Красное на чёрном

От редакции. Недавняя выставка художника и писателя Максима Кантора в Доме архитектора была интересна не только новой графикой из атласа «Вулкан», где правители и жители Европы, нарисованные в специфической канторовой манере, предавались своим жутким радостям, но и расширением типичного амплуа подобных вернисажей «для своих». Кроме отличной закуски и выпивки присутствовал театр. Максим написал пьесу «Эхо России» про беседу на радио модного журналиста Московкина с разными депрессивными персонажами – жителями окраин, слушателями радио, вопрошающими о том, как бы им спастись из пустыря нашей страны. Про лирического и центрального героя живописи, графики и - добавим теперь, - героя романов, пьес Максима Кантора лучше всех написал философ Александр Зиновьев в предисловии к альбому офортов 90-х годов: «Его герой… это, как мне кажется, отчуждённый образ самого художника. Это интеллектуал – одиночка, сохраняющий, несмотря ни на что, личное достоинство, не поддающийся ни на какие компромиссы, не предающийся никаким иллюзиям. Его историческая роль состоит в том, чтобы быть, присутствовать, видеть, понимать и страдать. Он не борец, ибо бороться в принципе бессмысленно. Всё светлое здесь опошлено, испачкано, испоганено, оплёвано, дискредитировано, осталось лишь убогое множество феноменов, символизирующих убогость самой сущности бытия: грязная одежда, сосиски, стакан какой-то жидкости, гнутая вилка, грязные ботинки. Но он не нищий, не падший. Но есть ощущение причастности к некоей тайне бытия, и оно искупает страдание».

Специально для "Русского журнала" с Максимом Кантором поговорил Дмитрий Лисин.

* * *

Русский журнал: Всё-таки даже при всём желании никогда жизненная разруха не дойдёт до степени и густоты, показанной, к примеру, в фильме «Кин – дза – дза». Обыденность лозунга «скрипач не нужен» никогда не взойдёт до предельной, «сияющей» реализации, «зияющие вершины» не дождутся своих скалолазов, а предельная тирания, выдвинутая идейно Платоном в «Государстве», не будет воплощена в конкретику любых вертикалей власти. Идея государства понятна, это для того, чтобы жизнь граждан богатела, кипела и изобиловала соками, законы должны быть безжалостны и тираничны, то бишь не отменимы для каждого отдельного гражданина, кем бы он ни был. Великая сушь, глад и мор рассудочной идеи государства никогда не реализуется в своей полноте здесь-и-сейчас, а всегда остаётся планом будущего. В этом смысле графика вашего альбома – атласа «Каракорум», который напечатан под именем «Пустырь», является «исторической», в смысле того, как реальные руины Хархорина, древность ставки Чингиз-хана, исторически относятся к нынешнему бытованию. Идеи, даже художественные, своей пустынностью похожи на давно свершённую историю.

Максим Кантор: Время всегда есть, если подождать, все утопии и антиутопии сбываются. Я только не понимаю, зачем вы Платону приписали какой-то глад, мор и пустыню. Нет там ни глада, ни мора, ни пустыни, зато есть идеально организованное государство, управляемое философами. В центре мира Платона, его Республики, находятся философы, которые учреждают законы. Закон потому и закон, что его исполняют, иначе это другое. Речи о богатстве граждан там не идёт, Платон скорее ориентировался на аскетизм Спарты, чем на зажиточность Афин. Богатством в его «Государстве» и не пахнет. Что там есть, это не тирания и угнетение, это ясно работающий общественный договор. Это то, чего сейчас нет у нас, то есть государство у нас есть, а общественного договора у нас нет. Он существовал – уродливый, убогий, ущербный, во времена советской власти. Но он был, договор, а сейчас его нет. Это была хреноватая такая социальная договорённость. Но она была. Причём и тот общественный договор, что существовал на Западе, подвергся в наше время страшной коррозии. Что будет в дальнейшем с этим договором, непонятно, этим и объясняются всякие волнения запада, критическое состояние самосознания граждан Европы. Рассыпалась вдруг благостная картина на глазах в песок, в глазах один песок.

