Завершение постсоветского цикла

"Мнимый конституционализм" становится реальностью

От редакции. 8 мая президент Дмитрий Медведев внес в Госдуму поправки в Конституционный закон "О Конституционном суде РФ", которые предусматривают новый порядок назначения руководства КС. Уже 22 мая Государственная Дума приняла этот законопроект во втором и в третьем чтениях. Прокомментировать суть этого закона, а также его место в контексте политических преобразований последних лет мы попросили Андрея Медушевского, одного из ведущих российских специалистов по конституционному праву.

Мы поинтересовались у Андрея Николаевича о том, не являются ли эти поправки шагами по дальнейшему укреплению вертикали власти, а также о том, как они соотносятся с декларациями Дмитрия Медведева о демократизации.

* * *

Русский Журнал: Зачем президенту Дмитрию Медведеву нужна была реформа Конституционного суда? Согласны ли вы с мнением, что таким образом власти пытаются усилить исполнительную власть за счет судебной?

Андрей Медушевский: Данная реформа продолжает те тенденции в интерпретации Конституции, которые наметились с 2000 года. Суть их, действительно, состоит в централизации управления, его рационализации и бюрократизации во имя удобства исполнительной власти. В этом смысле реформа Медведева завершает процесс, начатый другими реформами: переформатирование постсоветского политического пространства (новое избирательное законодательство, регламентация политических партий и общественных организаций); переход от децентрализованной версии федерализма к более централизованной (создание параллельного административно-территориального деления, введение института полномочных представителей, наделение президента правом роспуска региональных законодательных собраний и переход к фактическому назначению губернаторов); корректировка механизмов разделения властей (путем создания мощной правительственной партии в нижней палате парламента, изменение порядка формирования верхней палаты и создания новых альтернативных внеконституционных институтов – Государственного совета и Общественной палаты, выступающих институтами направленной селекции социальных инициатив). Содержание реформ – выстраивание управляемой демократии, их технология – фактическое изменение Конституции без формального пересмотра ее текста.

Эти методы были неоднократно использованы современным политическим режимом по ряду направлений, конституционность которых ставилась под сомнение. В этом контексте возможна интерпретация новых инициатив власти: согласно выдвинутому (и уже одобренному Думой в первом чтении) законопроекту, председатель Конституционного суда будет избираться не самими судьями (как сейчас), а назначаться Советом Федерации по представлению президента. Параллельно предполагается продлить срок полномочий председателя КС с трех до шести лет по аналогии с полномочиями глав Верховного и Высшего арбитражного судов. Данная реформа не предполагает поправок в Конституцию (она осуществляется путем внесения изменений в закон «О Конституционном суде РФ»), однако может иметь серьезные следствия для политического устройства: она отменяет существующую процедуру, по которой председателя КС, его заместителя и судью-секретаря выбирают сами судьи на закрытом пленарном заседании тайным голосованием. Отметим, что именно так, на альтернативной основе, был избран действующий председатель КС. Данная процедура, являющаяся элементом разделения властей, оказывается критически важной в условиях острых политических противостояний и расхождения мнений внутри самого Суда. В противном случае мы получаем КС, который в меньшей степени способен критически оценивать конституционные инициативы других ветвей власти, а его решения по острым вопросам становятся более предсказуемыми. В общем, считаю, что реформа направлена на усиление централизации и на установление большего контроля со стороны исполнительной власти в системе разделения властей.

РЖ: То есть, это продолжение курса на укрепление вертикали власти?

