся к герою повести "Над пропастью во ржи" Холдену Колфилду? А также, чего они ожидают от новых произведений писателя, которые, вероятно, будут опубликованы после его смерти?.. На вопросы редакции любезно согласились ответить политолог Павел Святенков, культуролог Георгий Кнабе, писатель Кирилл Бенедиктов, философ Аркадий Малер, публицист Яков Шустов.
* * *
Павел Святенков: «Над пропастью во ржи» я прочел в прошлом году от скуки, привлеченный яркой обложкой издательства, выпустившего книжку в той же серии, что и «Вино из одуванчиков». Прочитанное вызвало удивление: «и это мировая классика»? Я, конечно, понимаю, что всякому овощу свое время и, наверное, «Над пропастью…» должны читать тинэйджеры, а не умудренные годами политологи. Но я всегда считал, что готов проникнуться к новым, тем паче – к старым веяниям. Но в книге я увидел лишь большую претензию на поколенческую литературу и ничего больше.
Общее впечатление от прочитанного (кстати, недочитанного!) произведения можно изложить очень просто. Есть старый мультфильм про домовёнка Кузьку. Так вот, Кузька валяется на печи, а сам говорит: «Хочется чего-то, хочется, а чего – сам не знаю». А кот Бабы-яги ему и отвечает: «Ремняяяяяяя». Холден Колфилд в моем представлении слишком похож на Кузьку. Этого «Канта» да на Соловки бы годика на три. Конечно, вы можете считать моё мнение «старперством», но как не силился я увидеть «доброго страдающего молодого человека, ищущего своё место в жестоком, холодном, бесчеловечном мире», так и не увидел. Не возникло ни чувства отождествления с героем, ни чувства сопричастности. По страницам книги бродит унылый, всех задевающий непонятно зачем идиот. Может быть, это такой «лишний человек» по-американски?
Что касается наследства Сэлинджера, думаю, что обрывки рукописей и недописанные романы всегда интересны. Но больше – для профессиональных исследователей творчества писателя, чем для читателей. Тем не менее, следуя законам жанра, рукописи (если слухи об их существовании верны) будут рано или поздно опубликованы и, конечно, принесут доход – вне зависимости от содержания, просто за счет посмертной славы автора.
* * *
Георгий Кнабе: Я отношусь к поколению, которое вошло в жизнь в шестидесятые годы, если понимать их в культурно-историческом и человеческом смысле, а не в чисто хрогологическом, то есть где-то между Окуджавой и Ленноном. Другими словами, я прошел через тот перелом, который разделил историю Европы, а в известном смысле и России на эпоху большего или меньшего растворения человека в общественном целом и на эпоху его самостоятельности, культурной и интроспективной, которая длилась до рубежа твсячелетий и образовала в собственном смысле слова наше время.
Время это населено людьми нам важными и близкими, но которое смогло состояться благодаря тем, кто эту эпоху открыл и нашел краски и формы, еще не совершенные, но уже определившие дальнейшее. Сэлинджер и "Над пропастью во ржи" из их числа. А Вы?..
* * *
Кирилл Бенедиктов: Сама повесть "Над пропастью во ржи" не стала для меня открытием – в отличие от повести "Выше стропила, плотники" и цикла рассказов о Симоре.
Возможно, из-за того, что Холден Колфилд никогда не вызывал у меня симпатии. Точнее – не то, чтобы совсем не вызывал; он, безусловно, хороший, трогательный, отзывчивый; опять-таки идея со спасением детей во ржи вполне привлекательна. Но при всем этом Холден никогда не вызывал в моей душе того отклика, который вызывал Симор. Кроме того, "Выше стропила, плотники" - на мой взгляд, просто один из самых сильных художественных текстов, написанных в ХХ веке.
