Самая большая проблема модернизации – наш бизнес. Он создан в результате приватизации общенародного советского наследства, совершённой в попрании идеи справедливости как таковой. Идею справедливости заменила идея рынка. У ранних реформаторов к рынку было отношение как к наивысшей реальности, со статусом которой сопоставим разве что статус загробного мира в архаических мифологиях. И не случайно, ибо золото и мёртвые обретаются в одних местах.
Существующие бизнес-сегменты создавались в рамках двух непреложных условий: условие первое – справедливости нет и быть не может, условие второе – рынок всё расставит по местам (а если понадобится, подобно войне, всё спишет). В этой ситуации инновации могут быть только формой барщины, то есть возмещения (отработки) капиталов, что фактически выступило бы мягким вариантом пересмотра итогов приватизации.
Я не являюсь первым заместителем руководителя президентской Администрации и могу без обиняков высказать то, что В.Ю. Сурков подвергает элегантному риторическому дизайну. Модернизация России и может состояться при условии того, что итоги приватизации должны быть пересмотрены. Существующие бизнес-сегменты никогда не извлекали прибавочную стоимость из инноваций. Думать, что они просто так возьмут и научаться это делать – значит действительно надеяться на чудо.
Полагать, что повивальной бабкой, которая даст возможность свершиться этому чуду, выступит бюрократия, можно. Но мысль об этом ведёт, во-первых, к представлению о бюрократии как касте нового жречества, а во-вторых, забыть о том, что бюрократия имеет много признаков олигархической бизнес-группировки.
Бюрократия в качестве инициатора модернизации и коллективного жреца, вершащего инновации, представима. Однако в итоге получится ещё одна разновидность неополитарного общества, на этот раз эпохи сетевого общества и информационных технологий. Я бы сказал, что подобная постановка вопроса заслуживает внимания именно сегодня, когда то, что прежде считалось оксюмороном, этаким хрустящим на зубах жареным льдом, становится наиболее жестокой и очевидной формой реальности. Термин «консервативная модернизация» возник случайно, но я уверен, это не последняя попытка ухватить в описании порядки множащихся гибридов.
Реформаторы 1990-х видели в самой организации местного бюрократического корпуса непреодолимое препятствие для гибкой и мобильной политики инноваций. В моде были рассуждения об изгнании сатрапов из насиженных сатрапий. Однако адаптивность бюрократии, которая прекрасно интегрировала в себя своих ниспровергателей вроде Чубайса и даже Гайдара, а также других младореформаторов 1990-х, свидетельствует об обратном. Бюрократия при всех своих многократно описанных недостатках является гибридным образованием, которое не столько препятствует инновациям, сколько открывает их двойственный характер. Не понятно, к чему они ведут? Не понятно, что выступает олицетворением прогресса? Не понятно, так ли уж радикально новое отличается от старого?
Однако обратной стороной этих вопросов является не слишком-то привлекательный мир феодально-бюрократических вотчин с инновационной системой кормлений и множеством потёмкинских деревень, которыми они обрастают на уже совершенно законных "постиндустриальных" основаниях. В эпоху постиндустриализма каждое уважающее себя общество просто обязано водить за собой и дрессировать стада симулякров, к которым относятся технопарки, нанотехнологии, широкополосный интернет и многие другие прекрасные продукты деятельности силиконовых и кремниевых долин.
Боже упаси читателя этих строк подумать, будто я считаю эти продукты простой фикцией. Что вы! Все эти продукты даже более реальны, чем те критерии реальности, которыми снабжено наше восприятие. Однако единственный способ сопоставить их с соразмерной человеку реальностью – понять, как всё это влияет на организацию власти. Ведь и Архимед, как прекрасно показывает Латур, не просто изобрёл рычаг, но подсказал политикам, что власть – это возможность совладать с бесконечно превосходящими тебя социальными и физическими силами. Подлинная суть модернизации с этой точки зрения – видоизменение власти.
Здесь обозначается самое настораживающее: когда бюрократия инициирует изменения, наверняка в результате всё останется в неизменности. Однако игра более сложна: необходимо заново понять, чем современная власть обязана науке и технике, зашифровывая или наоборот выставляя напоказ следы этого влияния.