А.М.: Да, безусловно, если имеется в виду вертикаль исполнительной власти. Данный курс вступил в завершающую стадию с принятием блока конституционных поправок 2008 года, осуществленных, несмотря на неоднократно декларировавшийся ранее принцип неизменности Конституции. Если до последнего времени данный курс осуществлялся без формального изменения основного законодательства, то в настоящее время объектом пересмотра стало уже и это последнее. Объявленная «корректировка» Конституции и ряда важных законов затронула три принципиальных сферы регулирования политической системы. Во-первых, были созданы предпосылки для расширения политической роли правящей партии: всем партиям, победившим на региональных выборах, предоставляется исключительное право выдвигать кандидатуры губернаторов и членов Совета Федерации, что при нынешней расстановке сил однозначно отдает решение этих вопросов «Единой России» (которая имеет большинство в 83 из 85 законодательных собраний субъектов федерации и, следовательно, получает дополнительные возможности по формированию верхней палаты и губернаторского корпуса). Во-вторых, введены косметические изменения по линии парламент – правительство – президент, которые, не меняя существующей конфигурации власти с абсолютным преобладанием ее президентской составляющей, направлены на придание ей известной гибкости и внешнего сходства с парламентскими системами. Поправка к ст. 103 и 114 о ежегодных отчетах правительства перед Думой не ведет к появлению ответственного правительства и не означает перехода к полноценной дуалистической (президентско-парламентской) системе. В-третьих, приняты исключительно важные поправки (в п.1 ст.81 и п. 1 ст.96 Конституции РФ) об увеличении срока полномочий президента и Государственной Думы, соответственно – с четырех до шести и пяти лет (необходимость продления президентского мандата не получила убедительного юридического обоснования, но опиралась лишь на прагматические аргументы экономического и социального характера).

Общий итог произведенной конституционной трансформации – создание системы ограниченного плюрализма, в которой все основные институты власти подчинены внешней политической воле и цели. Такая конструкция власти, как показывает сравнительный опыт, становится возможной при существовании ряда предпосылок: ограничении федерализма (и соответственно – превращении верхней палаты в недееспособный институт); ослаблении роли независимых политических партий и общественных организаций с параллельным установлением доминирования дисциплинированной и бюрократизированной правящей партии в парламенте в качестве опоры существующей властной вертикали; ограничении механизмов разделения властей (в частности, судебной власти ) в пользу одной из них – исполнительной; расширение делегированных полномочий последней, особенно в критических и экстремальных ситуациях. Наконец, ключевой фазой реформ становится расширение прерогатив и сроков полномочий президентской власти (в ряде случаев тяготеющей к бессрочному исполнению прерогатив одним лидером или группой лидеров). В том случае, если происходит объединение функций лидера доминантной партии и президента в одном лице – возникает феномен, получивший в литературе выразительное название имперского президентства (модель, получившая широкое распространение в развивающихся странах). Как показывает данный анализ, мы уже очень близко подошли к этой модели, хотя, возможно, и не достигли всех ее атрибутов окончательно.

РЖ: А как же разговоры о демократизации, о том, что необходимо как раз чуть-чуть ослабить пресловутую централизацию?

А.М.: Обычно разговоры о демократизации появляются тогда, когда она начинает ограничиваться. Официальное объяснение реформ состоит в следующем: курс на демократические преобразования остается неизменным, однако нуждается в корректировке - «необходимо вернуть управляемость стране». Действительно, с крушением однопартийной диктатуры и революционным принятием Конституции 1993 года возник разрыв правовой преемственности. Старые институты и нормы более не существовали, новые – еще не сформировались, причем шла очень острая борьба по вопросу о фундаментальных принципах организации правовой системы, государственного строя и выборе вектора политического развития. Эта борьба выявила принципиальные расхождения политических сил как в отношении самой новой Конституции, так и заложенных в нее принципов и норм – трактовки прав человека, частной собственности, федерализма, разделения властей, прерогатив президентской власти и организации судебной власти. Достижение согласия по этим вопросам оказалось очень трудным делом, шло с большим трудом и определяло содержание переходного периода. Оно делало необходимым определенный этап постреволюционной стабилизации, смысл которой состоял в разработке основ правовой системы (всех базовых кодексов); подавлении тенденций к сепаратизму (действительно принявших деструктивный характер), а также хозяйственной и политической обособленности регионов; выстраивании государственной службы на всех уровнях административного управления. Эти параметры системной саморегуляции проявились особенно четко после 2000 г. и сопровождались развитием тенденций к установлению режима ограниченного плюрализма - управляемой демократии или авторитаризма.

