С начала 90-х годов в нашей стране запрет на присвоение места модератора идеологических дискуссий обернулся деидеологизацией едва ли не всех институтов и сторон общественной жизни. Данный процесс не обошел стороной и сферу высшего образования, которая теперь перед лицом открыто провозглашаемого государством запроса на идеологию стоит перед выбором: либо, не теряя драгоценного времени, взять на себя работу по политическому просвещению и идеологическому воспитанию молодого поколения, либо предоставить исполнение этих функций иным организациям и институтам (новым партийным школам, массмедиа, Церкви) и сойти на обочину набирающего ход движения реидеологизации.
Полагаю, что проблема: в каком отношении к идеологии находится и будет находиться в ближайшем будущем российская система высшего образования - действительно заслуживает самого широкого обсуждения. Однако ее формулировка нуждается в некоторой конкретизации. Поставлю вопрос следующим образом: где по отношению к российским университетам располагается и будет располагаться место модератора идеологических дискуссий?
Несмотря на то, что привычнее было бы спрашивать об университете по отношению к месту, нежели наоборот, я настаиваю именно на такой формулировке, ибо место, о котором пойдет речь, подобно месту тени, которое перемещается вслед за тем, кто эту тень отбрасывает. В отличие от места на географической карте или кресла в кабинете, которые, оставаясь "там же", меняют своих владельцев, место тени неотчуждаемо - не столько потому, что большинство из тех, кто отбрасывает тень, суеверно страшатся ее кому бы то ни было продавать, сколько по причине того, что на этот товар не находится покупателя. Кто же этот таинственный модератор идеологических дискуссий, который осуществил судьбоносную приватизацию своего собственного места?
Не будет большим сюрпризом, если я скажу, что после Маркса "модератор идеологических дискуссий" звучит как определение философа. Пожалуй, Маркс был первым, кто взял на себя смелость показать, что мысль, обнаруживающая в мире всеобщее, имеет дело с фикцией, призванной удовлетворить желание, устремившееся по кратчайшему пути к тому, чтобы стать всеобщим законом, - по пути галлюцинации. Благодаря Марксу абсолютное знание предстало как абсолютное ослепление сознания, опьяненного словесным опиумом, и вышла на передний план мысль о том, что, дабы утверждать всеобщее как истину и воплощать эту истину в жизнь, надо быть никем.
Так было положено начало новой форме философской критики, цель которой - в обуздании претензий того или иного дискурса на выражение всеобщих истин, или, точнее, цель такой критики - показать, что всеобщность какой-либо истины есть не более чем претензия. Если указанная претенциозность является неосознанной, то носитель дискурса заблуждается; если претенциозность осознана, но замаскирована, то говорящий лжет; наконец, если претенциозный оратор не скрывает своей лжи, то его речь цинична. Во всех трех случаях мы имеем дело с "идеологией", которая, по определению В.Декомба, "означает, что частный, или относительный, дискурс пытается предстать как дискурс универсальный, или абсолютный" (1).
Выявляя частичность, неуниверсальность различных дискурсов, философия делает провозглашаемые в них истины "совозможными". Умеряя претензии дискурсов на всеобщность, она создает возможность для того, чтобы говорил и был услышан не один, но многие, то есть модерирует идеологические дискуссии. При этом критическая функция философии по отношению к каждому отдельному дискурсу заключается, по сути, в его деидеологизации, которая может принимать форму избавления от заблуждений, изобличения во лжи или демонстрации губительности цинизма, если не для самого циника, то по крайней мере для тех, кто им восхищается.
Насколько справедливо закреплять функцию деидеологизации и, соответственно, модерирования идеологических дискуссий исключительно за философом? Не осуществляется ли она, например, современной плюралистической системой массмедиа в целом? Не упраздняется ли идеология уже в силу того, что в глобальном масштабе всякий дискурс так или иначе получает доступ к эфирному времени? Ответ вполне очевиден: фактически имеющееся налицо множество дискурсов еще не означает, что сама их множественность приветствуется в качестве чего-то позитивного.
