На исходе жизни Арьес аттестовал себя «воскресным историком» - в том смысле, что большую часть жизни ему доводилось заниматься историческими исследованиями в свободное время, по вечерам и воскресеньям, служа руководителем Центра документации при Институте исследования тропических фруктов и цитрусовых. На эту работу он устроился в 1943 г., дважды провалившись на экзамене – вынужденный проститься с университетской карьерой и так до конца жизни и оставшись аутсайдером (ценя, например, Мишеля Фуко – и находя с его стороны взаимность, оказываясь одним из немногих историков, заинтересованных в идеях последнего, а не находивших лишь уже известное – и игнорируя прочее). Даже в конце жизни, став признанным классиком исторической науки, произведя в ней по крайней мере локальный переворот двумя своими главными работами – «Ребенок и семейная жизнь при Старом режиме» и «Человек перед лицом смерти» - он так и не стал в ней «своим». Достаточно посмотреть разницу тона в критических отзывах Ле Гоффа о коллегах и в оценках работ Арьеса. Там, где применительно к «своим» Ле Гофф считает нужным говорить мягко, признавая заслуги и оговаривая несогласие предельно сдержанно, в случае с Арьесом каждый элемент концепции встречает жесткую критику – хотя и вынужденную признавать значение самих концепций, но скороговоркой, чтобы быстрее перейти к размежеванию.
Оказавшись вне жестких дисциплинарных границ, сам Арьес претерпевал от размытой идентичности – для современников конца 40-х – 50-х гг. он выступал то демографом, то историком, то философом – последние наименование отражало тяготение Арьеса к концептуализации материала, стремлению к постановке вопросов, сильно выходящих за пределы привычного, а как правило то, что не удается включить в привычный дисциплинарный канон, но что одновременно слишком обоснованно и глубоко, чтобы отбросить как дилетантизм, мы именуем «философией», избавляя себя от необходимости всерьез задумываться над такого рода исследованиями – поскольку они тем самым уже вынесены за границы области нашей дисциплинарной компетентности и ответственности.
Однако специфика положения Арьеса – не только невключенность в университетское пространство: он сумел оказаться до некоторой степени «чужаком» во всех сообществах, которые потенциально могли включить его в качестве своего. «Время истории» - текст размежевания, прощания с тем, что для Арьеса некогда было «своим» - и уход в другую землю, так и не принявшую его.
Сразу оговорим, что текст этот – в высшей степени амбициозный и одновременно исполненный аристократической скромности. Амбициозный в своем замысле – малоизвестный историк, внутренний рецензент и составитель серии в издательстве «Плон» претендует на то, чтобы осмыслять историю, опираясь на свой собственный опыт, непосредственно вводя в текст автобиографические фрагменты, более того, начиная его автобиографическим эссе «Ребенок открывает историю». Если писатель традиционно имеет оправдание, говоря о себе, то историк – поскольку он претендует быть ученым – создает безличный текст: лишь историограф или – до того, как стать объектом историографического исследования – друзья и знакомые могут быть посвящены в автобиографические мотивы выбора темы исследования, конкретных методологических установок и т.п.: независимо от того, что было мотивом исследования, результат должен предстать «объективным» (в смысле - «безличностным»). Причем автобиографический текст пишет человек совсем не старый – в момент создания первого очерка, вошедшего в книгу, автору всего тридцать два года, в год выхода книги – где автобиографическое просвечивает и сквозь очерки, посвященные внешне далеким от личного опыта автора темам [1] – Арьесу сорок. В результате композиция книги выглядит странной – сборник статей, написанных с 1946 по 1951, избавленный даже от авторского предисловия или заключения, начинающийся прямо с рассказа о детстве и о том, как Арьес-ребенок «открывает историю» для себя, и продолжающийся статьями, то посвященными современным текстам-свидетельствам, то отношению к истории в Средние века и в XVII веке, то оценке подхода к истории Марка Блока и Люсьена Февра. Тексты объединяются, кажется, лишь ключевым словом «история» - причем преднамеренно не разводимым в значениях: это и «история», которая вторгается в человеческое существование, подхватывает человека и втаскивает его в предприятие, ему чуждое; и «история» как история семьи или того локального сообщества, к которому принадлежит человек; и «история» как историография.
