Вышедшая книга – первая значительная публикация работ Михаила Михайловича Карповича (1888 – 1959) в России, а сами «Лекции» выходят первым изданием – прочитанные в 1955 г. в Гарварде, они так и остались не опубликованными. Сам автор организовал запись этих лекций на пленку, позднее они были расшифрованы – и на основе машинописи Карпович собирался подготовить книгу, но эти планы уже не успел осуществить. После смерти Карповича его семья обратилась с просьбой подготовить издание к наиболее близкому ученику профессора, выдающемуся американскому русисту (большую часть своей научной жизни проработавшего профессором в Беркли, Калифорния) Мартину Малиа (1924 – 2004), который взялся за работу, однако так и не довел ее конца, предоставив семье отредактированный текст двух первых лекций (а после кончины Малиа в переданном в Бахметевский архив его фонде обнаружились еще три отредактированные им лекции). В вышедшем издании первые пять лекций даны в переводе с отредактированного Малиа варианта, а последующие отредактированы уже специально для данного издания (что объясняет некоторое различие подходов).
Интерес данной публикации, как отмечает С.М. Карпович со ссылкой на покойную И.А. Иловайскую-Альберти (редактора выходившей в те годы (до 2006) во Франции газеты «Русская мысль»), не столько в «строгой научности», сколько «в масштабе личности автора» и, добавим от себя, в масштабе его интеллектуального влияния. В настоящее время подобный тип университетского профессора трудно представим – не написав ни одной монографии, по большей части публикуясь в периодических изданиях «широкого профиля»[1], он в первую очередь вошел в историю как учитель большей части наиболее влиятельных американских специалистов по русской истории: его аспирантами были, если перечислять только самых известных, помимо упомянутого выше Мартина Малиа, Марк Раев, Николай Рязановский, Ричард Пайпс, Леопольд Хаимсон. То время, внимание и забота, которые он уделял своим ученикам, выходили далеко за пределы общепринятых. Так, Оливер Рэдки, еще один аспирант Карповича, писал:
«Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил, как многим ему обязан, терпение, доброту и толерантность, которые он проявлял, прекрасную подготовку, которую я получил благодаря ему, и все это ценой своего времени и сил, так что если бы я тогда знал, как устроены университеты, я бы ему этого никогда не позволил» (цит. по: стр. 18, прим. 73).
Если многие ученики в дальнейшем пошли свои собственными путями в разработке проблем русской истории, мало связанными (или прямо противостоящим) со взглядами университетского наставника, то по меньшей мере в случае Малиа и Рязановского необходимо отметить прямую преемственность: не только первая большая работа Малиа («Александр Герцен и происхождение русского социализма»), но и последняя, вышедшая при его жизни, монография «Советская трагедия», описывающая «историю социализма в России», развивая и углубляя (и, следовательно, во многом меняя акценты и пересматривая отдельные положения), тем не менее находятся в русле взглядов его учителя.
Тем больший интерес, при столь крупном масштабе (в первую очередь по длительности) интеллектуального влияния Карповича (продолжающего воздействовать, как отмечает Норман Перейра, через посредство его академических «детей», и на академических «внуков», а теперь уже и «правнуков»), представляет значительная неоригинальность итогового лекционного курса Карповича – в нем не так много его собственных идей, авторских подходов и т.д., как можно было бы предположить, исходя из столь долговременного влияния. Оно связано не столько с позицией самого Карповича, сколько с тем, что ему удалось убедительно и глубоко представить и передать традицию либеральной русской историографии – выпускник историко-филологического факультета Московского университета, племянник выдающегося русского историка Александра Евгеньевича Преснякова и ученик М.М. Богословского, Д.М. Петрушевского и А.Н. Савина, он был частью этой традиции. Мартин Малиа в некрологе учителя писал, законно расширяя контекст до московской исторической школы в целом, той, что определялась именами С.М. Соловьева и В.О. Ключевского: «Это была его школа <…> на которую он опирался и дух которой столь удачно перенес в Америку <…>» (стр. 8). О значении школы и о сохранении традиций в самых неподходящих условиях М.О. Карпович говорит и в своих лекциях, в несколько неожиданном объемном отступлении:
«<…> П.Г. Виноградов, ставший одним из виднейших специалистов по средневековой аграрной истории Англии. Он уехал из России, чтобы занять кафедру в Оксфорде, но оставил в России такую сильную традицию, что это поражает даже в наши дни: очень ясный случай апостольского преемства. Когда я жил в России, там находился один из старейших студентов Виноградова – Д. Петрушевский, в качестве диссертации написавший книгу о бунте Уота Тайлера. А более молодой ученик Виноградова и отчасти – Петрушевского, А. Савин, написал монографию, которая признана выдающейся в своей области даже англичанами, – о конфискации монастырских земель и ее последствиях во времена Реформации. А ученик Савина и Петрушевского и мой соученик по Московскому университету, Е. Косминский, продолжает работать над английской аграрной историей и над советской историографией. И уже многие его студенты публикуют свои работы» (стр. 178).
