Движение против нечестных выборов обвиняют в том, что оно не предложило свежих идей или нового идеологического проекта. Эта претензия основывается на ложной посылке. Она исходит из презумпции правоты реальности: с реальностью, то есть с нами, все в порядке, и как только нам предложат нужные идеи, мы станем двигаться в правильном направлении, наша политика будет эффективной и ответственной. На самом деле не в порядке была и все еще остается именно реальность.
У современного протестного движения есть важное сходство с произошедшим более полувека назад отказом от тоталитаризма и важное различие с ним. Это обстоятельство определяется одним принципиальным подобием и одним принципиальным отличием между тоталитарным периодом и последним двадцатилетием.
Тоталитарные режимы не были всего лишь результатом того, что в различных странах в течение короткого времени к власти пришли плохие ребята с неправильными идеями. Они были следствием чрезмерной веры в высшие ценности и исторические проекты. Благодаря этой избыточности, идеологии воспринимались как безусловные истины, а их представители и носители получали статус исторической безгрешности. Любое опровержение оказывалось невозможным, поскольку любой аргумент «против» легко превращался в свою противоположность посредством идеологических аргументов исторической целесообразности или такого известного способа рассуждения: враг, который ничем не раскрывает своей враждебности, хуже открытого противника, поскольку хитрее и изощреннее, чем он. Никакая реальность не могла выдержать такой жажды безусловной действительности, подвергаясь насилию и уничтожению.
Избавление от тоталитаризма заключалось прежде всего не в смене идей, а в отказе от безусловной веры вообще в какие-либо идеи, в установлении практик ограничения и самоограничения ради личных прав и свобод. Поколение спустя эта тенденция усилилась, приняв вид постмодернистской деконструкции убеждений и ценностей. В девяностые годы утратил свою актуальность и постмодернизм, уступив место «позитивному отношению к жизни и истории». «Позитивность» не была следствием возвращением веры в ценности. Напротив, она была результатом их окончательного обесценивания. Деконструировать можно только то, к чему вы серьезно относитесь. Постмодернизм ушел в прошлое, поскольку деконструировать стало нечего. Никто больше не пытался «разобрать» красоту, добро и истину, в них просто перестали верить.
Тоталитаризм идеологических проектов стал окончательно невозможен, но только благодаря тому, что единственной возможностью стала невозможность чего-то действительного, подлинного за пределами частных интересов. Вспомните темы, которые последние двадцать лет были интеллектуальными трендами: конец истории, исчезновение политики, исчерпание искусства, неуместность теории. Петер Слотердайк удачно заметил, что подлинной идеологической войной фашизма и коммунизма была борьба против нигилизма.
Если тоталитаризм был воплощением чрезмерной веры в действительность высших идеалов, то господство нигилизма основывается на устранении веры в ценности. Это отличие между нынешним временем и тоталитарной эрой.
Теперь к нам вновь вернулась тотальность. Борьба за индивидуальные права и свободы в определенный момент пережила печальную трансформацию и деградировала до диктатуры частного интереса. Эта диктатура состоит не в прямом и непосредственном отклонении сдерживающих ценностных ограничений и пределов. Во времена «позитивности» такое отрицание воспринимается как неуместное. Частный интерес устанавливает свою безопасность и власть с помощью иных стратегий. Одна из них состоит в стремлении занять такое отстраненное местоположение, которое бы позволяло индивиду оставаться неуязвимым вне зависимости от того, что происходит в окружающей реальности. Вторая стратегия заключается в создании условий и практик, которые бы гарантированно обеспечивали индивиду социальные преимущества и прибыль вне зависимости от его ошибок и преступлений.
Такую стратегию продемонстрировал президент Медведев, когда поставил под сомнение выложенные в интернете видеоролики с нарушениями на избирательных участках на том основании, что они «абсолютно непонятны», да и вообще могут быть заказом «соответствующих структур» и провокациями. Фактически он на практике показал, что происходит, когда обычный россиянин сталкивается с властью или меньшая власть с большей властью – невозможностью ничего доказать и защитить, поскольку, как правило, основания и аргументы оказываются недостаточными.