Однако с окончанием переходного периода (о котором неоднократно говорилось официально) появились серьезные сомнения в целесообразности продолжения данного курса. Если задачи постреволюционной стабилизации решены, то сохранение прежних политических тенденций может привести к консолидации авторитаризма в одной из многочисленных исторических разновидностей (от бонапартизма до режима имперского президентства). В связи с этим обращает на себя внимание существование противоположных трактовок понятия «окончания» переходного периода: для одних оно означает установление демократического строя в соответствии с конституционными нормами, для других – реставрационное движение к существовавшей ранее сверхцентрализованной модели государственного устройства. При этом образцы последней усматриваются в архаичных институтах прошлого – от суррогатных институтов советского номинального конституционализма до государственного устройства имперского периода. Понятно, что идеи сторонников Реставрации, которые, подобно Бурбонам, «ничего не забыли и ничему не научились», имеют мало общего с современными представлениями о конституционализме, либеральной демократии и парламентаризме. К сожалению, однако, именно эта реставрационная трактовка переходного периода оказывается востребованной (или, по крайней мере, представляется таковой средствами массовой информации). Но ее принятие и юридическое оформление означало бы отказ от демократических идеалов и завершение всего постсоветского конституционного цикла восстановлением авторитарного режима.

РЖ: То есть, вы считаете, что поправки Медведева - это не то, что нам сейчас нужно?

А.М.: Думаю, что это отнюдь не движение вперед, а скорее продолжение курса, который наметился раньше, его логическое и формальное завершение. Одним из ключевых вопросов в этом споре является судебная реформа. Становление демократической системы невозможно без реализации принципа разделения властей (при всех нюансах интерпретации этого понятия в теоретической литературе), поскольку он является наиболее эффективной гарантией от тирании. В современных демократических государствах, независимо от формы правления, именно конституционное правосудие выступает арбитром в разрешении конституционных споров и определении конституционности принимаемых законов. Поэтому любые попытки реформирования данного института, которые ведут к изменению его положения в системе разделения властей, а тем более ограничению его самостоятельности, вызывают тревогу и должны становиться как минимум предметом серьезной общественной дискуссии. Дело в том, что Конституционный суд (по закону 1994 года) итак был существенно ограничен в своих полномочиях: он не является гарантом Конституции (в отличие от многих западных стран); не может начинать рассмотрение вопросов конституционности законов по собственной инициативе, наконец, не обладает прерогативой рассмотрения фактических обстоятельств дела (а только юридической составляющей). Согласно сделанным недавно разъяснениям, КС (в отличие, например, от своего германского аналога) не обладает также прерогативой рассмотрения вопроса о конституционности поправок к Конституции (не может рассматривать их еще до того, как они стали законом и уже после того, как они стали частью Основного закона). Но если это так, какова должна быть позиция Суда в случае «неконституционных конституционных поправок» и не будет ли его молчание означать косвенное принятие определенной политической позиции? Не означает ли это принятие Судом известной доктрины «политических вопросов» (самоустранения от их рассмотрения на основе того, что они не относятся к компетенции судебной власти) или даже презумпции конституционности президентских указов? Наконец, какими соображениями можно обосновать пересмотр Судом своих предшествующих правовых позиций? В постановлении 2005 года по вопросу о конституционности новой процедуры наделения полномочиями главы региона, в котором Суд пересмотрел свое решение 1996 года, констатировалось, что правовые позиции, сформированные «в системе прежнего правового регулирования», могут уточняться либо изменяться «с учетом конкретных социально-правовых условий». Насколько расширительным может стать применение этой мотивировки решения и не следует ли понимать ее как начало формирования новой концепции (известной как доктрина «необходимости»)? Разъяснению этих вопросов не способствуют последние заявления председателя КС о целесообразности защиты «элементов авторитаризма, присутствующих в управлении страной».

