Роберт Б. Рейх. Суперкапитализм: трансформация бизнеса, демократии и повседневной жизни /
Supercapitalism: The Transformation of Business, Democracy, and Everyday Life by Robert B. Reich Knopf, 272 pp., $25.00
"Суперкапитализм" - это оценка Робертом Рейхом того, как мы сегодня живем. Рассказываемые им истории знакомы, его диагноз поверхностен. Однако существуют две причины, по которым эта книга заслуживает внимания. Ее автор был министром труда при президенте Клинтоне. Рейх подчеркивает эту связь, добавляя, что администрация Клинтона, в состав которой "он имел честь входить, была одной из самых дружелюбных по отношению к бизнесу администраций в американской истории". В самом деле, это решительно "клинтоновская" книга, и по ее недостаткам можно предсказать, чего следует и чего не следует ожидать от следующего клинтоновского президентства. Предмет рассмотрения Рейха - экономическая жизнь в нынешнем, развитом капиталистическом обществе и цена, которую мы за нее платим (по мысли автора, экономика развивается за счет политического и гражданского здоровья демократий), - чрезвычайно важен, и его актуализацию надо признать очень своевременной, хотя рецепты, которые прописывает автор, неубедительны.
Идею книги Рейха можно вкратце изложить следующим образом. На протяжении того периода времени, который он называет "не совсем золотым веком" американского капитализма - с конца Второй мировой войны до конца 1970-х годов, - американская экономическая жизнь пребывала в состоянии стабильного и комфортабельного равновесия. Ограниченное число гигантских фирм - таких, как General Motors, - доминировало на своих предсказуемых и лишенных риска рынках; квалифицированные рабочие имели постоянную и (относительно) безопасную работу. При всей политкорректной болтовне о конкуренции и свободном рынке американская экономика (в этом отношении мало чем отличавшаяся от экономики большинства стран Западной Европы) в большой мере зависела от протекции, защищавшей ее от конкуренции с иностранцами; кроме того, она зависела от стандартизации, регуляции, субсидий, ценовой поддержки и правительственных гарантий. Неизбежно порождаемое капитализмом неравенство смягчалось страховкой (обеспечивающей повседневное существование), надеждами на благосостояние в будущем и широко распространенным ощущением (каким бы иллюзорным оно ни было) общих интересов. "В то время как Европа культивировала картели и носилась с идеей демократического социализма, Америка двигалась в другом направлении - к созданию демократического капитализма как плановой экономики под управлением бизнеса" (1).
Но с середины 1970-х годов стало ощутимым дуновение ветра перемен, превратившегося в последние годы в яростный шквал по имени Суперкапитализм. Благодаря технологиям, изначально выработанным в ходе масштабных исследовательских проектов периода холодной войны - таким, как компьютеры, оптоволокно, спутники и интернет, - развитие услуг, коммуникаций и доступа к информации шло ускоренными темпами. Регулятивные структуры, функционировавшие на протяжении столетия, устарели и были демонтированы за несколько лет. Их сменила постоянно возрастающая конкуренция за мировые рынки и денежные потоки международных фондов, борющихся за выгодные инвестиции. Затраты и цены поползли вниз, доходы - взметнулись вверх. Конкуренция и инновации породили новые возможности для некоторых и море денежных средств для немногих; между тем они привели к уменьшению числа рабочих мест, банкротству многих фирм и обеднению большого количества сообществ.
Отражая приоритеты новой экономики, политики, поставленные под контроль корпораций и финансистов ("Wal-Mart и Wall Street" - в терминологии Рейха), лоббировали их интересы: "Суперкапитализм перетек в политику и захлестнул демократию". Как инвесторы - и, главное, как потребители - американцы извлекли особенно большие выгоды из сложившейся ситуации: они обогащались такими способами, о которых их родители не имели ни малейшего представления. При этом никто не заботился о более широких общественных интересах. Объемы инвестиций взлетели до небес, но "институты, основанные на гражданских ценностях, приходили в упадок". Как отмечает Роберт Рейх, общественно-политические дебаты в современных Соединенных Штатах "представляют собой, при более пристальном рассмотрении, замаскированные конкурентные раунды в борьбе за корпоративные доходы". Понятие общественного блага исчезло из лексикона. Американцы утратили контроль над своей демократией.
