Леонтьев и постманежная Россия

От редакции. 25 января 2011 года исполняется 180 лет со дня рождения русского философа Константина Николаевича Леонтьева (1831-1891). Своими соображениями о значимости философа для сегодняшнего дня с «Русским журналом» поделился Михаил Тюренков, политический и религиозный публицист (главный редактор портала "Фонд имени Питирима Сорокина", ответственный редактор журнала консервативной мысли "Русское время").

* * *

«Все менее и менее сдерживают кого-либо религия, семья, любовь к отечеству – и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются ненависть и проклятия всего человечества. Они падут — и человек станет абсолютно и впервые «свободен». Свободен, как атом трупа, который стал прахом».

Василий Розанов (1892)

Столь пессимистические, насколько и реалистические слова, вынесенные в эпиграф, почему-то нередко приписываются другому автору, человеку, покинувшему этот мир буквально накануне того, как они были произнесены. Впрочем, мое «почему-то» несколько натянуто, ведь даже столь эгоистичный мыслитель, каковым без сомнения был «Василь Василич» Розанов, не мог не признать того колоссального влияния, которое оказал на него Константин Леонтьев на закате своих дней, аккурат совпавших с зарей розановской публицистической карьеры. Забегая вперед, не могу не сказать, что даже прах обоих мыслителей обрел ту самую «свободу» покой практически в одной могиле, под сенью Сергиево-Посадского Гефсиманского (Черниговского) скита… Но сейчас не об этом.

В 1911 году, спустя 20 лет после кончины Константина Леонтьева, все тот же Василий Розанов посвятит ему стилистически безупречный текст, уже в заглавии которого автор назовет своего предшественника (и во многом учителя) «Неузнанным феноменом». Розанов намеренно слегка обострил леонтьевскую неясность и загадочность, ведь для кого-кого, а для него самого Константин Николаевич был и узнанным, и осознанным, и даже познанным. Более того, именно розановская оценка, пожалуй, меньше других грешила субъективностью, поскольку, по меткому выражению современного историка русской философии Алексея Козырева, практически всем другим младшим современникам Константина Леонтьева было свойственно «самолюбование, примысливание себя к рассматриваемому предмету или, скорее, предмета к себе».

Пройдет еще несколько лет, и в минуты, когда практически всем казалось, что Империя уже погибла и никогда не вернется, тот же Розанов станет первым, кто открыто признает:

«Оказались правы одни славянофилы. Один Катков. Один Конст. Леонтьев…»

Позднее это признание станет «общим местом» среди интеллектуальной эмиграции, еще вчера склонявшей мыслителя как «эстетического аморалиста», «русского Ницше», «реакционера» и «изувера». Оказавшись же на «философском пароходе» русской истории, вчерашние прогрессисты и гуманисты неожиданно, прежде всего, для самих же себя начали воспевать «Новое Средневековье» (Николай Бердяев) и того самого Леонтьева, который в считанные годы из «изувера» стал «самым острым умом, рожденным русской культурой в XIX веке» (Петр Струве).

Однако не будем столь беспощадны по отношению к людям, чье обращение к консерватизму совершилось во многом «страха ради большевицка». Напомню, что и сам Константин Леонтьев в свое время совершил традиционную для многих консерваторов «эволюцию вправо», став православным консерватором с универсальной системой взглядов, отличной как от постславянофильского, так и имперско-охранительного консерватизма современников.

Впрочем, сегодня, в день, когда «все реакционное человечество» отмечает 180-летний леонтьевский юбилей, принято говорить об «актуальности Леонтьева». Причем говорить не столько в контексте «насущной необходимости национально-государственной идеологии», общие контуры которой можно в очередной раз попытаться списать у мыслителей-консерваторов позапрошлого века, сколько в разрезе России «постманежной». И именно здесь, а не где бы то ни было еще, следует в первую очередь вспомнить «ответы Леонтьева».

Думаю, всем, читающим эти строки, хорошо известна либеральная критика национализма. Многим неплохо знакомы публицистические дискуссии последних лет между «имперцами» и «этнонационалистами», «национал-оранжистами» и «национал-лоялистами». Но, пожалуй, не так много тех, кто подобно Константину Леонтьеву осознал ложность антиномии узко-этнического национализма и квазиимперского панславизма, но не с либеральных позиций, а на строго православном религиозном основании, причем напрочь лишенном искусственных построений в духе космополитической теории «уранополитизма».