В этом контексте, очевидно, что предлагаемые изменения в закон «О конституционном суде» представляют собой шаг в сторону от реализации принципа разделения властей. Конечно, порядок формирования институтов конституционного правосудия не одинаков в разных странах, однако, по общему признанию, оптимальна та модель, при которой в этом процессе в той или иной форме участвуют различные ветви власти, в частности – само судейское сообщество. Предложенные изменения окончательно элиминируют даже ту скромную роль судейского сообщества в формировании данного института, которой оно обладало до сих пор (в виде права избрания судьями председателя) и фактически отдают решение этого вопроса президенту (особенно, учитывая нынешнее состояние Совета Федерации и отмеченные выше перспективы очередного пересмотра порядка формирования данного института). Результатом может стать отказ от разделения властей и интеграция судебной ветви в единую властную вертикаль под контролем исполнительной власти (что имело место в советский период). Отметим, что критики современной «судебной контрреформы» вообще видят ее основное проявление в ограничении независимости судей именно по линии расширения полномочий председателей судов. Судебная власть оказывается под очень жестким контролем исполнительной власти, что ставит под сомнение эффективность соответствующих конституционных норм. Этот вектор развития действительно способен привести к установлению мнимого конституционализма.

РЖ: Что такое "мнимый конституционализм"?

А.М.: Понятие «мнимый конституционализм» означает, что Конституция формально остается неизменной (и действующей), однако на практике политический режим оказывается все менее ограничен правовыми институтами, а принятие ключевых решений фактически выводится из-под контроля конституционных норм. Данный эффект достигается в силу трех особенностей системы: во-первых, сама конституция построена таким образом, что отдает приоритет в решении ключевых вопросов президентской власти – главе государства, который стоит над системой разделения властей, координирует их деятельность, но одновременно имеет важные законодательные прерогативы (указное право) и возглавляет исполнительную вертикаль власти (перечень его полномочий в этой сфере остается открытым, что дает исключительно широкие возможности по делегированию полномочий); во-вторых, содержит ряд пробелов и неопределенных положений, которые, в случае необходимости, могут привести к расширительной трактовке данных полномочий в пользу исполнительной власти (так называемые скрытые или «спящие» полномочия президентской власти); наконец, в третьих, не исключает возможности существенного изменения смысла конституционных норм путем их интерпретации, которая резервируется не только и не столько за судебной властью, сколько фактически за президентской (поскольку именно она выступает «гарантом конституции»). Помимо этих формально-юридических оснований, необходимо учитывать существование огромных метаконституционных (или внеконституционных, чисто политических) прерогатив президентской власти, являющихся в определенном смысле продолжением монархической традиции. В целом эта конструкция политической системы (определяемая в литературе как президентско-парламентская, президентская и сверхпрезидентская форма правления) оказывается совершенно своеобразной и однозначно ориентирована не на механизм разделения властей, но на их концентрацию.

Мнимый конституционализм - феномен переходного периода, свидетельствующий о слабости гражданского общества, делегирующего свои функции политической власти. Данная конструкция возникла исторически (она появилась с переходом от абсолютизма к дуалистической конституционной монархии) и была вновь воспроизведена в условиях российского конституционного кризиса 1993 г., когда ей, по-видимому, не было альтернативы. Однако, очевидно, что в условиях переходного периода она может выполнять диаметрально противоположные социальные функции – стимулировать демократические преобразования, тормозить их или занимать компромиссную позицию, чередуя реформы и контрреформы во имя достижения политической стабильности. Следует подчеркнуть, что мнимый конституционализм – это не однозначный отказ от конституции (как это имело место, например, в условиях номинального советского конституционализма, вообще не имевшего отношения к реальности), но, скорее, попытка такого прочтения Основного закона, которое определяется текущими интересами политической власти. Данная система не исключает, поэтому, продолжения диалога власти и общества, возможности публичной дискуссии о ценности и содержании конституционных норм. В контексте современных конституционных дебатов это означает важность сохранения общего демократического вектора политической системы, борьбу со сторонниками антилиберального курса, ведущего в тупик диктатуры.