По поводу вроде бы существующих рукописей Сэлинджера. Честно говоря, ничего сенсационного не ожидаю. На мой взгляд, поздний Сэлинджер уже не мог достичь высот 1950-х – начала 1960-х годов. Впрочем, возможно я и ошибаюсь. Хорошо бы.
* * *
Аркадий Малер: Мое отношение к книге Сэлинджера “Над пропастью во ржи”, известной в оригинале скорее как “Ловец во ржи”, слишком специфично для того, чтобы расспрашивать меня о этом предмете. Так совпало, что я прочел эту книгу как раз в 17 лет, сколько было и самому герою Холдену Колфилду, в 1996 году, и, зная о том, как её превозносят люди старшего поколения, ожидал от неё гораздо большего. С первых страниц было понятно, что речь идет о конфликте не защищенного, остро переживающего реальность человека и самой этой реальности. Но это очень распространенная тема в ХХ веке и, как правило, она сводится не столько к тому, как преодолеть этот конфликт, сколько к описанию всевозможных переживаний, которые по ходу текста превращаются в какую-то самоценность.
Возникает впечатление, что автор смакует депрессивные ощущения своего героя, зачастую их очевидно утрируя, и в этом состоит весь смысл текста. Но мы вспоминаем исторический контекст и понимаем, что новизна этого конфликта в том, что его субъектом является обычный мальчик, а не взрослый интеллектуал, и поэтому эта книга как бы открывает новую эпоху в западной культуре с её студенческими революциями и бунтом против “буржуазной морали”. Однако и в этом отношении подобный взгляд на мир глазами выросшего ребенка не нов: можно вспомнить хотя бы героев Диккенса, не случайно одного из них автор вспоминает в самом начале книги.
Между тем, что-то новое здесь было, иначе не было бы столь бурной реакции на книгу, а это новое – описание ощущений юноши в режиме бессистемных воспоминаний, практически потока сознания, которое вызывает эффект определенной “честности”, потому что настоящий язык и настоящие переживания героя далеки от архетипов классической литературы XIX века. Иными словами, автор повторяет подвиг “Путешествия на край ночи” Селина, написанного за двадцать лет до этого, только от имени 17-летнего юноши, живущего в мирной, благополучной Америке.
Что мы имеем на выходе? Во-первых, легитимацию соответствующего языка в господствующей культуре – разумеется, не сразу, а через цензуру и запреты, но уже следующее поколение читателей не видит в этом языке ничего плохого, а переводчицу Райт-Ковалеву ругают за излишнюю приглаженность текста. Сегодня же среди блоггеров не матерятся только те, кто никогда не делает этого в жизни, а среди последних многие “подтягиваются” до этого уровня именно потому, что иначе их сочтут за ретроградов. Во-вторых, тотальную инфантилизацию современной культуры, когда взгляд на мир глазами подростка становится чуть ли не эталоном, а сознательный отказ играть в детскую непосредственность воспринимается как снобизм. Точно также воспринимается человек, который бы честно признался, что не находит себя в Холдене Колфилде и уж точно не хочет быть на него похожим.
Самого героя, юношу Колфилда, конечно, очень жалко и ему хочется помочь, потому что его состояние действительно депрессивно, а образование оставляет желать лучшего – к 17 годам он даже не знает, в какую сторону улетают утки из Северной Америки. Но мы прекрасно знаем, что он сам будет раздражаться любой помощи и в этом смысле практически асоциален. Эту раздражительность и асоциальность можно объяснить, но нельзя оправдать ничем – в том числе даже тем, что вся реклама врет, а многие люди – уродливы. Состояние Колфилда – это то, что должно быть преодолено, что требует исправления, а не смакования и, тем более, оно не может быть предметом подражания.
И я совершенно не удивляюсь тому, что какие-то преступники и экстремисты ссылаются на эту книгу как на Библию. Понятно, что сам Сэлинджер не ожидал таких последствий, но он мог о них догадаться. При этом в подлинных причинах конфликта Колфилда с реальностью можно только с очень большой натяжкой искать какую-то “философию” и называть его, например, “экзистенциальным”.