Скромность автора осознаешь в тот момент, когда понимаешь масштабность его замысла – небольшая книга, внешне весьма свободная по структуре, оказывается проговариванием того понимания истории как деятельности историка, которая будет реализована Арьесом в его главных книгах – и одновременно раскрывает связь этого научного предприятия с пониманием Арьесом современности, истории как того, в чем оказался вынужден существовать современный человек. «Время Истории» - это современность, которая проговорила себя в марксизме:
«<…> в истоке марксизма лежал совершенно аутентичный опыт. Как все подлинные переживания, он был не всеобщим, но свойственным определенному обществу, определенной среде, я бы даже сказал, определенному рождению: это было историческое сознание отдельных людей, более не хранившее частную историю живой общины – их собственной, сознание тех, кто более не был частью исторической общности. Слово “община” здесь следует понимать в узком смысле, как минимальное объединение, которое человек может непосредственно представить и почувствовать, как первичную среду, накладывающую отпечаток на все его поведение
<…> Они действительно оказались лицом к лицу с Историей во всей ее конкретике. Они ощутили таинственную, фундаментальную связь, которая соединяет ее существование со сменой поколений, происходящей во времени, и с тесным соседством людей, их братьев и недругов, имеющим место в пространстве» (стр. 31, 32).
Та История, с которой они столкнулись, являлась по своим масштабам и тому, насколько этот опыт стал распространенным, качественно новой по отношению к предшествующему опыту исторического – который для Арьеса был опытом семейным, тем, в котором он вырастал и начинал мыслить. Описывая своих бабушек, тетушек и других обитательниц «женской половины», он отмечает: «Они пребывали в прошлом так, как мы сегодня пребываем в настоящем, с тем же чувством общей непринужденности, когда нет нужды знать все подробности, поскольку ты с ними сосуществуешь» (стр. 17). «Ветер Истории» стал продувающим для Арьеса – разрушив те укрытия, которые ранее давали достаточную причастность к прошлому, чтобы не искать ее в исторических трудах. Сам Арьес в качестве рубежа называет 1940 г., вновь и вновь повторяя эту дату как начало Истории для него, его круга – но, по замечанию Шартье, это вряд ли совсем точно: несмотря на автобиографичность текста, собственно личное Арьес в него не вносит, но обращает внимание на момент, когда создается первое эссе – отнюдь не после 1940 г., когда он занимается достаточно каноничными историческими исследованиями, но в 1946 г., после гибели в бою 23 апреля 1945 г. брата, Жака Арьеса, младшего лейтенанта в армии де Латтра. История вторглась в личное существование – разрушая частное и втаскивая в публичное; отсутствие собственного, частного прошлого – не уникальная черта современности, но уникален масштаб:
«<…> различие между теми, кто обладает прошлым, и теми, кто им не обладает, имеет существенный характер. Оно не обязательно совпадает с социальными водоразделами: есть старые буржуазные семейства, живущие в благополучии и достатке, где разлад между родственниками, заботы светской жизни, тирания комфорта сделали редкими обращения к семейной истории, притупили интерес к ней у детей, и в итоге она оказалась полностью забыта молодыми поколениями.
И это различие не ново. Оно существовало уже в XVI и в XVII веке, будучи тогда более резким, чем в конце XIX столетия. Многодетные семейства Старого порядка экспортировали человеческий излишек, и вдали от родного очага их отпрыски чаще всего полностью утрачивали память о своем происхождении.
Однако сегодня характер этого феномена изменился, ибо при Старом порядке историческое сознание едва существовало в зачатке, тогда как в нашу эпоху оно выступает в качестве общего знаменателя нашего мировосприятия. Два способа существования в Истории различаются, таким образом, по наличию или отсутствию собственного прошлого» (стр. 39).
Выходец из провинциальной Франции, из консервативного семейства, придерживавшегося роялистских взглядов, деятельный сторонник «Аксьон франсез», он переживает кризис не своих прежних взглядов – консерватором он останется навсегда (и достаточно прочитать «Человека перед лицом смерти», чтобы увидеть, какое отношение к смерти, какое общество, в котором возможно данное отношение – «прирученной смерти» - ему представляется «адекватным») – а того, что «консервативная историография», тот способ понимания истории, который произвел на него такое сильное впечатление во время взросления, более невозможен – или, точнее, достигает иных целей (поскольку изменилась ситуация – и повторение того же самого оказывается иным).