Демонстрируя свое пренебрежение, Медведев не понял, что негодование вызывают не просто фальсификации, а то, что и тогда, когда нарушения становятся известны, обычно находятся контраргументы, препятствующие тому, чтобы они были признаны нарушениями. Власть даже нельзя упрекнуть в том, что она не несет наказания за нарушения, потому что обычно ей ничего нельзя предъявить. Поставив себя в условия, когда малейшие, несущественные детали оказываются достаточными для того, чтобы уклониться от ответственности, власть требует от своих оппонентов совершенных, безукоризненных доказательств их правоты. Показательными были слова Александра Волошина о том, что в фальсификациях виноваты не Путин и Чуров, а «сосед по подъезду», являющийся членом избирательной комиссии. Волошин совершенно не понял того, что возмущение вызвано стремлением власти, сосредоточив у себя рычаги управления и воздействия, взваливать вину на кого-то другого.
У массового недовольства, разрушившего Советский Союз, не было своего идеологического проекта. Настроение людей было принципиально антиидеологическим. Главными требованиями стали права личности и обеспеченная жизнь: дайте людям свободу и они сами снизу, стихийно организуют благополучное и развитое общество. Мы на своей истории убедились в ошибочности политического либерализма, верящего, что индивиды, преследующие эгоистические интересы, взаимодействуя друг с другом, начинают создавать ограничивающие взаимовыгодные институты и правила. Жизнь показала другое. Эгоистические индивиды, стремящиеся к обеспеченности и личной свободе, прежде всего создают практики и инструменты, которые предоставляют преимущественные условия для их личного доступа к богатству и минимизируют его для остальных.
Является ли такое поведение характерным только для российской власти? Нет, не является. Оно даже не является особенностью политики в современном мире. Оно относится к общественным практикам, которые были ведущим трендом в девяностые-нулевые годы.
Их описал британский социолог Ричард Сеннет на основе впечатлений от поведения маркетологов и рекламщиков. В те годы в маркетологи и рекламщики шла наиболее продвинутая молодежь, занимаясь созданием симулякров и виртуализацией реальности. Сеннет отметил важный момент самосознания этих реклащиков-интеллектуалов: они говорили: «мы делаем это не потому, что этим следует заниматься, а потому, что нам только это и осталось делать». Он охарактеризовал это поведение как стремление «не позволить чему-либо прилипнуть к тебе». Его специфика состоит в конструировании неопределенности и неконтролируемых сетевых «дыр», позволяющих легко уклоняться от ответственности. Создавались отношения и атмосфера, в которой, говоря словами Сеннетта, «по-настоящему преуспевают лишь те, кто лучше других улавливает, когда нужно уйти от неприятностей и оставить других "держать мешок", полный дерьма».
К этим же выводам пришли Люк Болтански и Эв Кьяпелло, изучавшие трансформации в производственных отношениях в девяностые годы. Классическое «авторитарное» иерархическое, командное управление, где каждый нес свою меру и вид ответственности, ушло в прошлое. Его сменило разделение на ни за что не отвечающих начальников и работающих подчиненных, коллег-«жертв», находящихся под прессом страха стать виноватыми за провалы.
Это похоже на политическую систему в России. Трудно не вспомнить об образе Путина как политика, к которому «ничего не прилипает», который может легко стряхнуть с себя всякую грязь. Но ведь эта безнаказанность – характерная черта любого уровня власти в России по отношению к нижестоящей инстанции и гражданам. Неудивительно, что причины, заставляющие нас протестовать против произвола на выборах, те же, что и состояние недовольства, которое описали Болтански и Кьяпелло: «мысль о том, что тебя используют, становится особенно нестерпимой, так как на кону стоит твоя способность выжить в этом мире, где важнее всего возможность реализовать себя».
Движение против злоупотреблений власти не предложило новых идей, оно создало нечто намного более важное – предложило новую действительность. Ее можно выразить словами Алексея Навального: «Главный наш враг – мистер "Все это бесполезно, мы ничего не решаем" ещё не повержен, но получил серьёзный удар».
Пусть Навальный многих раздражает. Но вот слова умеренного оппозиционера Михаила Барщевского, который, по его признанию, до ареста Навального недолюбливал его на девяносто процентов: «Произошла ментальная революция. Часть населения, которая считала, что от них ничего не зависит, поняла, что от них зависит. В серьезной политике увидели возможность, реальную возможность бороться за власть и влиять на общественное мнение».