Сложно однозначно судить о том, имеются ли внутри системы СМИ принципиальные препятствия для ее монополизации. Отмечу лишь то, что в течение своего опыта сознательного телезрителя и радиослушателя мне ни разу не приходилось слышать, как ведущий предлагает аудитории переключиться на другой канал, дабы не пропустить нечто важное и интересное. Это по меньшей мере позволяет утверждать, что в течение достаточно длительного периода времени можно вполне успешно осуществлять трансляцию определенного дискурса через СМИ и не стремиться при этом дать слово кому-либо другому, то есть не считать плюрализм позитивной ценностью и даже, наоборот, в конкурентной борьбе реализовывать свои притязания на всеобщность, упраздняющую в конечном итоге саму конкурентную борьбу. Множество говорящих субъектов в системе массмедиа подобно множеству продавцов на рынке, каждый из которых заинтересован в эффективном антимонопольном законодательстве до тех пор, пока его предприятие не выходит из категории малого и среднего бизнеса. При этом гарантом соблюдения правил свободной конкуренции может выступать лишь государство как незаинтересованный в извлечении прибыли от реализации какого-либо конкретного продукта и потому стоящий над рынком субъект, без вмешательства которого отсутствие монополий остается явлением случайным и кратковременным. Так же и применительно к системе СМИ: вопрос о том, будет ли она обеспечивать возможности открытой дискуссии по социально значимым проблемам, или станет инструментом трансляции чьего-либо всеохватывающего монолога с публичным избиением оппонентов в качестве развлечения, фактически решается скорее вне, нежели внутри массмедийного сообщества.
Помимо всех социально-экономических и политических оснований данное положение вещей имеет место прежде всего потому, что как таковая альтернатива единства и множественности дискурсов в СМИ не тематизируется. Даже когда в эфире звучат требования дать слово, например, представителям политической оппозиции, обсуждение того, насколько справедливы подобные требования, остается за кадром. "Почему должны или не должны быть услышаны представители тех или иных политических, этнических, сексуальных и прочих меньшинств, не являются ли они попросту выразителями опасных соблазнов и заблуждений, которых счастливо избегло здоровое большинство?" - вопрос, безусловно, философский, сама постановка которого предполагает обуздание идеологических претензий большинства. В свою очередь, размышления о том, почему подобные вопросы не поднимаются в массмедиа, я оставлю за пределами данной статьи, ограничившись указанием на то, что начинать здесь, по-видимому, следует с принципиального рассмотрения отношения между дискурсом большинства и дискурсом средств массовой информации.
Возвращаясь непосредственно к проблеме идеологии в высшем образовании, нельзя не упомянуть еще одного претендента если не на роль модератора идеологических дискуссий, то, по крайней мере, на роль субъекта, свободного от идеологии. Я имею в виду фигуру ученого в том виде, как она была представлена М.Вебером в его теперь уже хрестоматийном докладе "Наука как призвание и профессия". Водрузив на университетские врата щит с изречением "Мы в состоянии содействовать вам в обретении ясности" (2), - преимущественное, но не исключительное право науки на этот девиз я никоим образом не отрицаю, - преподаватель изгоняет "пророка и демагога" из учебной аудитории со словами: "Иди туда, где возможна критика" (3). Тем самым он устами Вебера открыто провозглашает, что университет не место для дискуссий, но тут же оговаривается: обусловлено это причинами, внешними для науки, а именно тем, что студенты вынуждены посещать лекции "ради своего будущего", подчиняясь правилам игры, заданным бюрократией, "которой нужен диплом, фиксирующий результаты экзамена и служащий входным билетом в мир человеческой карьеры" (4). Поэтому для Вебера занятия наукой как таковой не связаны с ограничением политической, нравственной и религиозной свободы преподавателей и студентов, поскольку все мнения, относящиеся к названным сферам, располагаются в области ценностных предпочтений или "субъективных пристрастий", каковые не входят в сферу компетенции ученого. Вести речь о ценностях и предлагать ответы на "последние вопросы" - это и есть дело пророков, на смену которым в расколдованном наукой мире пришли демагоги. В любом случае: имеем ли мы дело с политикой, религией, искусством или моралью, - наш дискурс утрачивает научный характер, как только мы выступаем за или против тех или иных ценностей. Стремление к оправданию здесь "принципиально лишено смысла, потому что различные ценностные порядки мира находятся в непримиримой борьбе" (5).