У Рейха острый взгляд, позволяющий ему находить весьма убедительные по своей наглядности примеры. Сегодня разрыв в уровне доходов в США самый высокий с 1929 года: в 2005 году 21,2 процента национального дохода США было сконцентрировано в руках одного процента собственников. В 1968 году руководство General Motors "прихватило" для себя (в заработной плате и неденежных льготах и привилегиях) сумму, в 66 раз превышающую доход среднего рабочего GM; в 2005 году руководство Wal-Mart заработало в девятьсот раз больше денег, чем было выплачено среднему служащему этой компании. Богатство семьи основателей Wal-Mart оценивается на сегодняшний день в ту же сумму, что и состояние самых низкооплачиваемых сорока процентов населения США - ста двадцати миллионов человек. Если в целом экономика росла "бурно", то доход средней американской семьи за последние тридцать лет топтался на месте. Куда ушло все это богатство? Главным образом наверх". Что же касается неслыханной смелости новейшего поколения заимодавцев, то Рейх, перечислив такие инструменты, как низкие процентные ставки, пенсионные гарантии, страховые сети, "суперфонды" и прочие привилегии, созданные в последние годы для заемщиков, пользующихся кредитами в счет закладных, трезво заключает, что "вся эта конфигурация построена с одной целью: увеличить доходы крупных инвесторов и стимулировать их дальнейшие предпринимательские начинания, возложив риск на плечи широкой публики".
Все это хорошо сказано. Но что в связи с этим делать? Здесь Рейх менее смел и последователен. Факты, которые он приводит, буквально вопиют о том, что страна вплотную подошла к той грани, за которой - коллапс ключевых республиканских ценностей и институтов. Принятые конгрессом законы написаны в интересах частных собственников; влиятельные спонсоры определяют политику кандидатов в президенты; индивидуальные граждане и избиратели целенаправленно и методично вытесняются из публичной сферы. На многих примерах, один другого убедительнее, Рейх показывает, что современная международная корпорация, с ее высокооплачиваемыми исполнительными директорами и одержимыми "капитализацией" акционерами, воплощает собой радикальный разрыв с гражданскими ценностями. Читатель должен заключить, что именно эти узко мыслящие синдикаты, зацикленные исключительно на росте и доходах в краткосрочной перспективе, размыли и затемнили широкие коллективные цели и общие интересы, которые некогда связывали нас воедино.
Но этим отнюдь не ограничивается то, что хочет нам сказать Роберт Рейх. В его версии стоящей перед нами сегодня дилеммы нет правых и виноватых. "Как граждане, мы можем чувствовать, что неравенство такого масштаба не может не подрывать демократию. Но не сверхбогачи в этом виноваты. Стали ли топ-менеджеры более жадными? Нет. Стали ли советы директоров корпораций менее ответственными? Нет. Стали ли инвесторы более покладистыми? У нас нет данных, подтверждающих какую-либо из этих гипотез". Как показывает сам Рейх в своей книге, корпорации не отличаются особенно высокой социальной ответственностью. Но это не их работа. Мы не должны ожидать, что инвесторы, потребители или компании озаботятся общественным благом. Они просто хотят заключить как можно больше выгодных сделок. Экономика - это вам не этика. Британский премьер-министр Гарольд Макмиллан однажды заметил: "Если люди хотят морали, пускай идут за ней к своему архиепископу".
Согласно оценке Рейха, "владельцы больших состояний не злоумышленники" (2). Он с презрением отвергает любое объяснение, исходящее из человеческого выбора, воли, классовых интересов или даже экономических идей. Все подобные объяснения, по его словам, "рушатся перед лицом фактов". Перемены, описанные в его книге, по-видимому, просто "случились": они служат бессубъектной иллюстрацией "креативной деструкции", внутренне присущей динамике капиталистического развития: словом, перед нами Шумпетер-лайт. Рейх - технологический детерминист. "Новые технологии дали потребителям и инвесторам возможность заключать сделки на все более выгодных условиях. Эти сделки высосали из системы социальные ценности. История о том, как они испарились, не имеет ни героев, ни злодеев".
Перед нами знакомый разрыв между констатационным и аналитическим аспектами работы Рейха. Автор выражает негодование по поводу упадка современного капитализма, не потрудившись определить, кто несет за это ответственность ("нам может показаться..."), или сделать соответствующие выводы. Корпорации просто делают то, что они делают. Конечно, если нам не нравится воздействие этого процесса на нас как членов общества, Рейх скажет: никто не мешает вам отстаивать ваши гражданские права. Но это плохо сочетается с тем, как настойчиво он говорит ("не устает повторять") о железной логике развития технологии и динамики личных интересов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что решения, предлагаемые Рейхом в связи с эпохальным развитием событий и рисками, которыми оно чревато, на удивление скромны, если не ничтожны: несколько маргинальных изменений в налоговом законодательстве; торговые пакты, в которых должен содержаться пункт, предусматривающий минимальную заработную плату; юридический контроль над лоббированием.
Но даже эти крохотные усовершенствования существующей практики приходят в противоречие с рамочным утверждением Рейха о том, что проснувшийся в нас "инвестор" и "потребитель" свел на нет нашу способность действовать в качестве "гражданина". Если его оценка механизма современной экономической жизни верна - если, как он пишет, "при суперкапитализме термин долгосрочное понимается как нынешняя стоимость будущих заработков", - то возня с изменением финансовых законов либо нерелевантна (потому что все равно ничего не изменится), либо обречена на провал (потому что она встретит сопротивление со стороны тех самых "лоббистов конкурирующих бизнес-интересов", из-за которых и возникли диспропорции). В любом случае с какой стати мы (или наши представители) вдруг решим действовать как незаинтересованные "граждане", а не как ищущие выгоду "потребители" и "инвесторы", в которых мы все превратились? Что может послужить побудительной причиной для такого рода поведения? По чьему повелению мы внезапно выберем свою "гражданскую" идентичность в ущерб "экономической"?