Если кратко резюмировать леонтьевскую позицию по национальному вопросу, то можно сказать, что подобно тому, как Православная Церковь не приемлет этнофилетизм (этническое пристрастие в церковно-канонических вопросах) как ересь, Леонтьев в социально-политических вопросах отвергал национализм («национальную политику», «политику национальностей», «племенную политику») как орудие всемирной революции, разрушающей традиционные общества. То есть мыслитель отрицал не саму русскость и даже не родоплеменную или, шире, этническую основу русскости, но те политические спекуляции, которые связывались с тем иллюзорным феноменом, который с позапрошлого века принято называть «национальностью».

При этом, утверждая религиозные духовно-нравственные и культурные основы русской народности, Константин Леонтьев различал 2 типа национализма, находящихся в оппозиции друг к другу:

«Национализм политический, государственный становится в наше время губителем национализма культурного, бытового…»

Для национализма первого в русскости всегда были ценны – в лучшем случае – только фольклорно-этнографические мотивы в духе «ложки-матрёшки-гармошки-балалайки-сапоги-косоворотки». Да и то лишь до тех пор, пока сама русскость представляет хотя бы какой-то мало-мальски значимый феномен. По факту же любое «национальное» государство, начиная с позапрошлого века, всегда избирало «общечеловеческий» стиль в поведении, конституционно-республиканский уклад государственности и т.д.

То есть именно политический национализм, по мнению Леонтьева, вел народы к тому самому «смесительному упрощению», которое мыслитель считал признаком начала конца любой культуры, и против чего он как раз и призывал «подморозить Россию», сохранив в ней ее подлинное – православное основание (вспомним Достоевского: «Русский человек без Бога – дрянь!»). И именно в религии Константин Леонтьев видел единственную возможность сохранения и Православия, и Самодержавия, и Народности:

«Религия, преобладающая в каком-нибудь народе, вот краеугольный камень охранения прочного и действительного. Когда веришь, тогда знаешь, во имя чего стесняешься и для чего (быть может, и с невольным ропотом нередко, но без гордого и явного протеста) переносишь лишения и страдания... Религия в общественной жизни подобна сердцу в организме животном. Это primum vivens, ultimum moriens нации…»

Таким образом, именно в религии, как полагал мыслитель, как раз и заключается истинный национализм – «национализм культурный», в котором кровнородственные связи не только не имеют определяющее значение, но, в крайнем случае, и вовсе могут быть проигнорированы:

«Если бы в Тибете или в Бутане господствовало бы среди каких-нибудь монголов древнее Православие, если бы далай-лама был православный Патриарх самой чистой монгольской крови, то такие монголы и такой далай-лама должны бы быть нам неизмеримо дороже всей массы славянского эгалитарно-либерального многолюдства...»

И в то же время Леонтьев никогда не отвергал «чувства почвы», «любви к отеческим гробам», более того, он четко утверждал, что «в стремлении и попытках культурного обособления национализм живителен». Не отвергал он и возможности русской экспансии, отрицая лишь ее возможный либерально-западнический характер:

«Мы не присоединили Царьграда в 1878 году; мы даже не вошли в него. И это прекрасно, что нас туда не допустили враги ли наши, наши ли собственные соображения — все равно. Ибо тогда мы вступили бы в Царьград этот (во французском кепи) с общеевропейской эгалитарностью в сердце и уме; а теперь мы вступим в него (именно в той шапке-мурмолке, над которой так глупо смеялись наши западники)…»

Словом, сегодня, в «постманежной» России, Леонтьев ценен именно тем, чего не достает нашим новоявленным либеральным националистам, пытающимся аккумулировать энергию русского бунта, направив его в собственное, «общечеловеческое» русло. И это «что-то» – четкое понимание подлинной природы русской идентичности, на коей должен зиждиться единственно возможный русский национализм – национализм культурный. В противном случае – «всесмесительное упрощение» и окончательная гибель всего русского. И никакой футбол с «гармошками-матрёшками» не помогут.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67