Невозможно объяснить, что такое инновации, если они действительно происходят и затрагивают собой жизнь общества. Меня пугает, что тема инноваций предельно риторизирована, их существование сводится к тому, что о них говорится. Это, помимо прочего, мешает понять, в чём же мы действительно меняемся. Мы потребляем гаждеты и технические новинки, они срастаются с нами. Однако в итоге человек оказывается существом, приравненным к своим потребностям. Техника не достраивает человеческое тело, а превращает его в предельно эластичное вместилище для потребностей.
Проблема общества потребления не в том, что из-за этого самовоспрооизводящего "удовлетворения потребностей" оно "антигуманно" или чрезмерно "гуманистично". Его проблема в том, что разложенный на потребности человек лишается свободы воли, а вместе с ней и политики как мирского и сакрального способа её реализации. Свобода воли заменяется свободой выбора, в режиме которого политика превращается в издержку репрезентации, заполняет собой случайным образом возникшее в ходе неё полое пространство. Политика при таком контексте состоит в миниатюризации «внутреннего», оказывающегося распятым между областью секретов и зоной приватности.
Стойкий запрет на проблематизацию политического - предмет трогательного и наиболее интимного союза либералов и охранителей. Все в конечном счёте встречаются в одном супермаркете и это место встречи - более значимо, чем любой кремль со всем его частоколом из башен. Примечателен ответ одной из моей оппоненток по поводу оснований сегодняшней стратификации: "Да что там! Нет никакой буржуазии, все в одной очереди стоим!". Очередь, понятно, откуда и куда проистекает. В мир как супермаркет.
Капитализм в России создавался по рецептуре левой критики - то, что она окарикатуривала и отрицала, становилось здесь даже не нормой, а "как бы" нормой, некой сознательно инвестируемой пародией на норму. В анализе новых мобилизационных механизмов уместен Маркузе именно потому, что весьма косвенно, но столь же эффективно его «критическая теория» сработала здесь как способ конструирования капитализма. Маркузе всегда делал ход из разряда "все подумали, а он сказал", это вообще популистский, леваческий ход. В России он проявился таким образом, что русский капитализм оказался воплощением всех капиталистических страхов и иллюзий, всего, что на Западе содержит в себе коллективное бессознательное.
Потребительская мобилизация нередко принимается за инструмент и знамение произошедшего освобождения. Иногда она прямо отождествляется с модернизацией.
Всё это даёт спокойно пройти мимо вроде бы вопиющей стратификации как условия возвращения политического. С начала 1990-х при любом удобном моменте ждали "бунта". Однако не дождались, так и скоротав время в ожидании Годо. Это не означает, что бунт ещё "придёт", скорее в своей "холодной" версии он просто оказался перемещён из разряда фобий, содержащихся в коллективном бессознательном, в разряд регулятивов, которым определяется общественное Сверх Я. Бунт стал нормой жизни. Возможно, главенствующей её нормой.
При этом "бунт", свёрнутый подобно свитку, явился отложенным куда-то в сторону политическим. Собственно, пресловутая очередь и есть то, что не даёт свитку развернуться. Она соединяет в себе радикальный коммунализм (культ повсеместно разделяемого мнения не меньше, чем в 1930-е) с антикоммуналистским умонастроением, ставшим таким "разделяемым мнением". "Разделяемое мнение" отсылает к Аристотелю с его общниками и общим смыслом, но вопреки Аристотелю является контрополитическим, ибо воплощается в модельной идентичности "социального атома", который легитимно (то есть дозволенными методами и исподтишка) ведёт подрывную войну всех против всех.
Воцаряется марксова идея "буржуазии без народа". Именно она может стать лейтмотивом новой мобилизации, принятой за модернизацию.
В эпоху, когда техника из внешнего инструмента превратилась в заменитель воображения и всего, что мыслилось по части внутренней жизни субъекта, любой – сам себе буржуа. Техника подменила собой политику. Любая политическая инициатива мыслится как инициатива техническая. Поменять процедуру, усовершенствовать, механизм, отладить работу – уже не метафоры. Это атрибуты превращения "либеральной" демократии в "прямую". Собственно, прямая демократия и есть одной из воплощений технократической утопии. Это точка, в которой, сами не замечая того, сходятся путинские технократы и анархисты-либералы a’la Новодворская.