Предложенная Рейхом классификация человеческого поведения (основанная на предпосылке, согласно которой наши свойства и предпочтения - "потребитель", "инвестор", "гражданин" - могут быть разделены и разложены по отдельным ящичкам) неубедительна. Она дает автору возможность чеканить красиво звучащие афоризмы ("Как граждане, мы искренне озабочены глобальным потеплением; как потребители и инвесторы, активно поддаем жару"), но не помогает объяснить, почему именно американские граждане должны считать эту проблему неразрешимой (по словам Рейха, они "попали в ловушку этого парадокса"), в то время как люди, проживающие в некоторых других местах, успешно приступили к ее решению. Проблема в том, что категории Рейха адекватно отражают его эпистемологически поверхностное понимание общества: под "гражданином" он подразумевает не что иное, как сумму: "экономический человек + просвещенный личный интерес". В этой формуле недостает чего-то очень важного. В мире Рейха, где нет ни героев, ни злодеев и где некого призвать к ответу, по большому счету, нет и политики как таковой.
Мы живем в эпоху экономики. На протяжении двухсот лет после Французской революции западная политическая жизнь определялась борьбой левых и правых: "прогрессисты" (либералы и социалисты) сражались против своих консервативных оппонентов. До недавнего времени эти идеологические системы отсчета были во многом еще живы и определяли риторику, если не содержание, общественного выбора. Но за время жизни последнего поколения категории, в которых осуществляется осмысление политической ситуации, изменились до неузнаваемости. Последнее, что осталось от уютного фатализма левого нарратива добрых старых времен - вдохновляющее убеждение в том, что "История (с большой буквы) на нашей стороне", - было похоронено после 1989 года вместе с "реальным социализмом". Это ударило и по традиционным правым, которые, по сути дела, разделили судьбу своих противников. С 1830-х до конца 1970-х годов быть правым означало "противостоять тому, что левые называли неизбежными переменами и прогрессом": "консерваторы" консервировали, реакционеры реагировали. Они были "контрреволюционерами". Вместе с противником, в отрицании которого состоял источник их энергии, политические правые потеряли не только кураж, но и смысл своего существования.
Новый мейнстримовский нарратив - способ думать о мире - основан на отказе от социального ради экономического. Он принимает как должное "интегрированную систему глобального капитализма", экономический рост и расширение производства, но игнорирует такие категории, как классовая борьба, революция и прогресс. Как и ее бытовавшие в девятнадцатом веке предшественницы, эта история сочетает в себе положительное отношение к усовершенствованиям ("рост - это хорошо") с постулатом неизбежности: глобализация - или, как говорит Роберт Рейх, "суперкапитализм" - это естественный процесс, а не продукт произвольных человеческих решений. Там, где еще вчера теоретики революции основывали свои выводы на неизбежности радикальных социальных катаклизмов, сегодня апостолы роста говорят о неотвратимой динамике глобальной экономической конкуренции. Их объединяет ощущение необходимости того, что сегодня происходит. Как пишет Эмма Ротшильд, "мы обитаем в застенке несокрушимого общества универсальной коммерции" (3). Маргарет Тэтчер сформулировала то же самое несколько иначе: "У нас нет альтернативы".
Как и их политические предшественники, современные авторы, пишущие об экономике, часто проявляют склонность к редукционизму: "По большому счету, - утверждают три уважаемых экономиста, - имеет значение только экономическая статистика, отражающая рост эффективности производства" (4). Сегодняшняя догма - как и другие догмы недавнего прошлого - безразлична к тем аспектам человеческого существования, которые с трудом вписываются в ее "систему координат"; но если в прошлом акцент делался на поведении и мнениях, которые могли быть классифицированы как обусловленные принадлежностью к "социальному классу", то в современных дискуссиях на авансцену выдвигаются интересы и преференции, которые могут быть выражены в экономических категориях. Оглядываясь на двадцатое столетие, мы склонны рассматривать его как эпоху крайностей и обольщений, от которых мы теперь, слава богу, избавились. Но не является ли это убеждение еще одним обольщением?
Может быть, наш новоявленный культ эффективности и рынка представляет собой всего лишь вывернутую наизнанку веру предыдущего поколения? В конце концов, нет утверждения более идеологического, чем тезис о том, что вся наша энергия - которая раньше вдохновляла нас на поступки, гражданские и политические, частные и общественные, - должна сконцентрироваться на глобализирующейся экономике, на ее необоримых законах и ненасытимых требованиях. Наряду с обещанием революции об исполнении мечты о социальном преображении, этот культ экономической необходимости был также основополагающим постулатом марксизма. Создается ощущение, что при переходе из двадцатого столетия в двадцать первое мы отбросили систему верований девятнадцатого века только для того, чтобы создать на ее месте другую, изоморфную и столь же мало опирающуюся на опыт.