Классицисткая история – а всякая история до XIX века, согласно Арьесу, имеет классицистский оттенок – ищет в прошлом повторяющегося, ее поиск нацелен на неизменное – на «природу человека», на стабильные формы его поведения в разнообразных ситуациях, поскольку то, что окружает человека – это своеобразное, «этот конкретный, непохожий на другой, топор», «этот дом, выстроенный дедом, и отличный от соседнего». Своеобразие дано памятью – в истории же ищут подтверждения неизменного (того же морального урока, который можно давать на примере греческих или римских героев – или на примере французских королей). Напротив, современность приносит повторяемость в ту ситуацию, в которой мы существуем – теперь этот топор такой же, как и другой, выпущенный на той же фабрике, судьба этого младшего лейтенанта в качестве младшего лейтенанта неотличима от судеб таких же: «Но у человека и Истории есть и другие точки соприкосновения, не столь грубые и непосредственные, когда люди не сталкиваются напрямую с напором масс или с монументальными событиями. До того как вступить в мощную, неумолимую и анонимную Историю, они обладают своим маленьким, особым, им принадлежащим местом. Частные истории служат им укрытием от Истории. Это семейные сообщества, закрытые и неприветливые к внешнему миру, герметичные группы, сосредоточенные на собственном прошлом, поскольку оно усиливает их своеобразие: иными словами, замкнутые кланы нашей буржуазии и крестьянства, тщательно культивирующие свои отличия, то есть традиции, воспоминания, легенды, которые принадлежат только им. Это не столько вопрос социального положения, сколько устойчивости внутри него и памяти о своем особом прошлом» (стр. 37 – 38).
Арьес вспоминал, как возникло «Время истории»: «Со мной тогда произошло то же, что всегда: захватившая меня злободневная тема стала толчком к ретроспекции и увела меня назад, к другим временам» (цит. по: Шартье, стр. 260) – к тому, как в прошлые эпохи «осваивали», «колонизировали» Историю – и о том, каково теперь положение историка: «История не является реальностью, которую историк должен реконструировать; напротив, именно историк дает ей существование» (стр. 236, прим. 117), поскольку история – это связь настоящего и прошлого. И раз меняется настоящее, то для того, чтобы связь сохранилась, надлежит измениться истории, нужно иначе, чем это делалось ранее, связать времена. Прежняя связь предполагала, что помимо «большой истории» - той, что читают в больших исторических трудах прошлых веков – существовала многообразная «малая история», но «парадокс в том, что такая “малая история” живых воспоминаний осталась в тени домашних бесед, устных традиций, и никто не пытался включить это особое, отличное для каждой родственной группы сознание в общую коллективную историю. От такого внимания к личному, семейному прошлому остался только вкус к минувшему как таковому, так и не претворившийся и не распространившийся в качестве конкретного, живого причастия к человеческому бытию.
Между непосредственным опытом собственного прошлого, которым обладает каждый, и сухим, абстрактным представлением о мировой истории образовался разрыв. Ибо личной, по-настоящему близкой человеку истории уже недостаточно» (стр. 40). К тому, как преодолеть этот разрыв, направлены размышления Арьеса: теперь необходимо идти от единичного, от особенного, того, что вызывает у историка удивление своей несхожестью, непонятностью – восстановить хоть в опыте историка и передать в его труде то переживание прошлого, которое ранее было нормой (и было нормой для самого Арьеса, пережившего это ощущение в своем семействе – и потому столь остро испытывающего его утрату – ему было известно, что он потерял): «Когда я думаю о своем времени, о том, что происходит вокруг меня, мне нет нужды детализировать элементы – факты – этой Истории. Я прекрасно и совершенно непосредственно чувствую, что это время существует, что оно обладает для меня важнейшей, сущностной реальностью, хотя я не знаю половины фактов, которые завтрашний историк будет считать необходимыми для ее исчерпывающей реконструкции. Выпавшая мне на долю История и ее апостериорная реконструкция историком столь несхожи, что один из нас должен заблуждаться, либо человек, либо историк. Так кто же – человек (потому что он объективно не знает всех фактов, которые на него воздействуют) или историк (потому что факты даже в своей совокупности не содержат в себе всей Истории)?