Поэтому у Платона никакой тирании нет, у него есть ясно предъявленное нам, читателям диалогов, ясное описание положений общественного договора, которые обязаны соблюдать все страты общества. Он говорит, что если вы одинокий поэт, вы всё равно находитесь во взаимодействии с теми, кто вас кормит и охраняет, и с теми, кто отдаёт приказы страже. Поэт вы, или не поэт, но роль обязаны исполнить. Республика Платона насквозь регламентирована в том же смысле, в каком регламентирована «Утопия» Томаса Мора или «Город Солнца» Кампанеллы, в том смысле, как ставится задача любого социального договора, прописываемого Лениным, Жан-Жаком Руссо, Карлом Марксом, Фурье, Сен-Симоном, кем угодно. Когда людям приходит в голову, что пора договориться, а не давать Васе душить Петю за просто так, потому что Вася большой и толстый, а Петя не уродился, тогда и возникает общественный договор, связь граждан с государством. Иначе просто по своему «демократическому» праву рождения большим и сильным Вася всегда будет душить хилого Петю. Равенство возможностей позволяет душить и никакой Страсбург не поможет. Стремление оградить маленького Петю от страсти Васи к насилию приводит к правильной связи граждан с государством, общественному договору, сохранению человеческого рода, выживанию, одним словом.

РЖ: Не уродившийся мальчик Петя из рязанской деревни Скоморохово, позвонивший на радио в вашей пьесе «Эхо России», чтобы попросить денег на лечение, ведь он и требует совершить акт общественного договора? Где бесплатное лечение, где семь метров жилья, ГДЕ ЛЮБЯЩИЕ ПАПА С МАМОЙ? А герой пьесы Лев Московкин вдруг поражается как громом детским лепетом Пети, перестаёт врать, его рвёт на части, он впадает в осознание, кричит, чтобы все улетали или уходили пешком через границу, принимали гражданство любой страны, вступали в шаманизм, мусульманство, в мормоны, лишь бы не продолжать пустые мечтания о выздоровлении на пустыре родины. В конце концов, Московкин падает, поражённый солнечным ударом, прямо как поэты Волошин и Белый, как человек, воочию узревший город Солнца. Обнаружился и реальный журналист Лев Московкин, откликнулся на пост в ЖЖ.

М.К.: Да, это тот ребёнок, который говорит, что король голый. Конечно, все мы в той или иной степени не уродившиеся. Но есть люди, дети, для которых рождение в мир было совсем неудачным предприятием. Им и положенных семи метров никак не достаётся, в силу запредельной дороговизны этих минимальных метров. Тогда получается, что общество должно взять на себя и совсем нечеловеческую, так сказать, вину, никто ведь не виноват в том, что родился. Ещё произошла такая удивительная накладка. Есть реальный журналист Лев Московкин, и он думает, что я на него обижен за рецензию, и вот его именем назвал персонажа. На «Учебник рисования» было огромное количество отрицательных рецензий, но я из них максимум треть прочитал. И как раз ничего написанного Львом я не читал и никогда его не встречал. Так что это совпадение, я мог подумать здесь, что Лев Данилкин обидится или Лев Новожёнов. Замечательный и реальный Лев Московкин пусть не обижается, персонаж вполне лирический получился. Наверное, меня соблазнила логическая аллитерация – «Эхо России» плюс Московкин дают «Эхо Москвы». Когда издатель Дима Ицкович сказал, что такой человек есть, я даже предложил написать некое извинение на его портале «Полит.ру», но понял, что это будет выглядеть иронией иронии, что это может совсем в какой – то хармсовский беспредел вылиться, всё это расшаркивание, реверансы и предложение считать фамилию Московкин фамилией Ленинградкин. Так что, извините, дорогой Лев, если чувствуете себя хоть как – то недовольным таким, уверяю Вас, творческим совпадением.