Как и старый магистральный нарратив, новый лишь в малой мере может послужить руководством в деле трудного политического выбора. Приведу простой пример: реальная причина, по которой "гражданина" Роберта Рейха может обеспокоить глобальное потепление, состоит не в том, что он является "по совместительству" инвестором и потребителем. Он встревожен потому, что глобальное потепление является одновременно следствием экономического роста и его стимулятором. А если это так (если "рост" - вещь хорошая, а глобальное потепление плохая), то как сделать выбор? Действительно ли рост - самоочевидное благо? Правда ли, что накопление богатств и развитие зацикленного на эффективности производства дает людям те блага, которые обещает: стартовые возможности, вертикальную мобильность, счастье, благосостояние, изобилие, безопасность. Боюсь, ответить этот вопрос труднее, чем мы готовы признать. А что если экономический рост скорее усугубляет социальную напряженность, нежели ее смягчает? (5) Мы должны рассматривать также и внеэкономические импликации своего общественно-политического выбора.
Возьмем случай социальных реформ (в которых сам Рейх принимал активное участие - и как министр труда при Клинтоне, и как автор предложения заменить государственные пособия грантами бизнесменам, которые нанимают безработных (6)). В 1996 году администрация Клинтона сработала очень эффективно: она аннулировала б ольшую часть гарантированных федеральным правительством обязательств по государственной помощи. Вопреки предшествовавшей практике, конгресс отменил универсальные пособия и обусловил получение помощи готовностью искать и выполнять работу. Эти решения соответствовали духу времени: подобные меры принимались и в других местах, поворот от благотворительности к "работотворительности" (from welfare to "workfare") был характерен для реформ, проводившихся в Британии, Голландии и даже Скандинавии (в связи с этим следует упомянуть принятый в 1991 году Акт о норвежских социальных службах, обязывающий местные власти увязывать выделение пособий с определенными требованиями по поводу работы). Универсальные права и положения, ориентированные на потребности, были заменены системой "работопоощряющих" ("work-enabling") стимулов и наград. Провозглашенная цель снять людей с "иглы благотворительности" была основана на вере в то, что это решение было как моральным, так и экономически эффективным.
Но то, что выглядит как разумная экономическая политика, имеет имплицитную гражданскую стоимость. Одна из фундаментальных целей популярного в двадцатом веке социального государства (или "государства всеобщего благосостояния") состояла в том, чтобы сделать из всех индивидов полноценных членов общества - не просто голосующих граждан в том ограниченном смысле, какой придает этому понятию Роберт Рейх, но граждан как носителей прав (rights-bearing citizens), обладающих, в частности, безусловным правом на внимание и поддержку со стороны государства. Результатом подобных усилий может стать более гармоничное общество, избавляющееся от категории изгоев или менее "заслуженных" граждан. Но новый, "дискреционный" [предоставляющий решение на собственное усмотрение человека] подход, в свою очередь, делает требования индивида к коллективу обусловленными его собственным поведением. Он заново вводит обусловленность в понятие социального гражданства: только человек, имеющий работу, является полноценным членом общества. Другие могут получать помощь, необходимую для полного приобщения к социуму - но только при условии, что они пройдут определенные тесты и продемонстрируют подобающее поведение.
Освобожденные от риторических украшений, современные реформы социального обеспечения возвращают нас к духу английского Нового закона о бедных (England?s New Poor Law) 1834 года, который основывался на "принципе минимальной правомочности", согласно которому вспомоществование безработным или нуждающимся должно быть по качеству и количеству ниже самой низкой зарплаты - с тем, чтобы условия жизни и труда работающего человека были лучше, чем условия жизни "тунеядца". И, главное, реформы социального обеспечения актуализируют различие между активными (или "заслуживающими поддержки") гражданами и остальными - людьми, по той или иной причине не относящимися к активной рабочей силе. Конечно, старая универсальная система социального обеспечения плохо сочеталась с рыночными установками. Но это и понятно: ведь, как показал Т.Х.Маршалл, социальное обеспечение "является своего рода альтернативой рынку; мы берем имеющиеся на нем товары и услуги или каким-то образом контролируем или модифицируем производящиеся на нем операции с тем, чтобы достичь результатов, которых он сам никогда бы не достиг" (7).