Вполне очевидно, что проживаемое нами историческое время нельзя свести к череде сколько бы то ни было многочисленных фактов. В отличие от прямой линии, которая состоит из бесконечного числа точек, историческое время не состоит из бесконечного числа фактов» (стр. 223 – 224). Отсюда и задача историка – не собирать бесконечные цепочки фактов, полагая, что этим - и их упорядочиванием – заканчивается его труд. Из них все равно не выстроится история, для которой необходимо теперь другое: «<…> нам для разъяснения понадобится другая терминология: придется говорить о точке зрения, о тональности – всем том, что заставляет нас думать не столько о лабораторных опытах, сколько о произведениях искусства. По сути, отличие одной эпохи от другой ближе всего к тому, которое существует между двумя картинами или двумя симфониями и имеет эстетическую природу. Подлинный предмет Истории состоит в осознании того ореола, который окружает и делает особым тот или иной момент времени точно так же, как манера того или иного художника характеризует все его произведения. Непонимание историками эстетической природы Истории привело к полному обесцвечиванию эпох, которые они хотят вызвать к жизни и объяснить.
Их стремление к полноте и объективности способствовало созданию мира, который располагается рядом с живой вселенной, мира исчерпывающих и логических фактов, но лишенных того ореола, который придает настоящую субстанциональность вещам и существам» (стр. 226). Отсюда родится широта исторического метода Арьеса – не в попытках нарисовать масштабные схемы всемирной истории, а в бесконечно углубляющемся описании одного феномена – для чего он будет привлекать самый разнородный материал. К этому он подходит уже во «Времени истории», когда, описывая отношение к истории в XVII веке, заговорит о коллекциях портретов исторических персон, собиравшихся в те времена – открыв в этом другой, не нашедший места в книгах, способ восприятия и передачи истории: ему важно передать ту многослойность прошлого, которая присутствовала в «малых историях» и которой стремительно становится меньше, поскольку исчезают сообщества, бывшие носителями этих «историй».
Примечания:
[1] Так, говоря о начале христианской истории, Арьес пишет: «всеобще истории III века представляют собой синхронизацию летоисчисления. Они свидетельствуют о трогательном желании синхронизировать обрывочные хронологии, чтобы привести их в согласие друг с другом и с изложенной в Библии Священной Историей. Когда проглядываешь эти сводные таблицы истории Израиля со времен Авраама, Ассирии и Египта или же Израиля, Олимпиад, правлений македонских царей и римской хроники, то становится очевидным их желание заставить весь свет существовать в ритме Божественного Откровения: это своего рода регрессивная апостольская миссия, евангелизирующая Историю задним числом» (стр. 88). – Но ранее тема «сводных таблиц» уже возникала – и читатель, который помнит описание личного опыта Арьеса, глядит на христианских составителей всеобщих историй взглядом, соотносящим его с тем переживанием, которым делился Арьес: «Мне казалось, что кропотливая хронология (или то, что казалось тогда кропотливой хронологией) позволяет охватить все время целиком, выстроить факты и даты по принципу причин и следствий, так что История оказывается уже не собранием фрагментов, но неделимым единством.
В этот период моей жизни, когда я был в третьем и во втором классе, мной владело неподдельное желание знать Историю целиком, без каких-либо лакун. <…> Мне уже не хватало школьных учебников: я разложил их на сводные таблицы. Помню огромную таблицу по Столетней войне, с бесконечными подразделениями; учебник казался мне излишне аналитическим, как если бы сцепление событий не могло удержаться при их последовательной презентации, строка за строкой, страница за страницей, и было необходимо стянуть их горизонтально, чтобы они не разбежались, не сбились бы в отдельную шайку. Я сражался с фактами, чтобы заставить их присоединиться к целому» (стр. 18 – 19 и далее – продолжение страсти к таблицам в студенческое время).