Главная опасность ситуации мнимого конституционализма заключается в неустойчивости конституционного порядка и легкости, с которой он может быть превращен в свою противоположность в силу несамостоятельности и слабости парламентаризма и партийной системы. В этой ситуации не составляет никакого труда произвести серьезную конституционную ревизию, как путем толкования основного законодательства, так и внесения прямых конституционных поправок (что было продемонстрировано в ходе единогласного принятия новейших поправок в один день). Результатом может стать утрата Конституцией смысла и превращение ее в фикцию (вариант номинального конституционализма). В истории разных стран процесс подобной постепенной трансформации правовой системы получил название "параллельного конституционализма": одна Конституция оказывается формально действующей, а другая существует параллельно ей и оказывается реально действующей. Степень разрыва между ними есть индикатор масштабов конституционной эрозии. Данный разрыв между формальной и реальной Конституцией все более увеличивается в настоящее время. И это есть движение в неправильном направлении.

РЖ: Под реальной Конституцией Вы имеете в виду не прописанные нормы?

А.М.: Да. Фактически это нормы и институты, на которые по умолчанию ориентируются структуры исполнительной власти, своего рода –формирующееся обычное право. Вопрос лишь в том, целесообразно ли кодифицировать это право и превращать неписаные нормы в писаные.

РЖ: Например, администрация Президента – это один из таких институтов?

А.М.: Да. Место этого института в структуре государственного управления и его функции напоминают прежние патримониальные институты власти. Как и последние, Администрация президента стала фактическим центром власти, возвышаясь над всеми прочими центральными государственными учреждениями (включая правительство), но оказалась вне конституционного регулирования (статус и полномочия этого института не определены в Конституции). Еще в период принятия Конституции 1993 года говорили о противоречии между огромными полномочиями Администрации и ее формальным статусом, который имеет совершенно технический характер. Эта тенденция лишь возрастала с того времени и стала доминирующей, поскольку Администрация оказалась реальным центром подготовки и осуществления принципиальных реформ, таких, например, как создание федеральных округов (фактически, введение параллельного административно-территориальное деления) и института полномочных представителей (призванных координировать деятельность избиравшихся тогда губернаторов), прерогативы которых являются эманацией президентской власти в регионах. Этот пример показывает, каким образом реформы политической системы, ведущие к фактической трансформации конституционных норм, могут быть осуществлены путем расширительной трактовки делегированных полномочий. Тенденция к конституционному параллелизму особенно заметно выражается повсюду в создании внеконституционных институтов, которые по существу, наделяются известными конституционными функциями. К числу таких квази-конституционных институтов следует отнести Общественную палату и Государственный совет. Сам факт их существования порождает дилемму: либо конституционные институты парламентаризма неэффективны, либо они эффективны, но их деятельность по каким-то причинам оказывается необходимым корректировать извне созданием внеконституционных институтов. Но в таком случае, необходимо разъяснить, каковы эти причины.

РЖ: Как преодолеть этот "параллельный конституционализм", складывающийся сегодня в России?

А.М.: Если отвечать на этот вопрос очень коротко, то основной способ заключается, конечно, в развитии гражданского общества. Действующая конституционная демократия отличается от имитационной по крайней мере в трех отношениях: существованием системы обратных связей между обществом и властными структурами; наличием конкурентной политической среды, позволяющей реализовать вариативность стратегий развития и их независимую критическую оценку; наконец, механизмов проведения в жизнь конституционных положений и контроля за их исполнением. Первая из этих составляющих обеспечивается широким политическим участием и развитой инфраструктурой его реализации: избирательная система, позволяющая осуществлять демократические выборы на альтернативной основе, функционирующая многопартийность, независимые НПО. Безусловно, должны существовать сильные, развитые институты гражданского общества, способные оказывать давление на власть, выступать в качестве оппозиции по отношению к ней, осуществлять обсуждение и отбор выдвигаемых инициатив. Вторая составляющая включает парламентаризм и реализацию принципа разделения властей, прежде всего – концепции ответственного правительства, но сюда относится также существование независимых СМИ, конкурирующих между собой за читателей и способных к критическому анализу тех или иных политических инициатив. Наконец, третья составляющая – это, прежде всего, независимый и беспристрастный суд, от которого зависит реализация конституционных норм и проведение политики права в соответствии с ними. Подобная судебная власть – есть одновременно результат процесса демократизации и основной институт развития гражданского общества. Если не существует независимого конституционного правосудия, пользующегося авторитетом и доверием населения, то отсутствует легитимный арбитр правового разрешения конституционных конфликтов и связанных с ними острых социальных споров. Но это означает, что подобные споры разрешаются исключительно политическим путем, что не позволяет рассматривать данные решения как устойчивые и достаточно легитимные.

