Меня нередко злит, когда разговор о таких нужных вещах, как ценности, ведется посредством заклинаний - бесплотных и беспредметных. Но любые рассуждения о ценностях останутся беспредметными до тех пор, пока мы не поймем, что это такое - не на уровне заклинаний, а в технологичном ключе. Иначе говоря, как работают в социальном пространстве ценностные механизмы культуры, и что это физически значит для каждого из нас.
Для этого уместно совершить редукцию, представив себе, например, что понятие "рынок" описывает не только мировой рынок каких-нибудь технологий, но и огороженную ржавой рабицей толкучку с азербайджанцами возле метро "Сходненская". А понятие "ценности", соответственно - это не только высшие идеалы свободы и добра, но и ювелирные украшения вашей семьи, хранимые в потайном сундучке. Вещь совершенно бесполезная в быту, но именно ее вы будете спасать быстрее всего, если случится пожар.
Ценности социума, ценности государства - играют на самом деле очень похожую роль. Ценности - это то, что мы будем спасать и защищать в первую очередь; то, сохранение чего мы считаем необходимым более всего и что считаем "дороже денег"; в пределе - то, за что мы считаем не зазорным умереть.
Святыня - это опредмеченная ценность. Драгоценная икона, лежащая в главном храме - это лишь материальное воплощение ценностей нашей веры: добра, мира, любви и т.д.; и, охраняя этот как будто бы бесполезный предмет, мы на самом деле защищаем их.
Но ценность - это не лежащий мертвым грузом артефакт. Ценности работают, организуя вокруг себя все пространство социума. Вокруг святыни строится храм; вокруг него возникают дома, которые огораживаются стеной - так появляется город; в его окрестностях растут поселения - и возникает страна. Точно так же вокруг любой общепризнанной ценности возникает своя собственная социальная иерархия: к примеру, вокруг ценности денег возникает иерархия потребления; вокруг ценности знания возникает научная иерархия чинов и званий, вокруг ценностей игры возникает спорт, и т.д., и т.п. Более того: любая иерархия является ценностной - и мгновенно разрушается, как только ценность, лежащая в ее основе, перестает считаться таковой.
Любая нация, любое государство - это система, возникшая вокруг и по поводу тех или иных ценностей. Да, потом оно склонно об этом забывать, объявляя ценностью самое себя - и именно в этот момент рушится, поскольку ценностный механизм дает сбой. Власть и даже нация не самоценна; она возможна только тогда, когда существует то, что она защищает и что воспринимается всеми как общая и безусловная ценность.
Собственно, это и есть в самом утрированном виде ценностный механизм суверенитета. В его европейском смысле; но и в русском тоже, ибо с ценностной точки зрения мы - никакая не "особенная сущность"; мы - Европа. И сама наша "особость" является не чем иным, как манифестом европейского выбора.
Уже идея "Третьего Рима" - это квинтессенция европейской идеи: что можно представить себе более европейского, чем Рим? В этом смысле еще на этапе закладки фундамента мы были организованы вокруг европейских ценностей. Европейское заложено в нас изначально, и любая потеря европейской идентичности, любой отрыв от европейского процесса воспринимается российским коллективным сознанием беспредельно болезненно. Социум лечит это радикальными, жесткими революционными средствами: любая власть, думающая, что вот, наконец-то она нашла опору в почве и традиции, моментально сносится как нелегитимная, и заменяется на отмороженных европеизаторов (будь то Петр или большевики) - которым почему-то выдается абсолютный карт-бланш на любое зверство.
Само русско-европейское противопоставление - результат травмы войны 1812 года - то есть, в конечном счете, французской революции. Петр Чаадаев, боевой офицер армии-победительницы Наполеона, шедший конным маршем по Парижу, выдвинул это противопоставление как скандальную, абсолютно невозможную и сумасшедшую в его время точку зрения: для его поколения никакой границы между Европой и Россией не существовало - Россия воспринималась как безусловно европейское. И лишь драма 12 года, когда Россия оказалась один на один с объединенной революциями наполеоновской империей, включившей в себя так или иначе, кроме России и Британии, всю Европу, впервые жестко поставила перед нами этот вопрос: да Европа ли мы?
Заметьте, как легко этот вопрос нами считывается сейчас, когда на наших глазах идет создание Евросоюза - проекта "Европы без России"!
"Третий рейх" - в самом деле близкий родственник "Третьего Рима": напомню, что первый из подразумеваемых Гитлером рейхов назывался "Священная Римская империя германских наций"; то есть прямая ссылка на Рим есть и тут. В этом смысле наша война тоже была нашим европейским выбором: среди прочего, мы защищали и наше собственное право равноправно участвовать в определении образа Европы как целого; ибо Третий Рейх - это тоже "Европа без России", причем совсем "без".
Сегодня, когда мы, вследствие катастрофы СССР оказались выброшены на европейские задворки - и географически, и культурно, и политически - вопрос сохранения европейских ценностей становится вопросом нашего выживания как целого. Мы не можем и не умеем существовать вне европейских ценностей. Даже когда мы говорим о будто бы цветущей у нас махровым цветом "азиатчине", мы подразумеваем только лишь отсутствие у нас тех или иных европейских типов организованности, но никак не наличие азиатских: создавать же всерьез таковые, а тем более приводить их в работоспособное долговременное состояние ни у кого из нас нет ни малейшего желания. Понятия же "Евразия" и "евразийство" используются главным образом людьми вроде Шаймиева и Назарбаева для того, чтобы тоже как-то прислониться к европейскому проекту - нашему, а если у нас его нет, то чужому. И для них здесь предикатом здесь является отнюдь не "азия", как у наших евразийцев от Савицкого до Дугина!
Резюме. Сохранение - и, если угодно, опредмечивание европейских ценностей в России - это вопрос ее выживания. Драматизм задачи состоит в том, что это приходится делать тогда, когда параллельно реализуется проект "Европы без России" - Евросоюз. И потому наш европеизм неизбежно окажется в каком-то смысле "европеизмом без Европы" - не в первый раз в нашей истории. Мы снова включаемся в спор за право быть европейцами, и снова на карту поставлено наше существование.