Рыночная оптимизация - замена традиционных социальных или политических оценок, выработанных в публичной сфере, мерами оценки, опирающимися преимущественно на экономическую эффективность, - также является прокламируемым оправданием приватизационного остервенения последних лет. Но здесь, как и в сфере реформирования системы социального обеспечения, то, что выдается за предвестие будущего, начинает все больше напоминать прошлое, разрушая современные государственные и коллективные учреждения и преобразуя их во фрагментарные, находящиеся в частной собственности образования, напоминающие траченные молью учреждения былых времен. С приходом современного государства (особенно в последнем столетии) транспорт, больницы, школы, почта, армия, тюрьмы, полицейские силы и свободный доступ к культуре - все эти жизненно важные услуги, для оказания которых трудно представить достаточную мотивацию с точки зрения прямой выгоды, - были взяты под государственную юрисдикцию и контроль. Теперь они передаются обратно частным предпринимателям (или, в случае многих европейских бюджетных отчислений на культуру, превратностям индивидуальных прихотей и тайных желаний в виде получастных национальных лотерей).
В некоторых сферах - особенно в случае транспорта и почты - эти услуги не обещают экономической отдачи (когда дело идет о доставке в отдаленные места), и налогоплательщики должны поддерживать или гарантировать определенный уровень доходности этих учреждений, чтобы государство могло найти на них покупателей. Но ведь это не что иное, как старомодные субсидии, только под другим названием; и (как признает Роберт Рейх) такая система служит постоянным источником морального риска, создавая благоприятные возможности для безответственности и часто коррупции. В других случаях частные компании берут на себя функции, входившие ранее в сферу государственной ответственности - содержание тюрем, или железнодорожного парка, или здравоохранительных учреждений, - выплачивая иногда пошлины за такую привилегию и покрывая недостаток средств за счет денежных сборов (в той или иной форме) с граждан или сообществ, которые пользуются услугами этих учреждений. Обычно в связи с этим наблюдается одномоментная экономия государственных средств и снижение административного бремени, но это происходит за счет неизбежных будущих затрат и потери контроля над качеством оказываемых по таким контрактам услуг. В сегодняшней Великобритании такая стратегия получила наименование PPP: "Public-Private Partnership" [государственно-частное партнерство]. Во Франции при старом режиме (описанном еще Токвилем) ее называли откупом налогов (tax farming) (8).
Реальная цель приватизации таких мер, как реформа социального обеспечения, дерегуляция, технологическая революция, да и сама глобализация, - состояла в снижении роли государства в делах граждан: она должна была "скинуть государство с наших плеч" и "удалить его из нашей жизни" - обычная цель экономических "реформаторов" в любой сфере деятельность, - а также сделать государственную политику, по одобрительной формулировке Роберта Рейха, "дружелюбной к бизнесу". Государство двадцатого века, действовавшее под личиной "инженера человеческих душ", безусловно, оставило тяжелое послевкусие. Оно было часто неэффективным, иногда репрессивным, время от времени геноцидальным. Но, сократив (и имплицитно дискредитировав) государство, уменьшив везде, где только можно, его участие в делах рядового гражданина ради частных выгод, мы также девальвировали и те блага и ценности, которые репрезентируют нашу "коллективность" и ее общие цели, что привело к "уменьшению стимулов для компетентных и амбициозных персон поступать на государственную службу или оставаться на ней" (9). И это представляет очень значительный риск.
Рынок нуждается во внешних по отношению к себе нормах, обычаях и "сентиментах", на которых он, собственно, и "держится", - ими и обеспечивается политическая стабильность, необходимая для процветания капитализма. Но на том же рынке проявляются и тенденции к эрозии этих практик и сентиментов. И это было осознано уже давно (10). Спору нет, нерегулируемый свободный рынок (с его благословенной "невидимой рукой") действительно создавал наиболее благоприятные условия для процветания коммерческих сообществ. Но он не обладал способностью репродуцировать некоммерческие институты и отношения - связи, основанные на сплоченности, доверии, обычаях, сдержанности, обязательствах, морали, авторитете, - которые были им унаследованы и которые скорее подрываются, чем усиливаются, безудержным преследованием эгоистических интересов (11). По тем же причинам отношения между капитализмом и демократией (или капитализмом и политической свободой) не должны считаться чем-то само собой разумеющимся: посмотрите на сегодняшний Китай, Россию и, может быть, даже Сингапур. Эффективность, рост и прибыльность не всегда бывают предпосылкой или даже следствием демократии: зачастую они служат ее заменой.
Если современным демократиям суждено пережить шок рейховского "суперкапитализма", то им придется - для обеспечения единства общества - озаботиться культивированием скреп, более существенных, чем преследование частных экономических выгод, особенно если эти последние достаются все меньшему числу людей: идея общества, сплоченного лишь на основе материальных интересов, по оценке Джона Стюарта Милля, "глубоко отвратительна". Цивилизованное общество требует чего-то большего, нежели эгоистические интересы (независимо от того, будут ли их носители ретроградами или просвещенными людьми), если оно хочет иметь общий нарратив о цели. "Величайшее достоинство общественных действий состоит в их способности удовлетворять смутно ощущаемые потребности в высшей цели жизни мужчин и женщин" (12).