Пожалуй, основной посыл, который Карпович стремился донести до студентов в своем лекционном курсе – это неверность представлять «большевизм» неизбежным результатом русской истории. Появление и успех «большевизма» логичны, с точки зрения Карповича, в том плане, что опираются на местные интеллектуальные традиции – в этом смысле, безусловно, большевизм (как и целый ряд других течений общественной мысли) специфически русский феномен. Большевизм, в этой перспективе, логичен, но не неизбежен – он не внешний русской истории феномен (в отличие от представлений значительной части первой эмиграции), но чтобы данное интеллектуальное направление смогло одержать успех, надлежало сойтись вместе очень многим факторам. В этом отношении Карпович противостоит и понятному детерминизму советской историографии, и стремлению таких мыслителей, как Бердяев, поместить «большевизм» в качестве сиюминутного варианта по отношению к инварианту русской истории – он вновь и вновь напоминает, что не следует изучать русскую историю, пытаясь отыскать некие «глубинные», «древние» основания, приведшие к современному ему положению вещей:
«Я придерживаюсь такого правила: если что-либо может быть объяснено непосредственной зависимостью от определенных условий, не следует искать отдаленные или, как говорится, более глубокие причины. Часто, конечно, бывает так: чем ближе вы к истокам, тем более глубокомысленными кажетесь. Но в этом случае возникает опасность: углубившись в первопричины, можно потерять из виду то, что вы пытаетесь изучить. Таким образом, чтобы понять отчужденность русской интеллигенции в XIX в., нет необходимости обращаться к таким отдаленным феноменам, как квиетизм православной церкви в средневековой Москве или старообрядческий раскол XVII в. Социальное положение интеллектуалов в XIX в. как таковое и те фрустрации, которые они испытывают в свою эпоху – это вполне достаточные основания для того, чтобы понять их умонастроения. Часто для правильного понимания не нужно чрезмерного воображения или обманчиво сложных рассуждений: достаточно земного, даже очевидного объяснения. При обсуждении интеллектуальной истории Западной Европы, несомненно, не потребовалось бы делать такое тривиальное замечание. Скажем, пытаясь объяснить отчужденность Бодлера или Рескина от общества, никто не будет искать причину в давних темных силах религиозного наследия. Однако, принимая во внимание, что время от времени возникают довольно фантастические взгляды на культурную историю России <…>, это предостережение в данном случае, может быть, заслуживает внимания» (стр. 33 – 34).
И, продолжая далее в описательном ключе, но фактически имея в виду долженствование, Карпович пишет: «Содержания русской и западной интеллектуальной истории (или интеллектуальной истории многих западных стран) часто сильно различаются. Но для объяснения русского интеллектуального развития используются тот же метод и те же принципы <выд. нами – А.Т.>» (стр. 34).
Русская интеллектуальная история уникальна, но не в большей степени, чем уникальная история целого ряда других культур – такой, как, например, немецкой. Она имеет свои «устойчивые» темы и «вопросы» (впрочем, далекие от того, чтобы претендовать на статус «вечных» - если только «вечность» не приравнивать к жизни нескольких поколений – или не давать им формулировки настолько абстрактные, что исключают всякое предметное обсуждение), имеет свой – обусловленный как социально-политической, так и собственно интеллектуальной историей и создаваемыми ею традициями – взгляд на предметы, способ их рассмотрения и облечения в слово. Возможно, позволительно будет сказать, что Карпович предлагает свой (умеренный – столь любимый им, негромкий и вдумчивый) способ преодоления «невроза русской истории» - через отказ рассматривать любой момент прошлого в неизбежной перспективе «того, чем это закончилось»: результат (или то, что принимают за него, отождествляя настоящий момент с «концом истории») является лишь одной из возможностей, возможностью реализовавшейся, т.е. делающей на настоящий момент все остальные возможности невозможными, но они не были таковыми ранее. «Неизбежность», которую столь легко увидеть в русской интеллектуальной истории, по Карповичу лишь соблазн не-исторической мысли, т.е. мысли, лишающей историю ее временной неоднозначности.
В результате – перед нами прекрасный вводный курс лекций по русской интеллектуальной истории, которую автор определяет как промежуточную сферу «общих понятий и представлений, которые прямо или косвенно вытекают из какой-либо философской системы, но в то же время имеют отношение к политическим и социальным проблемам». Вот эта промежуточная сфера как раз и является собственно предметом интеллектуальной истории. Последняя может называться прикладной философией, то есть философией, понятой прагматически – не как набор абстрактных положений о человеке и вселенной, но как теория, приложимая к проблемам человеческой жизни, индивидуальной и социальной. Либо ее можно назвать теоретической политикой – политикой скорее в сфере общих положений, нежели конкретных программ и средств их выполнения. И здесь я <…> употребляю термин “политика” в широком, аристотелевском смысле, который включает все, что имеет отношение к жизни сообщества» (стр. 30 – 31). Хронологически определяя рамки «от XVIII века до начала XX», Карпович придавал курсу еще одно измерение – в продвижении к тому времени, когда сам автор уже был сознательным наблюдателем событий – и ретроспективное осмысление которых одновременно является и осмыслением своих тогдашних впечатлений. Этот момент причастности особенно ценен – не переходя в мемуары, он дает другой пласт событийности – пережитой изнутри, когда автор сопоставляет то, чему он был свидетелем, со своим позднейшим знанием, в свою очередь корректируя отложившееся в текстах тем, что непосредственно переживалось участниками событий и без учета чего самая детальная интерпретация рискует оказаться безнадежно ошибочной.
Примечания:
[1] Огромная часть его времени уходила на работу в «Новом журнале», одним из основателей, а с 1946 г. - редактором которого он был, на помощь русским эмигрантам (из эмигрантских проектов он принимал большое участие в работе «Издательства им. Чехова», «Русского студенческого фонда»), в том числе литературную и редакторскую – помогая с переводом и изданием текстов, напр., А.Ф. Керенского, П.Н. Милюкова, В.А. Маклакова (стр. 9).