"Хочу быть верно понятым..."

Саид Э.В. Культура и империализм / Пер. с англ., послесл. А.В. Говорунова. – СПб.: Владимир Даль, 2012. – 734 с. – (серия: «ΠΟΛΙΣ»).

Публикуемый текст – вторая большая работа Эдварда Саида, выходящая на русском языке, через шесть лет после издания «Ориентализма»[1]. Однако, если первая книга принесла ему мировую известность, то вторая позволяет куда более точно и конкретно понять мысль Саида. «Ориентализм» - не столько научное исследование в привычном смысле, сколько памфлет, написанный с видимым пренебрежением к нормам «научной объективности», избеганием обтекаемых формулировок, сознательной резкостью текста и склонностью к заострениям. В более позднем тексте Саид будет цитировать Фанона, говорившего, что «для туземца объективность всегда направлена против него» (стр. 519), и, высказываясь о других, но косвенно и о самом себе, напоминать:

«Политика – и откровенно политический импульс, составляющий фон их работы, - естественным образом воздействует на науку и на исследования, которые представляют все эти четыре автора[2]. <…> Каждый из этих четырех интеллектуалов третьего мира пишет изнутри и внутри политической ситуации, чье давление постоянно. Ими движет не минутное раздражение или второстепенные эмпирические заботы, от которых можно было бы отмахнуться ради высшей цели. Неразрешенная политическая ситуация лежит на поверхности, она влияет на риторику и меняет акценты науки, поскольку авторы исходят из позиции знания и авторитета науки, но также и из позиции народа, чей опыт сопротивления и борьбы есть исторический результат порабощения» (стр. 518).

Если в первой книге он стремится быть услышанным – и добился этого, то в «Культуре и империализме» его задача – быть выслушанным. Отсюда и куда более сложная «оркестровка» книги, и стремление не к спрямлению, а, напротив, к многообразному усложнению исходных тезисов – к тому, чтобы воспользоваться «преимуществами утопического пространства, которое все еще представляет собой университет. Я убежден, что он и должен оставаться тем местом, где подобные жизненные темы исследуют, обсуждают и осмысливают. Ведь если он станет местом, где социальные и политические вопросы в действительности навязывают или разрешают, это приведет к устранению самой фикции университета и превратит его в придаток стоящей у власти политической партии» (стр. 33). Поздние тексты Саида вообще демонстрируют куда большую приверженность той самой западной культуре, против которой, на первый взгляд, направлен его «Ориентализм» - они, включая и самую известную книгу, прочитываемую в этой перспективе, оказываются попыткой как раз продолжить западную интеллектуальную традицию. Не случайно Саид столь часто упоминает Ж. Бенда – упоминает как имя-символ, указание на позицию, к которой должен стремиться интеллектуал: критическое осмысление собственного общества, своей культурной традиции – его долг, собственно, только этим способом ее и можно поддержать, тогда как стать на сторону ее, закрыв глаза, принять «не рассуждая» - оказывается наиболее изощренным способом предательства, в котором ради того, что мыслят сверхценным, отрекаются от не-технического разума, отказываются от неудобных вопросов, сводя их лишь до «трудностей». Пространство интеллектуала, согласно Саиду, утопично – и это не значит, что ему нет дела до происходящего вовне, за пределами утопии, но для него нет ни одной стороны, ни одного реального пространства, которое было бы всецело его. Утопическое пространство университета для Саида – единственное, с которым он способен соотнести себя вполне – и тем отчетливее ценить его и одновременно переживать его хрупкость с той остротой, с какой ее может воспринимать лишь человек, лишенный дома: палестинец, но выросший в Каире, получив там европейское образование, протестант по вероисповеданию, американский профессор, большую часть жизни обвиняемый в ненаучности, и публицист, чья публицистика раздражала едва ли не всех участников тех политических и интеллектуальных противостояний, к осмыслению которых он обращался. В «Культуре и империализме» он работает не только с европейскими образами не-европейского мира, но и с не-европейским ответами – вскрывая их внутреннюю логику и демонстрируя, как логика империализма определяет и противодействие ему – когда «освобождение» от колониализма приводит к тому, что прежнее колониальное господство сохраняется, выливаясь в замену европейских чиновников местными. Империализм для Саида – не феномен, целиком отошедший в прошлое, и не опыт одних лишь подвластных – он в такой же мере необходим для понимания властвующих, как в прошлом, так и в настоящем:

«Одним из достижений империализма было то, что мир стал ближе и как бы теснее. И хотя при этом разделение между европейцами и туземцами было глубоко несправедливым, теперь большинству из нас приходится считаться с тем, что исторический опыт империи – это общее достояние. А значит, задача состоит в том, чтобы, несмотря на все ужасы, массовую резню и неотмщенную обиду, понять этот опыт как то, что принадлежит индийцам и британцам, алжирцам и французам, западным людям и африканцам, азиатам, жителям Латинской Америки и австралийцам всем вместе» (стр. 25).

Вырабатываемый им метод чтения текстов Саид называет «контрапунктическим»: «Вместо частичного анализа, предлагаемого различными национальными или системно-теоретическими школами, я предлагаю контрапунктические линии глобального анализа, где тексты и мировые институты исследуются совместно, где Диккенса и Теккерея как лондонских авторов следует рассматривать так же, как писателей, чье историческое влияние сформировано колониальными предприятиями в Индии и Австралии и где литература одних государств вовлечена в литературу других. Сепаратистское, или нативистское, предприятие кажется мне уже исчерпанным. Новое и более широкое значение экологии литературы невозможно привязать к одной только сущности или к отдельной идее вещи. Но такой глобальный, контрапунктический анализ надо строить (как это ранее было с аппаратом компаративистской литературы) не на симфонии, а на атональном ансамбле» (стр. 631). Если в «Ориентализме» речь идет о текстах, непосредственно описывающих «Восток», то в «Культуре и империализме» значительная часть анализируемых произведений упоминает «Восток» разве что мимоходом – как, например, в «Менсфилд-парк» Джейн Остин, где лишь несколько раз указывается плантация на Антигуа или, как в «Постороннем» и в «Чуме» Камю вроде бы только внешним образом место действия - Алжир. Однако, как подчеркивает Саид, «читая текст, мы должны раскрыть и то, что в него вошло, и то, что было исключено автором» (стр. 156). Плантация на Антигуа важна постольку, поскольку делает возможным весь порядок существования Менсфилд-парк, его обитателей и их отношения между собой. Почти случайный на первый взгляд «Алжир» Камю выявляет авторский взгляд, где среди обитателей того мира есть только французы – чиновники, полицейские, врачи, простые обыватели – и есть «просто алжирец», немая фигура.

Дело не в том, чтобы выявить отдельные тексты или их комплексы, выражающие «империализм» – напротив, согласно Саиду, империализм пронизывает всю культуру целиком, делая ее возможной, и оттого важно увидеть его не там только, где он прямо назван, но различить его присутствие в текстах и образах, которые внешне кажутся «вовсе не о том». Разумеется, эти тексты действительно написаны совершенно о другом, но то, о чем в них не написано или упоминается лишь мимоходом, необходимо для их существования.

Это книга о многообразных тупиках, которые оказываются упором для новой мысли и действия, о понимании литературы не как только «переклички великих», но погруженной во всю толщу своего времени – не историческое описание, но описание структур, выявляемых через отдельные казусы. Для понимания Диккенса важно знать не только викторианский Лондон, но и то, что делает этот Лондон возможным; точно так же, как прочитать «Ким» Киплинга в качестве империалистического текста – не значит обесценить его:

«Я предпочел бы считать роман одним из видов письменного творчества среди многих других, деятельность писателя – одним из социальных занятий среди многих других, а категории литературы – тем, что призвано служить различным мирским целям, включая и, по-видимому, даже в основном эстетические цели» (стр. 626).