РЖ: Каковы возможные негативные следствия данной ситуации для политической системы?

А.М.: Сворачивание институтов гражданского общества и правового государства разрушает систему обратных связей, подрывает основы политической конкуренции, ведет к ослаблению легитимности власти и потере эффективности в принятии решений. Следствием становится стагнация политического режима, камуфлирование реальных конфликтов и выведение их решения из правового поля в бюрократическое, утрата гибкости и предсказуемости развития. Одним из побочных результатов является падение качества принимаемых законов и вообще экспертной составляющей в их разработке, а также негативная социальная мобильность – выдвижение ключевых политиков и администраторов не по способностям, но по признаку лояльности системе. Слабость подобных систем, как показывает сравнительный опыт (в том числе российский исторический опыт), заключается в отсутствии реального контроля исполнения решений: если приказы идут сверху вниз, то ответственность за их выполнение размывается и делегируется снизу вверх – от региональных структур к центральным, от парламента – правительству и от него к президенту. Этим объясняется известный парадокс: при кажущемся всесилии верховная власть оказывается фактически бессильной при осуществлении собственных целей. Ощущение потери управляемости и слабости контроля исполнения решений есть обратная сторона бюрократизации режима. В этих условиях единственным способом проведения решений становятся многочисленные директивы исполнительной власти («указы об исполнении указов»), инструментами реализации – умножающиеся вертикальные структуры исполнительной власти (прежде всего, силовые и административные), а управление приобретает импульсивный характер (поскольку без указаний сверху ни одна инициатива не имеет шанса на реализацию). Президентская власть в таком случае оказывается в очень неудобной ситуации, поскольку должна одновременно выдвигать инициативы и, в то же время, обеспечивать их социальное продвижение, беря на себя все риски за возможные издержки. Данная конструкция неразумна не только с точки зрения перспектив демократических реформ, но и с позиций политической и административной эффективности. Осознание этой проблемы политическим классом и правящей элитой – необходимое условие исправления ситуации.

РЖ: Получается странная двойственность: с одной стороны, президент Медведев говорит все то же самое, что говорили Вы про развитие гражданского общества, а с другой стороны – принимаются столь противоречивые решения. С чем это связано?

А.М.: Противоречивость предлагаемых решений отражает трудности конституционного развития переходного периода. Можно выделить три направления конституционной «напряженности», которые не являются специфически российскими, но проявляются у нас особенно четко. Одно направление – объективное противоречие либеральных конституционных норм, имеющих западное происхождение (в основе которых – представление о приоритете прав личности), и российской политической традиции, которая исторически сформировалась на совершенно других основаниях, на основе представлений о слабости общества и всесилии государственной власти. Конституция 1993 года была принята, как вы знаете, в условиях конституционной революции. Она была в известном смысле октроирована, то есть дана сверху, в условиях апатии населения и чрезвычайно острого противостояния сил, выступавших, с одной стороны, за реставрацию старых институтов советского номинального конституционализма, а с другой – за демократическую перестройку по лучшим западным образцам. Поэтому Конституция во многом опережала отсталую социальную реальность, была в известной степени декларацией программы развития. В дальнейшем, естественно, возник и начал осознаваться разрыв между нормами Конституции и реальностью. Такой разрыв, свойственный всем переходным обществам, может быть преодолен диаметрально противоположным образом – либо путем поднятия общества до уровня Конституции, либо путем низведения последней до уровня понимания среднего массового сознания. Первый путь связан с активной политической модернизацией и предполагает деятельное участие самого общества в этом движении. Второй путь – связан с адаптацией Конституции к господствующим стереотипам и означает эрозию конституционных норм с позиций так называемой «реальности». Он гораздо проще в реализации, поскольку апеллирует к консервативному сознанию, не требует активного участия общества и мотивируется (причем не всегда безосновательно) удобством управления в трудных условиях (сейчас удачным поводом для такой интерпретации становится кризис). Но очевидно, что в длительной перспективе данный путь оказывается гораздо менее эффективным.