РЖ: Мне нравится структура и стиль вашего писательства, эдакая дихотомия реального, ощущаемого, бытийного и рассужденческо – диалогичного, наглядная противоположность ощущения и мысли. Так устроен атлас графики 90-х «Пустырь», где красно-чёрные рисунки переходят в письма к любимой, письма гусарского полковника из города мёртвых, письма Герцена и Чаадаева, с попыткой осознания диалектики Восток - Запад, с огромным желанием ясности. Так же и эпопея «Учебник рисования» устроен, с пролегоменами к каждой главе – наставлением по искусству смешивать краски и рисованию. Таким образом, на страницах романа описание ремесла, в смысле цехов 15 века, вдруг оказалось источником совсем другой, новейшей традиции – видеть в любом бытовом разговоре продолжение вечного рассуждения об устройстве мира, страны, семьи и человека, для чего приходится превращать невнятицу разговоров в силлогизмы вполне сократовских диалогов, в логическую игру, в театр рассуждений. Причём «живописные» пролегомены своим «анти абстракционизмом» напомнили мне «Башню из чёрного дерева» Фаулза.

М.К.: Любое ремесло связано с миром, потому как не абстрактно. Ремесло всегда зачем-то есть, оно служит всему миру, но всегда при этом конкретно и рукодельно. Поэтому ремесло привязано к проблемам всего мира, оно не только украшательно и декоративно, оно существенно, основополагающе и конструктивно. У Фаулза тот художник, который рисует отношения чистого цвета, очень боится потерять комфорт релятивизма. Всегда очень нам хорошо среди относительных ценностей и абстракций. Когда он пробует прикоснуться к чему-то конкретному, соблазнительность этого превращается в опасность. Он бежит обратно в большой абстрактный релятивистский мир и там ему хорошо. Это вообще наиважнейшая проблема двадцатого века, столкновение категориального, гегелевского мышления и релятивистского, постмодернистского мышления, которое было заложено теорией относительности Эйнштейна. В какой-то момент категориальное мышление было признано недостаточным для освоения мира, а потому и необязательным. Все понятия красоты, морали, справедливости, общественного договора, оказались размытыми, никак и ничем не определёнными.

В девятнадцатом веке ещё существовал такой всеобщий образ смирения – вот так всё устроено, есть северный полюс, и есть южный. Нынче существует абстрактная свобода точки зрения, которая свобода сама по себе не описывается, не исходит из самой абстракции относительности. Вряд ли при таком подходе мир явится восприятию и мысли, как воплощение добра, любви, блага и гармонии. Чего радует, так это попытка на философском уровне вернуться к категориальному мышлению, это происходит в разных университетах мира. Непросто после века относительности вернуться к категориям, к кантовскому категорическому императиву и трансцендентальной апперцепции. Невозможно без возврата всего отброшенного богатства строить философские и исторические конструкции. Истории Второй мировой войны нет до сих пор, потому что её стали описывать в терминах постмодерна. Все усилия, направленные на дискредитацию коммунизма, странным образом приводят некоторых мыслителей к правоте фашизма. Эта тенденция неизбежна при расторможенной относительности взгляда. Релятивизм истории устанавливался во имя свободы, ради избавления от любых директив идеологии. В результате всё есть, а общества нет.

РЖ: Всегда спрашивают – а позитив у вас есть? Наверное, сам процесс расшифровки своего мучения по поводу непонимания происходящего содержит элемент ясности, всегда приходится, как говорил Мамардашвили, заново впадать в тему, в переживание, в наблюдение, что и есть мысль. Тогда понятие позитивность ничего действительно важного не представляет, кроме желания всё увидеть в розовом свете. Наверное, многие люди, глядя на ваши картины, внутренне требуют позитива, и сколько вообще можно всё рисовать беспросветным углём.А с позиции познания, гнозиса, наиболее важно увидеть эти тощие деревья, опрокинутые лица, объедки и одинокие толпы как символы и элементы происходящего с миром, включить в бытовое мироощущение трагедию непонимания.