Несколько лет назад, в 2003 году, один политолог хвалил россиян за здравомыслие, называя апатию народа нормальным ответом на утрату российской политикой общественного содержания. Он называл заслуживающим уважение то, что большинство граждан не дает забить себе голову такой политикой. Примечателен также текст публициста Владимира Пастухова, опубликованный на сайте Polit.ru 15 августа, в котором было следующее настроение-наблюдение: «Ощущение краха есть лишь в небольшом слое образованного класса. Однако и его воля к сопротивлению полностью парализована. Мы ничего не можем сделать, от нас все равно ничего не зависит, за нас все равно посчитают, будет только хуже, новые не лучше прежних – вот что доносится со всех концов России». Его примечательность в том, что уже спустя три месяца Путин был освистан в «Олимпийском» и буквально за две–три недели в обществе сформировалась социальная среда, настроение которой противоположно отношению типа «от нас ничего не зависит» и «мы на все клали».
Отчуждение российского общества от политики не было только лишь ответом на утрату российской политикой общественного содержания. Цинизм масс был не просто реакцией на цинизм власти, он был ему соразмерен. Он принадлежал той же действительности, что и власть, политика, к которой массы демонстрировали свое равнодушие и презрение. В конце концов, отстраняющийся от реальности цинизм есть один из способов «оставить других держать мешок, полный дерьма».
Теперь апатия и пассивность перестают считаться добродетелью. Апатия сменилась злостью и ненавистью, которая во многом движет массовым протестным движением. Они той же природы, что и страх, который продемонстрировал Иван Давыдов: «Люди еще не поняли, что договариваться теперь, в обозримом будущем, придется не с таинственными врагами за зубчатой стенкой, не с чужими вождями посредством своих, – а между собой. И непонятно, как. И страшно немного об этом думать. Но по-другому уже не получится». Ненависть и страх являются неизбежной реакцией на полное исчезновение Другого, который является моральным и ответственным за вас, даже в его последнем спасительном, но ущербном варианте, который предложил Славой Жижек. Этот страх еще цепляется за мысль о том, что возможны какие-то переговоры с кем-либо. Его источник в боязни признать то, что никаких переговоров ни с кем уже быть не может. Не существует никаких посредников между вами и тем, что нужно делать лично вам самим, как действительному, моральному существу. По-другому на самом деле не получится.
Наша историческая ситуация похожа на XVI век. Тогда тоже исчез в сознании посредник между человеком и Богом - церковь, принадлежность к которой и исполнение требований которой гарантировали спасение. Тогда христианин осознал себя оставшимся наедине с Богом, без всякой сторонней опоры, без поддержки вне своей собственной веры, и испытал ужас.
Разрыв проходит не по линии партийной принадлежности, а по сопричастности новой социальной реальности. Скорее к ней ближе депутат-«единоросс» из Новосибирской области Анатолий Илютенко, еще в сентябре 2010 года призвавший к смене руководства партии, поскольку, по его словам, нынешние начальники доработались до того, что даже члены партии власти на предстоящих выборах будут голосовать за кого угодно, только не за «Единую Россию». Или же владимирские мужики из «Единой России», недовольные фальсификациями на выборах, возмущенные тем, что в областном отделении рулит группа, связанная с Кремлем, ни во что не ставящая местное партийное большинство (видеоролик с их заседания находится по этому адресу. Они ближе новой действительности, чем гламурный нигилист Николай Усков, заявивший о бессмысленности протестного движения, поскольку оно якобы приведет к Ельцину-2, которого сменит Путин-2, поскольку мы обречены пребывать в этом «вечном возвращении». Или чем революционный нигилист Эдуард Лимонов с его патологической страстью к борьбе ради борьбы.
Мы наблюдаем разрыв с прежним общественным состоянием, существовавшим последние два десятилетия. На наших глазах формируется новый социальный порядок, в основе которого лежат не идеологические проекты, но и не их упразднение во имя индивидуальных интересов. В его основе ценности, которые являются одновременно как личностными, так и общественно значимыми: достоинство и законность.