Другое направление конституционной «напряженности» - противоречие между стратегией и тактикой. Можно ведь принять идею конституционной демократии как отдаленную перспективную стратегию, но одновременно констатировать отсутствие предпосылок для ее практической реализации в полном объеме на современном этапе. Согласно этой логике, формирование данных предпосылок (в виде рыночной экономики, социальной стабильности и восстановления управляемости) – является приоритетной задачей текущего момента. Следовательно, тактика переходного периода должна заключаться в усилении государства, что в дальнейшем – откроет перспективы полноценной конституционной демократии. В этом смысле конституционный параллелизм – закономерное выражение переходного периода, для которого характерно декларирование демократических норм, но одновременно отсутствие (или слабость) механизмов их практического воплощения. Возможно также, кто-то считает, что активизация таких механизмов преждевременна в условиях экономической нестабильности, способной вызвать социальные конфликты и связанное с ними политическое (а не только правовое) противостояние различных политических сил. Подобная логика лучше всего выражается формулой «отложенной демократии», которая может вполне успешно легитимировать авторитарный режим.

Третье направление конституционной напряженности связано не столько с юридическими аргументами, сколько с различным видением политических перспектив развития страны внутри властвующей элиты. В этом отношении противоречие демократических деклараций и практики конституционных реформ – отражение трудностей переходного периода и поиска приемлемой стратегии.

РЖ: Как заявления, делаемые Медведевым, соотносятся с видением проблемы политической элитой?

А.М.: Я думаю, что президент поддерживает демократический вектор развития, о чем свидетельствуют его программные заявления по вопросам конституционных реформ. Однако, как было показано, некоторые современные инициативы оказываются в противоречии с этими намерениями или, во всяком случае, не исключают такой их трактовки. Объяснение заключается в том, что российская политическая элита не едина в своем видении перспектив конституционного развития. Схематично представлено два подхода: если одна часть элиты может быть определена как сторонники движения по европейскому пути, интеграции с Европой и построения правового государства, то другая ориентируется, скорее, на китайскую модель и усиление авторитарных тенденций. Что такое китайская модель? Данная модель означает экономические реформы без демократизации или, по существу, авторитарную модернизацию. Принятие логики авторитарной модернизации, в свою очередь, предполагает ограничение тех конституционных норм и институтов, которые могут помешать политической власти в проведении необходимых, но непопулярных социальных реформ. Существует также третья группа (весьма значительная), не сформулировавшая своего видения ситуации и ожидающая, как развернутся дальнейшие события. Это – инертная масса, своего рода конституционное «болото», становящееся социальной опорой различных противоречивых, эклектичных и неопределенных конституционных предложений и экспериментов. Эта шумная суета не должна восприниматься серьезно: она преследует одну цель – осуществить социальное зондирование политической ситуации, предугадать намерения политической власти и понравиться ей, вовремя понять «по ком звонит колокол». Корень существующих фундаментальных противоречий – в различии представлений о демократии и авторитаризме, прагматике их соотношения в переходный период. Политическим выражением различия подходов (и поиска компромиссов между ними) становятся неоднозначные импульсы в конституционном развитии, стремление консервировать конституционную ситуацию, обозначив особые «приостановленные» области конституционного регулирования, а также различные (в том числе взаимоисключающие) стратегии конституционных поправок – в направлении реального или мнимого конституционализма.

Однако для мыслящей части общества отнюдь не безразличны итоги этих споров: она вполне осознает, что конституционный параллелизм есть признак эрозии демократии. Отложенная или приостановленная демократия – означает завершение постсоветского конституционного цикла авторитарной фазой. Но мнимый конституционализм – это не столько окончательный диагноз, сколько социальный вызов, предполагающий продолжение конституционных дебатов. Критически важно, поэтому, сохранить тенденции того развития, импульс которому был дан либеральной Конституцией 93-го года. Нам нельзя идти назад.

Беседовал Дмитрий Узланер

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67