М.К.: К этому надо добавить, что позитивной, прежде всего, является способность суждения. Ничего более позитивного не бывает. Если способность суждения и понимания сохраняется и не размыливается в пену, то это уже очень много. Тогда можно суметь в этой каше, в этой пене, в этой потере, которую нам предлагают сейчас как феномен стихийного свободного развития, вдруг увидеть, что это не просто нечто возникшее вследствие воплощения свободы, а оно возникло вследствие разрушения общественных скреп. Это привело к хаосу и потере обществом самого себя.

РЖ: В быту масса изменений. Во дворах нет детей, нет подростков, нет шахматистов, гитаристов и доминошников. Нет жизни в городе, если нельзя увидеть даже старушек на лавочках. Может, это градостроительство, дома не те, может это люди перестали ощущать себя «на местности», признавая только убежища квартир за стальными дверями.

М.К.: Я сейчас наезжаю в Москву дискретно, каждый второй месяц, поэтому мой взгляд это взгляд со стороны. Вижу очень странное преобразование Москвы. Есть ощущение, что этот город предоставлен сам себе, покинут. Власть придержащие и богачи из него уехали. Кто на Рублёвку, кто в Лондон или на испанскую виллу, кто на Тихий океан. Так город становится средством выкачивания денег из населения. Нормальной городской жизни, которая сама для себя является ценностью, её нет. Вся прибыль от работы города уходит тем, кто в этом городе не бывает. Это общество трудится и живёт для другого общества, которое не здесь. Огромная масса людей функционирует для того, чтобы существовал какой-то параллельный мир, который сюда не заходит, ведь тут воздух дурной, вода опасная, толчея и пробки, а еда наполовину сделана из нефти. Никак нельзя назвать одним словом общество, состоящее из двух параллельных миров. Рано или поздно это рассыплется. Если это положение дел лучше коммунистической модели, то чем?

РЖ: Это картинка из триллера. Люди заполняют офисы, хозяева которых обитают на райских островах, кругом чистота и стерильность, над городом огромная сфера, через которую отсюда отсасываются малейшие признаки жизни для пущего блаженства хозяев офисов. Менеджеры ходят с кислородными баллонами, потому что вместе с деньгами пропадает и кислород. Я иду дышу, я иду ды, в голове на ходу образовываются ходы, замотал, запутал, залепил, завязал, вцепился в последнее, чтобы не падал.

М.К.: Отсутствуют как класс Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой. Это что, был объективный процесс прогресса? Нет. Почему этого нет ни в Париже, ни в Берлине, ни в Лондоне? Произошло это очередной раз по той же самой крепостнической модели, по которой всегда развивалась Россия. Население, всё ещё достаточно обильное, несмотря на демографическую катастрофу, всегда было внутренней колонией для начальства. Внешних колоний в этом смысле и не было, потому что и Столыпин, и Троцкий, и все до них цари и бояре превращали крестьянство в колонизированных жителей.

Когда сюда пришёл Сорос со своими деньгами и открытым обществом, что они сделали? Ни больниц, ни школ, ни жилья, зато народу нужна правда. Помню это заседание, где решили послать 150000 экземпляров «Архипелага Гулага» в Магадан. Мой приятель полетел с этой бредовой миссией в Магадан, несмотря на то, что там эти лагеря стоят и видимы в окна жителей, которые наполовину потомки выживших гулаговцев. Зачем им Солженицын? Архипелаг Гулаг или Газпром колонизирует население, это не важно. Всегда здесь население работает на кого-то.