Означает ли это, что, с другой стороны, мы имеем дело с единым истинностным порядком мира, в отношении которого дискуссия постепенно сворачивается по мере того, как этот порядок все полнее раскрывается в научных теориях? Но тогда насколько свободными будут дебаты о высших ценностях и конечных целях, если наука строго и достоверно определяет средства их достижения, а значит, выносит вердикт по поводу того, какие из этих ценностей принципиально совместимы, и, наконец, какие из наших целей являются принципиально достижимыми? Таким образом, несмотря на заявления ученого, ему не удается оставаться в стороне от политических, нравственных и эстетических споров, а в той степени, в какой научные вердикты по этим проблемам не подлежат обсуждению, - например, в описанном Вебером процессе обучения в университете, где аудитория вынуждена молчать, - наука выступает в качестве дискурса, который прямо или косвенно охватывает все аспекты познавательных и ценностных отношений между человеком и миром и должен приниматься за истинный, несмотря на возможные сомнения и противоречащие ему субъективные предпочтения отдельных индивидов.
Одним словом, даже веберовский ученый превращается в идеолога, при том, что он занимает как нельзя более умеренную позицию по сравнению со сциентизмом в духе Венского кружка и достаточно распространенным среди ученых "стихийным" позитивизмом. Последний не ограничивается имеющимся у Вебера отождествлением научного и интеллектуального, но отождествляет научное и рациональное вообще, отказываясь признавать какие-либо иные типы рациональности, при том, что, например, творчество таких небезызвестных авторов, как Макиавелли и Ницше, позволяет говорить об отличном от научного политическом типе рационального мышления (то есть такой последовательности интенциональных актов, которая способна определить свои предметы, а также упорядочить и обосновать суждения о них).
Итак, я беру на себя смелость утверждать, что дистанцированность ученого от идеологии является самообманом академического сообщества. Опять-таки, выражаясь точнее, следует сказать, что университеты и академии могут называться свободными от идеологии не в силу того, что в них занимаются наукой, но постольку, поскольку в них еще присутствует философия. И по факту оказывается, что университет - это сейчас единственное место, где философ еще имеет шанс быть услышанным сколько-нибудь широкой аудиторией. Таким образом, острота вопроса об идеологии и высшем образовании заключается не в том, будет или не будет присутствовать идеология в университетах, - она из них никуда не уходила, - и даже не в том, будет ли присутствовать в них идеология государственная. В конце концов, на каком основании кто-либо может сопротивляться введению курса государственной идеологии в государственном вузе? Такое сопротивление по своему смыслу может быть либо проявлением радикального политического нигилизма, обусловленного разве что политической же невменяемостью, либо актом гражданского неповиновения, каковой основывается не на неприятии государства вообще, а на радикальном несогласии с господствующей в данный конкретный период государственной идеологией и предполагает не суеверный шепот: "Чур меня, подите прочь!", а выдвижение внятно артикулированной альтернативы.
Иначе говоря, если государство желает учредить в своих учебных заведениях кафедры демагогии, - которая, по определению А.Кожева, означает "политическое воспитание народа, то есть педагогическую деятельность, пользующуюся средствами, которые сегодня называют "пропагандой" (6), - это не проблема академического сообщества. Подлинной же остротой на данном фоне обладает задача сохранения в университетах философии, каковая в последние годы по разным причинам силами самого академического сообщества все более ущемляется в правах.
В заключение остается лишь выразить надежду, что "любовь к мудрости" не только не исчезнет из российских университетов, но и займет в них более достойное место. Ведь чем менее мы предоставляем деидеологизирующему дискурсу философии возможностей быть услышанным, тем более мы загоняем нашу мысль в жестокую и позорную альтернативу между заблуждением, ложью и цинизмом. Неужели опять выводить нас из этого лабиринта будет Чужеземец? Может быть, хотя бы раз попробуем выбраться сами?
Примечания:
1. Декомб В. Современная французская философия. - М., 2000. С.132.