Сегодня мы стоим перед лицом вполне реальной угрозы: девальвировав деятельность государства, мы можем утратить понимание того, что на самом деле связывает нас воедино. Бернард Уильямс, охарактеризовав "объективную телеологию человеческой природы" в греческой этической мысли (как убеждении в существовании фактов, касающихся места человека в мире, которые говорят о том, что он предназначен для общественной жизни), заключил, что "некоторые версии этого убеждения легли впоследствии в основу большинства этических мировоззрений; возможно, сегодня мы лучше, чем кто-либо в истории (с тех пор, как древнегреческие софисты впервые заговорили об этом), понимаем, что это значит - жить без объединяющего стержня".
Если это так, то кто сегодня возьмет на себя ответственность за то, что Ян Паточка назвал "душой города"? (13)
Существуют две взаимосвязанные причины, по которым мы имеем все основания переживать за душу города и опасаться того, что она не сможет быть удовлетворительно заменена историей о бесконечном экономическом росте или даже креативной деструкцией дробящего молота капиталистических инноваций. Первая причина состоит в том, что эта история не слишком убедительна. Она оставляет множество людей, как наших соотечественников, так и иностранцев, за бортом; она разрушает окружающую среду; ее последствия непривлекательны - словом, она никого не может вдохновить. Изобилие (как заметил однажды Дэниэл Белл) можно считать чем-то вроде американского заменителя социализма; но когда речь заходит об общих социальных целях, шоппинг, как их субститут, выглядит не слишком убедительно. В первые годы Французской революции маркиз де Кондорсе был удручен перспективами коммерческого общества, открывавшегося перед ним (как оно открывается сегодня перед нами): его возмущала возможность того, что "в глазах алчной нации свобода будет трактоваться как необходимое условие для безопасности финансовых операций - и только" (14). Мы должны разделить его возмущение.
Второй источник тревоги заключается в том, что "никогда-не-кончающийся прогресс" может и прекратиться. Даже экономики имеют свою историю. Последний раз, когда капитализм проходил период безудержной экспансии и создания огромного богатства - в период время "глобализации" avant le mot [до того, как появилось это слово] мировой экономики в имперские десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, - в Великобритании было широко распространено мнение (как оно распространено сегодня в США и Европе), что впереди - беспрецедентная эра бесконечного мира и процветания. Всякий, кто хочет получить представление об этом умонастроении (и о том, что из этого вышло), не может сделать ничего лучшего, как прочитать "Экономические последствия мира" ( " Economic Consequences of the Peace ") Кейнса - компендиум иллюзий мира, стоявшего на краю катастрофы, написанный после войны, положившей конец всем подобным фантазиям на следующие пятьдесят лет (15).
Но тот же Кейнс первым уловил (и помог к ней подготовиться) тенденцию к "стремлению к безопасности", которое европейцы будут испытывать после трех десятилетий войны и экономической разрухи, последовавших за "позолоченным веком". Благодаря в большой мере обеспечиваемым государством социальным услугам и мерам безопасности, встроенным в послевоенные системы правления, граждане развитых стран утратили гнетущее чувство уязвимости и страха, которые поляризовали политическую жизнь и задавали в ней тон от 1914 до начала 1950-х годов, что, безусловно, создавало почву для привлекательности в глазах обывателя фашизма и коммунизма, расцветших пышным цветом именно в те годы.
Но у нас есть много оснований полагать, что эта эпоха подходит к концу. Страх возвращается в качестве активного ингредиента политической жизни западных демократий. Прежде всего это, конечно, страх перед терроризмом; но их терзает также (может быть, подспудно) и страх перед неконтролируемой скоростью перемен и потерей работы; страх перед тем, что почва уходит из-под ног; страх оказаться на обочине из-за несправедливого распределения ресурсов; опасение утратить контроль над привычными обстоятельствами повседневной жизни. И, может быть, самый пронзительный из страхов - страх, что не только мы, простые смертные, потеряли ощущение контроля над собственной жизнью, но и те, кто нами управляет, тоже имеют дело с неподвластными им силами.
Половина столетия безопасности и процветания привела к серьезной эрозии памяти: мы забыли о том, как в последний раз "эра экономики" обернулась эпохой страха. Мы стали вдруг с лихорадочным упорством настаивать на том, что прошлое мало чему может нас научить, - и это сказывается на наших экономических расчетах, политических практиках, международных стратегиях и даже на наших приоритетах в сфере образования. Мы настаиваем на том, что живем в новом мире, и тешим себя иллюзией, что его риски и возможности беспрецедентны. Однако наши отцы и деды, пережившие последствия краха "эры экономики", куда более остро ощущали, что может произойти с обществом, когда частные и фракционные интересы "побивают" общественные цели и затемняют видение общего блага.