Проблема именно в тотализации буржуазности, возможность которой была заложена с момента возникновения буржуазии (как в классе, апеллирующем к механизму всеобщего представительства). Всеобщее представительство - это, конечно, не только система "либеральной" демократии, но и один из ликов тотальной мобилизации. "Либеральная" демократия при этом стремится заполнить всю область политического (и вы, насколько мне представляется со стороны, этому всемерно способствуете). Всеобщее представительство больше политики как бытия-вместе, о которой думали греки. Оно отдаляет соприсутствующих на безбрежное расстояние, мерка которого заимствуется с раскройки божественного Абсолюта (аб-солют предполагает «отделение»). Всеобщее представительство имеет дело с гражданами, которые уподоблены монадам Лейбница – вмещающими целый мир, но стоящими без окошек и дверей. Иное именование этих граждан – «социальные атомы».
По моему мнению, водораздел пролегает не между внеполитической мобилизацией и политической реакцией на неё, а внутри их общей конфигурации (кстати, возможно, любая "реакция" и есть ответ на внеполитические формы тотальной мобилизации). Хитрость в том, что тотальная мобилизация вершится одновременно внутри и вне политики. Собственно, сегодня проблема модернизации проявляется в стратификации. Это проблема обозначения социальных и исторических рубежей, выражающихся в:
1) стратегиях тотализации отдельных групп (следующих за и одновременно против буржуазии),
2) способах монтажа политического и неполитического при разных мобилизационных сценариях,
3) формах сокрытия и контрабанды политического в рамках режимов "либеральной демократии".
Проблема страт – это не проблема сословий в феодальном смысле, а проблема универсализации стратегии воспроизводства и мобилизации. Противоядие от тотальной мобилизации в том, что ставкой новой классовой борьбы является определение (а потом и присвоение) самого "тотального", "бесконечного" и "всеобщего". Это и есть проблема модернизации в её сегодняшнем смысле. Всё прочее – ловкость рук и дело техники.
Политика – это не только "общее", связанное с античной практикой совместности, но и "всеобщее". "Всеобщее" в античном мире - эквивалент бесконечной ойкумены, за пределами которой опасность, чудовища и хаос. Однако это "всеобщее" горизонтально, а не вертикально, референциально, а не провиденциально. Оно воспроизводит и "символизирует" контур общего. Христианская церковь иерархична, но эта иерархия и есть институциональный остов всеобщего, которое, помимо прочего, скрепляет собой новое единство политического и сакрального. Распад этого единства обеспечивает многочисленные эффекты "секуляризации". Провиденциальное сообщество "избранных к спасению" - тоже исток политического. Бюрократическая "рациональность" – другой её исток.
Провиденциализм, при котором происходит разделение грешников и избранных к спасению, есть ни что иное, как форма тотальной мобилизации. Бюрократия превращает её в бесконечную мобилизацию, которая основана на отсрочке и "обмирщении" будущего. Отсрочка и "обмирщение" будущего - вообще основа бюрократической власти.
Сказать, что феномен этой власти определяющим образом связан с "обуржуазиванием" церкви - значит не сказать ничего. Всё это в совокупности и образует комплекс политического священства. Сегодня в России эта проблема не менее актуальна, чем на Западе в эпоху Реформации.
Буржуазия обеспечивает описанные эффекты, превращая политическое в священное, а священное в политическое. Иерархия трансформируется в систему представительства, всеобщее - в атрибуцию национально-государственного суверенитета.
Промежуток между античным пространством гражданского равенства, христианским провиденцальным пространством и бюрократическим пространством субъектов-конструкторов заполняет не просто время, а различие в способах временной организации. Все три типа политики по-своему довлеют над нами и сегодня. Любая модернизация состоит в изменении соотношения сил между ними. В этом смысле модернизация – это нисколько не техническая проблема, это даже не проблема реучреждения политики. Это проблема способности определить время, в котором мы будем жить.