В СССР эта книга распространялась во многом потому, что причины этого конфликта воспринимались как социальные, хотя на месте Колфилда вполне мог бы оказаться мальчик из очень богатой семьи. На самом деле этот конфликт чисто психологический: молодой человек погружается в сложный, противоречивый мир, он болезненно реагирует на его несовершенство, но в этом мире у него нет цели, нет “точек сборки”, нет тех смыслов, которые бы определяли его существование. Он по-своему добрый и хотел бы отлавливать ребятишек на поле ржи, которое ведет в пропасть, но эта его интенция не оформляется ни в какую идею, это просто греза и не более того. И те преступники, которые признаются в том, что именно эта книга подвигла их на преступление, свидетельствуют о том, что они руководствовались не какой-то идеей, а именно психологическим неприятием мира.
В то же время в этом сюжете все-таки есть определенный момент, который бы мог стать выходом для Колфилда из его состояния – это его отношение к своей младшей сестре Фиби, которой он, по всей видимости, не желал бы той же жизни, что и себе, и проявляет к ней определенную заботу. С этого момента Колфилд из позиции ребенка переходит в позицию взрослого, и есть надежда, что это взросление продолжится. Не случайно именно на этом моменте вся книга прерывается, потому что здесь уже требуется новый взгляд на мир, а это был бы уже, наверное, другой текст.
Что касается ненапечатанных рукописей Сэлинджера, более сорока лет прожившего отшельником в своем доме, то они, конечно же, были бы весьма интересны, но лично я боюсь увидеть там апологию каких-нибудь языческих практик востока, которыми так увлекался автор все эти годы. Конечно, если весь мир раздражает, то исчезновение в нирване кажется очень логичным выходом из этого состояния, но я считаю этот путь тупиковым. Кстати, вполне логично, что субкультура инфантильного бунтарства во второй половине ХХ века была крепко сопряжена с модой на всевозможные “восточные духовные практики”.
* * *
Яков Шустов: Для меня Сэлинджер начался с повести Василия Аксенова "Мой дедушка памятник", прочитанной лет в четырнадцать. Потом была "Бочкотара" из "Юности" и другие тексты, о которых можно было сказать: сэлинджеровские. Вроде как Знак Качества. Хотя писали их люди, ни к Сэленджеру, ни к Соединенным Штатам совсем не относящиеся. Самое странное, что относиться они к этому всему будут потом…
Уже лет в двадцать прочел "Над пропастью…" и удивился узнаванию чувств, мыслей и ситуаций, виденных и читанных в нашей тогдашней лучшей литературе. Сэлинджер узнавался в самых неожиданных местах. "Сураз" Шукшина. "Улитка на склоне" Стругацких, "Люди как боги" Сергея Снегова... везде, как тень истины, как силуэт в окне, мелькал такой знакомый Холден Колфилд. Даже в солженицынском "Жить не по лжи" видится юноша Колфилд, все расставляющий по своим местам, согласно неким высшим представлениям о мироустройстве.
Роман пятьдесят первого год, оказался вневременным, без привязки к определенной политической ситуации. И люди, переносившие атмосферу и настроения Сэлинджера в собственные тексты, забывали о нем, настолько они были естественны. Столь же естественны, как дыхание.
Очень давно Генрих Гейне сказал, что "молодость – это болезнь, которая быстро пройдет". Перечитывая Сэленджера, понимаешь другое: молодость – это болезнь, которая всегда с тобой.
Пока что мы еще не знаем, что в красных и синих папках, оставленных нам Сэлинджером. От автора, столь тщательно и ювелирно относящегося к своим текстам можно ожидать всего. В том числе и установку на ближайшие пятьдесят лет, как надо писать, чтобы быть понятым и запомнившимся навсегда.
Расспрашивал Александр Павлов