Нам необходимо заново обрести это ощущение. Но, похоже, нам в любом случае придется заново обрести ощущение государства - благодаря самой глобализации. Населению, испытывающему чувство возрастающей экономической и физической небезопасности, некуда деваться: оно волей-неволей вернется к политическим символам, юридическим ресурсам и физическим барьерам, которые может обеспечить только территориальное государство. Это уже происходит во многих странах: вспомним о возрастающей привлекательности протекционизма в американской политике; умонастроениях, аккумулируемых "антииммигрантскими" партиями в Западной Европе; повсеместных призывах к введению разного рода "тестов", установлению "стен" и "барьеров". Сторонники "плоского мира" ["flat worlders"; аллюзия к известной книге журналиста Томаса Фридмана "Плоский мир: краткая история двадцать первого столетия" ( " The World is Flat : A Brief History of the Twenty - first Century ")], должно быть, удивлены. Более того, хотя это, может быть, и правда, что глобализация и "суперкапитализм" снимают различия между странами, при этом они зачастую обостряют неравенство внутри них - в Китае, например, или в США, - что приводит к неисчислимым негативным политическим последствиям.
Если нам действительно суждено испытать возвращение государства - как учреждения, удовлетворяющего наши потребности в безопасности и ресурсах, которые только оно может нам предоставить, - тогда мы должны проявлять большую благосклонность к вещам, которые это самое государство может делать. Сегодня принято говорить о нем презрительно: не как о естественном благодетеле и средстве спасения, а как об источнике неэффективности и вмешательства в дела граждан, от которого следует избавляться везде, где только можно. Сам успех смешанной экономики "государств всеобщего благосостояния" - в обеспечении социальной стабильности и идеологической демобилизации, которые сделали возможным процветание последних пятидесяти лет, - приучил молодое поколение воспринимать подобную стабильность и идеологическое "миролюбие" как нечто само собой разумеющееся и требовать отмены таких "сдерживающих факторов", как налоги, регулирование и т.п., и в целом - сующего во все свой нос государства. Демонтаж государственного сектора стал принимаемым по умолчанию условием политического дискурса в большой части развитого мира.
Но если вышеуказанные опасения обоснованны и существующие в настоящее время условия не будут длиться вечно, нам не худо было бы присмотреться более пристально к тому, как наши жившие в двадцатом веке предшественники отвечали на политические вызовы со стороны экономической неопределенности. Нам может открыться, как открылось им, что универсальное предоставление социального обеспечения и других благ само по себе является важнейшим экономическим фактором, обеспечивающим единство и политическую уверенность, без которых немыслимо продолжительное процветание, - и что только государство имеет ресурсы и власть, дающие ему возможность оказывать необходимые услуги и налагать ограничения от нашего коллективного имени.
Нам может открыться, что здоровая демократия должна видеть в осуществляющем свои регулятивные функции государстве не угрозу, а феномен, от которого зависит ее собственная судьба: давно пора понять, что в мире, становящемся все более поляризованным между незащищенными индивидами и нерегулируемыми глобальными силами, легитимная власть демократического государства может оказаться наилучшим промежуточным институтом изо всех, какие только могут быть изобретены. В конце концов, какова альтернатива? Наш современный культ неограниченной экономической свободы в сочетании с возрастающим чувством страха и небезопасности ведет к урезанию социального обеспечения и минимизации экономического регулирования; но обеспечение и регулирование сопровождаются постоянно расширяющимся контролем правительства над нашими коммуникациями, передвижениями и мнениями. Своего рода "китайский" капитализм в западном стиле. То ли это, чего мы хотим? И как найти золотую середину между двумя крайностями?
Примечания:
1. Конечно, это не слишком оригинальное утверждение. Как заметил несколько лет назад нобелевский лауреат Джеймс Тобин: "Послевоенный процветающий мир стал возможным благодаря горстке людей, чье видение было основано на планировании - Трумэн, Черчилль, Кейнс, Маршалл, Ачесон, Монне, Шуман, Макартур в Японии". Мировая финансовая и экономическая стабильность: избранные статьи Джеймса Тобина [ World Finance and Economic Stability : Selected Essays of James Tobin (Edward Elgar, 2003)], p.210.
2. Не идет у него речь и о "неприемлемом лице капитализма", как выразился Эдвард Хит, имея в виду сообщество, где доминировало новое (для его времени) поколение сверхбогатых международных бизнесменов. Интересно, что президент-республиканец Теодор Рузвельт и консервативный премьер-министр проявили большую готовность осуждать эксцессы капитализма, чем бывший министр труда в правительстве Клинтона.
3. Emma Rothschild, Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet and the Enlightenment (Harvard University Press, 2002), p.250. Как замечает Ротшильд, "риторика бесконечности коммерции меньше подвергается сомнению [сегодня]... чем в любой период времени девятнадцатого или двадцатого столетий" (p.6).
4. William J. Baumol, Robert E. Litan, and Carl J. Schramm , Good Capitalism, Bad Capitalism, and the Economics of Growth and Prosperity (Yale University Press, 2007), p.230.