Центральный тезис Саид прячет в середину книги – только там раскрывая его явным образом, поскольку его задача не назвать, а показать его всем текстом, предъявить как некую очевидность – то, что нет места линейному прочтению, объяснению романа через империализм равно как и через что-либо иное «единственное». Роман для Саида связан с империализмом куда более сложным образом – одновременно и его порождение, и то, что делает его если не возможным как таковым, то, во всяком случае, определяет его конкретную историческую форму (стр. 161 – 163). Объяснять западную культуру через империализм значило бы вновь выстраивать очередную схему в духе «вульгарной социологии», ища некое единое основание для конкретно-исторической культурной формы. Напротив, для Саида сам империализм делается возможным именно в рамках западной культуры:

«В самом сердце европейской культуры в течение многих десятилетий имперской экспансии лежал безудержный и неослабевающий европоцентризм. Он аккумулирует опыт, территории, народы, истории, - он их изучает, классифицирует, верифицирует и, как выражается Калдер, дает “европейским деловым людям” власть “мыслить масштабно”. Но он также подчиняет их за счет тог, что изгоняет их идентичность из культуры и даже из самой идеи белой христианской Европы как бытие низшего порядка. Этот культурный процесс следует рассматривать как существенный, определяющий и мотивирующий контрапункт к экономической и политической машинерии в материальном центре империализма. Эта европоцентричная культура неустанно кодифицирует и обозревает все в не-европейском или периферийном мире, причем столь подробно и основательно, что лишь немногие моменты остаются без внимания, немногие культуры еще не изучены, немногие народы и пятна земли не востребованы» (стр. 451).

Империя и империализм по Саиду – это никак не только политика и не привычная смычка политики и экономики со спорами о том, какой из элементов будет определяющим. Империя всегда и некое эстетическое действие, воля и наслаждение от власти, эстетическое переживание – и в этом смысле она присутствует и, более того, утверждается в текстах, ни единого слова не говорящих об империи, колониях и т.п., утверждается, конструируя определенный образ реальности, в котором возможен подобный тип наслаждения.

Для нас же тексты Саида актуальны сейчас постольку, поскольку до сих пор они пребывают в статусе некоего «знания о других», по отношению к которому можно воспринимать себя незаинтересованным наблюдателем – тогда как та двойная оптика, со стороны колонизаторов и колонизируемых, субъектов и объектов империализма, упражнением в которой является «Культура и империализм», в особенности значима именно для нас, сохраняющих данный опыт преимущественно прожитым, но не пережитым и не помысленным. До сих пор остается не прочитанной под этим углом зрения русская литература, выросшая в двоемирье европейской культуры образованного общества и культуры простонародной[3], с чиновниками, пишущими «этнографические романы» о подвластных им «туземцах», как, например, Мельников-Печерский, с мифологией «простого народа», в разных изводах представленной как официальной пропагандой, так и поколениями славянофилов, почвенников, народников и т.д. Саид взламывал «академический канон» (предварительно утвердив себя в его границах – и получив достаточное право действовать изнутри него) ради проговаривания в нем отсутствующего. Но у него было по крайней мере одно преимущество – наличие объекта («Востока») как географического (пусть в качестве объекта географии метальной). Наш «Восток» («Orient») куда реже можно выделить пространственно, эту демаркацию сложнее осознать в качестве проблемы, не укладывающейся в границы «проблемы выбора» - и от того тексты Саида важны как избавление от наивности, не в качестве ответов, но как обретение возможности ставить вопросы, выходящие за пределы знакомых размежеваний.

Примечания:

[1]Саид Э.В. Ориентализм: Западные концепции Востока / пер. с англ. А.В. Говорунова; послесл. К.А. Крылова. – СПб.: Русский Мiр, 2006. – 637 с.

[2] Речь идет о текстах Антониуса, Джеймса, Гуха и Алатаса.

[3] Хотя, видимо, вернее говорить о множественности миров русской культуры вплоть до конца XIX – начала XX века – с культурой купцов и мещан, с замкнутой на себя и имеющей достаточно сложные выходы на «внешний мир» культурой духовного сословия и т.п.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67