РЖ: Я вам сейчас сказку расскажу. Надоело жизни ютиться в подвалах и гулагах, взяла да и ушла жизнь в макбуки и клубы, стали её называть живой жизнью. Новый культ красоты начался в 1917 году, там не только кровавый переворот или великая соцреволюция, а важнейшая вещь произошла. Эйнштейн вовсю изобретал единую теорию поля на основе принципа относительности, Тесла уже изобрёл принципы электроцивилизации, а Дюшан выставил тогда унитаз на вернисаж, вот поэтому нынче образец красивой жизни это продукция фирмы ЭПЛ, воплощение искусства изобретательства техники, особая машинная красота, почти что ИИ. Пользуются этой красотой люди будущего, хипстеры, метросексуалы – интеллектуалы, Стругацкие называли таких просто интели. Это такие весёлые и свободные от забот о хлебе насущном молодые люди, не заставшие СССР, а придумал их, то есть опознал на местности Юрий Сапрыкин. Вся Россия и таджики ринулась зачем-то в Москву, гастарбайтеры приехали без детей, бабушек и домино, вот их и не видать. Зато недвижимость всегда в цене, пол-Москвы сдаёт жильё. А если квартира в центре, вот ты и хипстер, вот ты и адвокат, манагер, сисадмин, промоутер или даже архитектор. Да, в принципе, можно не работать, писать в электронные СМИ статейки для удовольствия, ведь рента это Франция, почти Лазурный берег. Есть и настоящие герои среди тридцатилеток, Кашин и Навальный вдвоём за последний месяц сделали для осознания населением себя как колонизируемого больше, чем все социологи вместе взятые за десять лет. Короче говоря, новизна времени всегда новее любых теорий и планов.

М.К.: У меня странным образом совсем другой опыт, каких-то других молодых людей я вижу, ровесников сына, детей университетских товарищей. У знакомой дети собрались в Австралию эмигрировать, другие ещё куда-то. Этот энтузиазм, что будем строить здесь, который был в конце девяностых, куда-то рассосался. Помню, Сергея Станкевича, демократа, обвинили в краже пары холодильников. А я думаю, какой же он прекраснодушный, романтический человек. Когда люди присваивают миллиарды, семейные бюджеты равны бюджетам стран, демократ утаил два холодильника. Да он благороднейший человек, идеал и Кампанелла, вот его бы избрать символом русской демократии. В середине девяностых он выступил с душераздирающей статьёй о том, что не надо ребята уезжать отсюда, мы всё здесь построим, причём ему хотелось срочно в Польшу скрыться, тогда ещё люди не мыслили широко, бытовали узкие понятия, морозилки какие-то, курицы мороженые.

Думаю, задор Станкевича «не уезжать» не посещает людей, готовых стать «гражданами мира». Разделилось и стратифицировалось общество, как мне кажется, очень чётко. Молодые люди, являющиеся наследниками империи, наследуют здесь понятно что, зачем куда-то ехать, когда есть чем управлять с помощью красивого макбука. Управлять хорошо бывает из Швейцарии или Лондона с периодическими наездами на местность формального проживания. Есть и другие люди, понимающие, что ни историку, ни философу, ни любому гуманитарию здесь просто не прожить. Вот и едут в Новую Зеландию. Так что холодильники есть у всех, демократия построена. До каких пор будет существовать класс граждан мира, неизвестно, во всех странах происходит резкое ужесточение иммиграционных законодательств. Лондон наполнен нашими людьми, у которых история приобретения огромных средств является предметом судебных разбирательств. Такие граждане мира ни в коем образе не могут быть образцом либерального, свободолюбивого мышления для наших граждан. Но таких людей мир принимает легко.

А простому человеку приехать в Лондон, получить визу и остаться там работать практически невозможно. Это простое наблюдение превращает демократию во что-то другое, в колониализм, например. Демократия и была тем строем, при котором колониализм расцвёл как никогда. Польские и украинские гастарбайтеры не голосуют в Лондоне, где они кладут кафель. За счёт таджикских рабочих строятся квартиры менеджеров в Москве. Что это такое? Это рабский труд. Разница в том, что при любом дефолте бедняк выбрасывает свой символический капитал в виде бумажек под названием акции, облигации и ГКО на помойку и сам идёт туда рыться, а у богатого символический капитал всегда остаётся в виде земель, яхт и домов. Тот, кто символически владеет половиной Сибири, как раз во время кризиса и дефолта всегда может ещё прикупить и половинку Никарагуа.

РЖ: О чём будет ваш следующий роман?

М.К.: Несколько лет уже пишу роман о войне, о мировой войне. Которая как началась в 1914 году, так и не собирается заканчиваться.

Беседовал Дмитрий Лисин

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67