5. Среди последних работ, внесших вклад в эту дискуссию, следует отметить в особенности: Avner Offer, The Challenge of Affluence (Oxford University Press, 2006), reviewed in "The New York Review", October 11, 2007, and Benjamin Friedman, "The Moral Consequences of Economic Growth" (Knopf, 2005), reviewed in "The New York Review", January 12, 2006; also Fred Hirsch, Social Limits to Growth (Harvard University Press, 1976), and, classically, John Kenneth Galbraith, The Affluent Society (Houghton Mifflin, 1958). Как замечает Хирш (p.66, note 19), вопрос о том, "разрушается ли богатство перераспределением, не имеет ответа, если судить только по экономическим критериям". Ответ зависит от того, что считается богатством, то есть от иерархии наших ценностей.
6. См.: Robert Reich, The Next American Frontier: A Provocative Program for Economic Renewal (Viking, 1984).
7. T.H. Marshall, Value Problems of Welfare Capitalism, "Journal of Social Policy", Vol. 1, No.1 (1972), pp.19-20, quoted in Neil Gilbert, Transformation of the Welfare State: The Silent Surrender of Public Responsibility (Oxford University Press, 2002), p.135. Как заключает Гилберт: "Политика, нацеленная только на культивирование независимости и личной ответственности, почти не оставляет почвы для достойной независимой жизни людям, которые по тем или иным причинам не могут работать".
8. Приватизация в действии, проведенная в стране, плохо для нее приспособленной, показана в книгах: Christian Wolmar, On the Wrong Line: How Ideology and Incompetence Wrecked Britain's Railways (London: Aurum, 2005), and Ally-son Pollock, NHS plc: The Privatisation of Our Health Care (Verso, 2004). Гордон Браун, новый премьер-министр Великобритании, пригласил недавно несколько крупнейших американских некоммерческих здравоохранительных компаний - среди которых можно назвать Aetna и United HealthCare, - с целью повысить качество управления британскими больницами. Даже такой сторонник ультрасвободного рынка, как журнал " Economist ", признает провал "приватизации": говоря о банкротстве Metronet, одной из фирм, управляющих сегодня лондонской подземкой, он отмечает, что, поскольку правительство "выделило Metronet?у сотни миллионов фунтов на выполнение этой работы, оплачивать счета придется тем же налогоплательщикам". См.: "The Economist", July 21, 2007.
9. См.: Victor Perez-Diaz, Political Symbolisms in Liberal Democracies (неопубликованный доклад, January 2007), p.16.
10. См., например: Adam Smith, The Theory of Moral Sentiments (1759). А также: Daniel Bell, The Cultural Contradictions of Capitalism (Basic Books, 1976).
11. "Если мы не можем сгладить противоречия и нейтрализовать крайности в сфере богатств, порожденных рынком и передающихся по наследству, консенсусная основа рыночной экономики может не выдержать такой нагрузки". Tobin, World Finance and Economic Stability, p.209. О "благоприятных первоначальных условиях" см.: Hirsch, Social Limits to Growth, p.11. Первостепенная роль государственных координирующих институтов в обеспечении необходимых условий для стабильного функционирования рынка и экономического роста освещена также в недавно вышедшем исследовании Barry Eichengreen'а о послевоенном европейском капитализме: The European Economy Since 1945: Coordinated Capitalism and Beyond (Princeton University Press, 2006).
12. Albert O. Hirschman, Shifting Involvements: Private Interest and Public Action (Princeton University Press, 1982, 2002), p.126 (emphasis added).
13. Bernard Williams, The Sense of the Past: Essays in the History of Philosophy (Princeton University Press, 2006), pp.44-45. Что касается вопроса о Паточке, то я благодарен доктору Жаку Рупнику за возможность ознакомиться с его неопубликованным докладом: The Legacy of Charter 77 and the Emergence of a European Public Space.
14. Esquisse d'un tableau historique des progrès de l'esprit humain" ( Oeuvres de Condorcet, VI, 191), цитируется по: Rothschild, Economic Sentiments, p.201.
15. John Maynard Keynes, The Economic Consequences of the Peace (Harcourt, Brace, Jovanovich, 1920), Chapter 2: "Europe Before the War". Экономические миражи возникают не только в столицах империй. Вот как описывает Иво Андрич оптимистические иллюзии своих соотечественников боснийцев в это же безмятежное время: "Эти были три десятилетия относительного процветания и кажущегося мира, когда многие считали, что уже найдена некая безошибочная формула реализации вековечных чаяний о полном и беспрепятственном развитии индивидуальности в условиях свободы и прогресса, когда перед глазами миллионов людей столетие распростерло свое многообразное и обманчивое благосостояние и сотворило свою fata morgana комфорта, безопасности и счастья для всех и каждого по сходной цене и даже в кредит". Ivo Andric, The Bridge on the Drina (University of Chicago Press, 1977), p.173.
Источник: Нью-Йорк ревью оф букс
Перевод Иосифа Фридмана